сбегаю с горы и снова лезу в гору
вдалеке мой дом маленький виднеется
но к дому не спешу — успеется, успеется!
Солнце переливалось цветами радуги, если посмотреть из-под зеленого стекла, осколка от бутылки. Под солнцем приятно нежиться после речки — холодной и мутной воды — и отзеркаливать искренний смех, лезть поминутно с глупыми вопросами то к Сашке, то к его новой подружке. Приятно забыть на секундочку, что отец сегодня не в духе, а значит лучше подождать до вечера, погостить у Виталика, стараясь отвернутся от жалостливых взглядов, неуместных вопросов его сердобольной матушки. Лето выдалось знойным, с приятно ломающим кости жаром и спертым воздухом, нагретым асфальтом — поваляться на проезжей части, посчитать облака, зажмуриться. Покрутить в руке плеер — выбрать что-то легкое, из Наутилусов — отец их очень любит. Птички перекликались, сбивались в стаи, как сугробы в зимнюю стужу, а дети на пляже перекрикивали навязчивую музыку из магнитофона — слышались попеременно высокий визг, задорный смех, настойчивый и требовательный мужской бас. Джек терся носом об ладонь, вилял хвостом, сшибая им пивные банки под недовольное бормотание Сашки. А Олег расплылся в улыбке, почесал пса за ухом, проговаривая хорошие вещи верному другу. Разморило, в сон чуть клонило, потянуться бы и укрыться Морфеем, но скоро обратно — матушка Виталика опять причитать будет, по-доброму, по-матерински. А пока можно поморщиться от назойливых шмелей, от оводов рукой отмахнуться, вдохнуть полной грудью бурную смесь летних цветов, дешевых духов и еле слышный терпкий сигаретный дым. Темнело. Ночь наступала неровными шажками, небо скрашивало глубокими мазками, и солнце медленно сползало, смену передавая луне, яркой-яркой. И как сверкающие софиты — шальные глаза Сашки, тот пьян от хмельного, лезет целоваться к девушке. Ленкой зовут вроде. Да Олег в голову не брал — расстанутся, опять, но Ленка вроде хорошая. Сашке под стать — веселая, озорная, с придурью своей, особенной. Темнело, и он увидел — вдалеке силуэт качался, в такт дуновению ветров, в такт музыки из-под плеера. Чуть тревожно Олег приблизился, чуть оступился — не заметил разбитое стекло. Узнал. Хотя кому лгать — с первых секунд понял, но тот вроде даже повеселел, развеялся — оно и лучше. Не напрягать семью Виталика, не быть обузой при живом-то отце. — Олег? — голос у отца хриплый, но мягкий, перекатывающийся. — Олег, сынок, будь добр. Сгоняй за сигаретами, а на сдачу купи, что захочешь. И улыбнулся, как только он может улыбаться — мягко, как-то жалостливо, с теплыми огоньками в глазах. Олег кивнул, мигом сорвался, неопределенным жестом попрощавшись с друзьями. Возвращался домой, когда сумерек накатил волной, звезды уже еле-еле, но проскальзывали по небу, можно соединять созвездия, дивиться — ну какая же тут Большая Медведица? Где же греки её увидели? Возвращался. В пакете хлеб, молоко, сыр на развес, пачка гречки. В подъезде остановила соседка, три минуты рассказывала, что внук приезжает, никого не знает — может, познакомишь с дворовыми ребятками? Две минуты спрашивала про школу. Олег отнекивался, потом выпалил, что вот, в Суворовское собрался, и неожиданно увидел — взгляд у соседки Вали какой-то потускнел, но она спешно скрасила неприятный момент вымученной улыбкой, а потом — развернулась и вынесла на противне ароматно пахнущую шарлотку и под протесты Волкова сунула в холодные руки, да снова запричитала: «бери, бери, вон тощий какой, тебе силы нужны, для училища то, да и девушки засматриваться начнут, ты бери, бери». Олег ввалился в квартиру с этим багажом, на кухне шумел телевизор, мирно шипело что-то в кастрюле. Отец дремал под гудение очередной мелодрамы на первом, на кухне свет горел, лампочка чуть подрагивала — поменять бы давно, вот-вот потухнет. В кастрюле картошка варилась на медленном огне. Забыл выключить, наверное. Звук на минимум приглушил, прислушиваясь к мерному дыханию. Чуть улыбнулся. На следующий день здоровается с приятелем отца. Тот — рослый мужик, шрам поперек брови. Служили вместе. Пожал руку, похлопал по плечу. Подарил ножик, красивый, с гравировкой. Олег сконфуженно кивнул, принял. Отец чему-то усмехнулся и потрепал пса по голове, а тот подставлялся под руку, норовя лизнуть во всю ладонь. За окном — палило солнце, все тоже, яркое, с красными лучами. Огнистыми полосками прорезало пол, отпрыгнуло зайчиком от подоконника. Там цветочки стояли, за ними преимущественно Олег ухаживал. За занавесками, немного потрепанными собакой, светлело небо. С картины взирал хмурый всадник, меч прижат к груди, взгляд как у сокола. Мирно ходили часы, отбивая четкий ритм. Чуть покосившись, на Олега внимательно смотрела семейная фотография, а там — мама, ещё живая. И отец, еще счастливый, молодой. Только улыбку сохранил, сберег для сына. От той молодости, где под липами, будучи выпускником училища, свято клялся поехать с ним, на другой край России, юной и красивой студентке юрфака. Он выглянул в окно — там уже Димка с Сашкей. Виталик опять опаздывал. Ну, его проблемы. Напоследок пару хороших слов отцу, обняться и вдохнуть полной грудью, забрать с собой эту необъяснимую часть «чего-то» во внешний мир. Дети в школьном дворе ловили майских жуков, чертили мелом разные фигурки и песни, услышанные по радио, напевали. Отец много рассказывал о детстве, обычно только хорошее: как скворечники с отцом пилили, с матерью в лес за черникой ходили и с друзьями на речке летом рыбу ловили. И свет был мил, и трава зеленее. Это если настроение хорошее — повспоминать. Чуть хуже — ни слова не вытащишь, хотя хотелось бы. Олег не грустил по этому поводу, в сущности его все устраивало. Он отца любил. И удивлялся — как можно по-другому? Это же самый родной человек. Никого ближе никогда не будет. Если все однажды отвернутся — семья выслушает, поможет. Всегда будет на его стороне. И может ли быть иначе? Приходилось, конечно, иногда тяжело. А кому просто? Тут нужно помнить, что трудности — закаляют. А вырос бы в сахарно-ванильной семье, где сплошь и рядом сантименты да лишний трёп — Волком не стал, как уважительно кличут во дворе. Да и кем он вырос бы? Как любила повторять МарьИвановна: через тернии к звездам. Добавляла ещё что-то на другом языке, но Олег в голову не брал. И так понятно. За школой поле раскинулось, летом из местных деревень скот пасут. В прошлом, зимой, будучи несмышленой детворой, они с Сашкей и Витей снеговиков лепили, крепости строили. Чуть приглядеться — за кромкой деревьев виднелась вышка гарнизона, под солнечным диском небо раскинулось. Километров пять до дома, но в пути можно подумать о всяком. Олегу стукнуло 14 лет, он уже год как помогал местному магазину с разгрузкой товаров. В перерывах перебрасывался словами с дядей Колей, отказываясь от настырно предложенного коньяка (скорее уж спирта). Свежий летний ветер приятно бил по лицу, из травы доносились жужжания шмелей, тихое стрекотание кузнечиков, а со стороны дороги — рев проезжающих машин, оставляющих после себя оглушительную тишину. Можно вспомнить многое, пока приближаешься к дому. Что отец обещал свозить на речку, а там рыбу наловить, закат встретить. А с Сашкей условились на поиске новых заброшек — все в округе изучили вдоль и поперек, но ему кто-то рассказал: если на 39 автобусе высадиться около лесополосы и пройти чуть вглубь рощи, выйти на проселочную дорогу, то вдалеке можно увидеть забор бетонный, проволокой обвитый, за ним — военная часть заброшенная, а там столько всего! Ещё скоро июль, годовщина. Годовщина смерти матери. Съездить на кладбище за день «до», возложить цветы и зажмуриться, проходя мимо покосившихся крестов, мимо надгробий, с которых словно взирают усопшие. Десятилетний ритуал. Знает его лучше, чем помнит маму. Вызубрил наизусть, из памяти уже не вытравишь. А ещё помнит: ровно в этот день на глаза отцу лучше не появляться. Залечь на дно, втиснуться в двухкомнатную квартирку Сашки, но не появляться. Себе дороже. В этот день человек имеет право на одиночество. На боль и обиду. Тоска у отца проявлялась своеобразно. Но Олег напоминал себе — он все еще тебя любит. Ему просто грустно, очень сильно. А когда человеку грустно — он забывает себя, все вокруг. И Олег должен быть рядом, больше у отца никого нет. Это глупо — обижаться, ставить себя превыше всего. Забывать, упускать из виду. Не замечать простые истины, которые маячат перед глазами. Отбрыкиваться от них, как от назойливых птиц. Это он поймет позже. Слишком поздно, чуть-чуть не успевая. После работы привычно попинает мяч на поле, приметит, как Катя из третьего подъезда кидает заинтересованные взгляды. Усмехнется, в ответ улыбку отзеркалит. Он увидит, как румянец вспыхнул на щеках, как отвела взгляд в сторону. За хорошо сыгранную игру будет удостоен холодным жигулевским с пацанами, да услышанными в сотый раз историями. Чуть зажмуриться, чтобы остаться ненадолго, ещё чуть-чуть, в этом майском вечере после полуденной жары. Только вдохнуть, забрать с собой в душную хрущевку и свежесть поздне весенних цветов, и хмельность разговоров, и искренность слов, обещаний. Таких странных, летних клятв, когда на горизонте вырисовывается целое лето полное неожиданностей, наполненных сумраком вечером и, если повезет, окрашенное счастьем первой юношеской влюбленности. Все протоптанные пути новы, чувства — свежи. В окошке свет горел, в сердце что-то теплело. Домой пора, отец заждался наверняка. По лестничной клетке холод дымился и темно, как в сырой полумгле. Ключ не попадал. Завалился в коридор и почувствовал оглушительную, странную тишину. Джек прорвался вперед, вильнув хвостом, скрылся в спальне. И неожиданно заскулил, вернулся через пару секунд и требовательно потянул Олега, сбросившего куртку на пол, за собой. Яркая вспышка света на миг оглушила, он уставился перед собой и затих. Резко всё понял. Медленно сполз по стене. Гудки на том проводе вклинились под кожу, под сердечный ритм синхронизировались. Голос ответил приветливый, и словно он же успокаивал потом. Или это была сердобольная соседка. Чьи слезы пролились? Свои или…? Вокруг толпа шумела, переливались выцветшими красками глаза-васильки, хмельным солодом отдающие, да напевали что-то гнусавым, хриплым голосом эти странные, сбитые мужики. Хлопали все по плечу, подбадривали или рыдали, или посмеивались. А может, жалели, даже хуже — если искренне. Лучше бы «не» — так мерзко ком в горле бы не застревал. Мысль проста, а бьётся, как птица в клетке — они то его не знали. Знали, может, своего Давида. Того мужика с автоматом, грозного, четкого, слаженного (или каким в той армии был его отец, как он там говорил?..) Они же в сущности не знали человека, только опытного командира, пешку в руках вышестоящих, только… Им бы понять, на секунду заглянуть извне, за декорации в закулисье. Почувствовать языком сладость тех горьких ирисок; сладость прощение за разбитую вазу; сладость объятия, пусть и отдающего перегаром, утром, перед школой, чтобы выбежать и улыбаться, скалиться чуть криво всему миру. Смотрите, меня любят! Правда любят, может не так, как других, не как в переслащенных фильмах, но искренне, до боли в животе. Я нужен, важен. Я существую. Пока отец грустно улыбается, пока Виталик мирится на мизинцах, пока пацаны кидают маленькие камешки в окна: «давай, Олег, спускайся, в мяч погоняем»; а теть Валя угостит яблочным, вкусно пахнущим, пирогом. И мир его любит, все хорошо, а будет ещё лучше. Жизнь его любит, когда отец опять слегка перебрал, вспоминал за Кенигсбергом старые годы с приятелем по службе, почти братом, а Олег в пол одиннадцатого готовил омлет на старой замызганной кухне. В холодильнике ничего практически не обнаружилось, пришлось слегка импровизировать, но мелочи жизни — пока на дворе весна: девочка, которая нравится, смущенно наматывает локон на палец, поглядывает, улыбаясь. А Тоша делится, не жмотится, чипсами в столовой, что-то впаривает сначала про др, потом — «Да Олег, не нужно подарка, ну правда, то что ты мой друг, лучший друг — уже подарок, правда-правда». Упорно молчит, что знает — Волков-старший наверняка впал в свою не лучшую стадию, спустил деньги на бутылку, хорошего, неоспоримо, коньяка. Олег догадывался, но кивнул. Что-то в сердце больно сжалось. Что-то рвётся при виде облезлого, желтого, неровно окрашенного здания. Табличка СРЦН «Солнышко», цветы в клумбе, деревья чуть криво посажены. И метровый забор. Девушка встретила, улыбчивая и располагающая к себе, чуть старше его. Лет двадцать, наверное. Что-то ему говорила, он не слушал. Оглядывался, как хищник, или скорее как подстреленный загнанный зверёк. Но стоило переступить через порог, увидеть взирающие на него десятки лиц, детских, испуганных, боязливо-любопытных. И всё. И накрыло. Через пару месяцев столкнулся с нервным, со своими собственными причудами, пацаном. Его все звали «программист», связано это было с какой-то давней историей. Олег не особо вник, но узнав, что тот подпортил жизнь информатичке — улыбнулся. Ну, и познакомился с местным героем. И как-то подружились. И вот, Серому исполнилось четырнадцать лет. Олег в этот день вытащил из личных закром немного сбережений: разорился на эклеры из пекарни (сгонял на электричке в центр, увильнув из-под присмотра, а потом — поехал обратно, прижав коробку с пирожными как археолог, ограбивший скифскую гробницу), на барахолке нашел амулет с лисичкой и подвеску-кулон в духе Лавкрафта. Серый его вроде обожал. Им по четырнадцать. На чердаке детдома пахло затхлостью, вековая пыль осела на чернеющих стенах, исписанных мелом. При легком дуновении ветра рама раскачивалась все сильнее, издавая противные скрежещущие звуки, и вместе с потоком ветра на мальчиков обрушились вездесущие, мельчайшие частицы грязи и пыли. Не лучшее место для времяпровождения, но выбирать не приходилось. Долго болтали о всяком, перебегая с темы на тему. Серый, как всегда, о высоком: втирал что-то о Рембрандте (несколько раз повторил Волкову имя по слогам), о скандинавской мифологии. Олег на все вдумчиво кивал, крутил в руке кулон, смотрел краем глаза как тень покачивается на стене, отпрыгивая от углов. Неожиданно Серый остановился, не рассказав концовку Саги об Инглингах и внимательно посмотрел на Волкова. Тот ушёл в некоторое забытие, невольно вернувшись в воспоминания из той жизни и поэтому не почувствовал наступившие резко затишье. Оторвался от созерцание кулона только услышав своё имя, обернулся и увидел напряженного друга, внимательно его изучающего. — Что-то случилось? — тихо прошептал Олег и подвинулся чуть ближе, заглядывая в васильковые глаза. Тот смутился, нервно повертел в руке «желтую яву» и как под микроскопом просматривал кусочки бумаги. Вздохнул, чиркнул зажигалкой. Слишком сильно затянулся, отмахнулся рукой от едкого дыма. Спустя пару секунд задал вопрос, который вогнал Олега в ступор. — Волче, а почему тебя никто из детдома не забрал? Мы как-то это не обсуждали, извини, если… Олег ответил, не задумываясь. — Ну, отец умер. Мать давно, лет десять назад. Бабушке не позволили — со здоровьем проблемы, да и возраст не тот. У отца брат был, погиб в Чечне, в девяносто восьмом, вроде. Семья та отказалась меня забрать, мол, не потянет. Серый затянулся, уставился в окно. Выдохнул табачного дыма, покрутил в пальцах сигарету. Волков оглянулся, стараясь рассмотреть, что так привлекло внимание друга. Ага, закат. Вон солнце за горизонт медленно уплывает, а Серёжа любит красивое, и звезда яркая, как в детстве огни бенгальские. Классно, с отцом когда-то такой же наблюдали, бывали на Волге… Он утвердительно кивнул на вопрос «кулон — память об отце?» и чему-то глупо улыбнулся. Словно сквозь непроницаемую, холодную мглу прорезался мягкий свет, как тихий огонёк свечи, и холодный поток воздуха сменился летним бризом. И под ногами не обветшалые прогнившие доски, а мельчайший песок, лишь изредка попадается разноцветная галька. На фоне слышались гитарные переборы, отрывистые строчки из всем знакомых куплетов. Тихое потрескивание хвороста, искры затухающего костра только ненавязчивыми радиопомехами доносились до мальчика. Августовская ночь… Одним единственным вопросом Серый разрушил вереницу, флёр непрошенных воспоминаний. — Ты скучаешь об отце? Соврать? Догадается. Сказать как есть? Нет, проговорить это мучительно больно. Хотелось закричать. — Нет, не думаю. — сердце кульбит совершило, билось бешено об грудную клетку. — Столько времени прошло, смирился. — тошнило, голову мутило, пальцы не слушались. — Отпустил как-то, уже и не вспоминаю. И в молчании повисла ровная, набатом стучащая мысль. Только бы при нём. Только бы при Сером. Не заплакать. Вернулись за полночь в комнату, погруженную в безмолвную тишину, и юркнули мигом в кровать. Через пару минут обход — нужно притвориться спящими, совершить каждодневный ритуал. Он уснул мигом, досчитав до ста, крепко зажмурившись. И снился дом. Там — тепло, печка нагрела задворок. Бабушка жарит неспешно блины, рассказывает местные истории, вперемешку с новостями. Утром вернулась с воскресной службы, принесла любимых Олеговых просвор и заглянула к соседке, а та угостила молоком парным. Послезавтра уже домой в дождливый, воспетый Федором Михайловичем, город. Отец просил приехать пораньше, но тут, под Смоленском, так хорошо: воздух чище, солнце ярче, необъяснимо притягивает и звон колоколов и пение домашних птиц, и визг детворы. Так хорошо, как в книгах говорится: тепло на сердце. Отец просил приехать пораньше, но все успеется успеется, успеется, успеется… конец