Рыцарь Храма Соломона

«…Вину молва возложит, как всегда, На тех, кто пострадал; но злодеянья Изобличатся правдой в час Суда. Там узрят, как над Сеной жизнь скудна, С тех пор как стал поддельщиком металла Тот, кто умрёт от шкуры кабана…» Данте Алигьери. Божественная комедия.

      Бертран дышал словно рыба, выброшенная на берег, и удивлялся, как он ещё неделю назад мог радоваться тому, что получил оружие.       Первым неладное заподозрил Эсташ, когда полностью облачился и взвесил в руке меч.       — А как во всём этом шевелиться, да ещё и на лошадь залезать? — подозрительно спросил он.       Робер пожал плечами:       — Обыкновенно. Не очень удобно, конечно, поначалу, но ничего. Это у вас ещё облегчённая кольчуга и ножные латы без поножей, в полной ещё тяжелее. И головой крутить в шишаке легче, чем в шлеме, да и обзор лучше. Ничего, привыкнешь.       — Ага, — без восторга согласился Эсташ, поводя отяжелевшими плечами и ощупывая голову.       Первые дни Робер больше говорил и показывал, чем заставлял делать, и тренировки Бертрану даже нравились — Робер часто увлекался и начинал рассказывать, как появилась та или иная стойка, истории о рыцарях, применявших их в разных случаях, и живописал поединки. Даже соглашался по вечерам — после уговоров — петь баллады про этих самых рыцарей. За что и получил строгий выговор: баллады о героических битвах допускались, а вот восхваления прекрасных глаз и локонов, исполняемые чистым голосом романтичного Робера — нет.       Рассказчиком и певцом Робер был отличным, а учителем — так себе.       Но однажды на стук деревянных мечей прихромал брат Гийом. Постоял, покачал головой и отодвинул Робера, небрежно бросив тому:       — Один сосунок других учит. Тебя самого ещё учить и учить, в настоящем бою тебе жить минут пять. Придётся потеть вместе с ними. Отойди.       Робер дико покраснел и отступил. А Гийом с прищуром уставился на Бертрана и Эсташа.       — Бегом в Большой дом и назад мухой в полном облачении.       — Так мы и так почти в полном…       — А плащи где?       — Зачем плащи-то? Они ж пока вообще ничего не умеют, только путаться в по́лах будут, — не утерпел Робер.       — То-то и оно, что будут. Пусть сразу учатся отбрасывать и не путаться. А ты пока приведи-ка с конюшни моего жеребца. Знаешь какого?       Робер кивнул.       — Да, серого рысака. — И поспешил выполнить указание.       Вернулся, ведя на поводу серого в яблоках жеребца и потирая укушенное плечо — злющая скотина была вся в хозяина.       Брат Гийом с нежностью погладил морду и тяжело глянул на возвратившихся парней.       — Холку натрёте, с самих шкуру сниму. У вас лошадки попроще, конечно, будут, и пониже, научитесь ездить на Мартине — с других тоже не сковырнётесь. Вам не для того лошадей дают, чтобы вы на ногах бегали и мечом махали, половина успеха — это обученный конь, который и лягнёт, и куснёт, и намертво встанет, когда надо. А плохого седока они за весту чуют и помогать не будут. Давайте, недоноски, показывайте, кто что умеет. В седле-то хоть сидели?       Бертран с Эсташем обречённо переглянулись.       — Я езжу… ездил в порт за товаром всегда верхом, но это было нечасто, я не очень хороший наездник.       — Запрыгивай. И кружок сделай.       Бертран подошёл к жеребцу, у которого высокомерие было написано на морде, схватился подрагивающими пальцами за уздцы. Взгляд старого тамплиера прижигал между лопаток и нервировал. Куча железа тянула вниз, а рысак был высоченным, гораздо выше лёгких лошадок, к которым Бертран привык. Он беспомощно огляделся:       — А приступочек бы…       — Чего-чего тебе?!       Подлый жеребец скосил глаз на Бертрана и заплясал.       — Ну! Тебе поджопником помочь? Жопу-то на орденских харчах, я смотрю, отожрал знатную.       Бертран вспыхнул и забросил себя в седло — по ощущению, на чистой злости. Вот урод! И ничего Бертран не нажрал, это мясо само наросло. Подобрал поводья и сделал кружок.       — Как есть мешок с дерьмом. Брат Робер, с командором поговори, пускай уже выделяют им коней, тут каждый день надо потеть, — вынес вердикт Гийом. — Ты. Сваливайся. Теперь второй. Что, вообще никак? Ага, и куда катится Орден? Ну да, половину войска на Востоке перебили, сейчас король вторую в Аквитании об англичанишек угробит *, и останется нам только крестьянских сосунков верховой езде учить. Хмм… Скажи-ка, через стены в господский сад лазил по малолетству? Поглазеть на благородных дам или гранатов попробовать?       Теперь малиновыми ушами обзавелись все трое.       — Ну…       — Так вот представь, что спина лошади — это верхушка стены, только низкая и шевелится. И запрыгнуть надо быстро, пока не двигается. Левую руку сюда, правую сюда, нога и толчок. Ага?       Эсташ посветлел лицом, кивнул и вскочил в седло. И тут же испуганно вцепился в гриву, ощутив под собой живую массу.       — Сиди! Не трясись, как монашка перед дьяволом! Как там тебя? Брат Бертран? Проведи коня круга три. Да не урони придурка!       Потом недовольно глянул на Робера.       — А ты какого дьявола застыл соляным столпом? Меч в руки и разминайся в уголке, а то всё, как ни посмотрю, с бумажками бегаешь.       — Я тренируюсь, просто времени не хватает. И это не бумажки, а важные договоры, я веду учёт и доставляю, куда командор велит, — обиженно прошептал Робер.       — Во-во, я и говорю, что я тебя здесь редко вижу, на дороге разбойников встретишь — голову договором не снесёшь, разве что печатью кидаться будешь. А ты, Эсташ, сваливайся с коня и бери меч. Да подальше друг от друга, вы ж и деревянными мечами зарежетесь, куры недощипанные!       Жилистый, словно навсегда высушенный жарким солнцем Востока, брат Гийом хромал быстрее, чем трое молодых парней передвигались на здоровых ногах, и умудрялся всем троим давать совершенно разные задания, попутно развешивая подзатыльники.       — Н-да, с такими воинами нам никакие мамлюки и англичане не страшны, падут замертво от смеха.       — А он точно больной? Чего он в госпитале делает, хрыч вяленый? — простонал Бертран Эсташу, улучив минутку.       — Чего ты там бормочешь? Силы остались? Давай ещё раз в стойку. Крыша **. Плуг. Бык. Глупец. Меч ниже, остриё выше! Руки вытяни, не жалей себя! Ещё! По кругу десять раз. Бык, правосторонний бык, плуг — быстрее! — крыша, выпад, плуг, удар. Ещё раз! Ноги забыл!       Через три часа Бертрану казалось, что он сдохнет прямо здесь и сейчас, не дав ни единого шанса неверным. Брат Гийом удовлетворённо осмотрел сползших на землю и хватающих ртом воздух парней и кивнул:       — Молодцы, на лету схватываете, выйдет толк. Вот так надо тренироваться, если жить хотите. Завтра в четыре утра чтобы тут были. Вас, брат Робер, это тоже касается. — И, словно разом вспомнив о своих ранах, едва передвигая ноги, поволокся в госпиталь.       С отведённой под тренировки площадки их выгнали через два дня. То есть учтиво предложили избрать место приложения усилий подальше от стен командорства. «Дабы не искушать Господа испепелить всё целиком вместе с богохульниками», как выразился командор.       Ну потому что раздающийся в четыре утра рёв: «Господни крючья! Как в Орден приняли двух беременных коров?! Ты, когда обет приносил, Евангелие своими копытами так же держал, как сейчас меч держишь?» — не способствовал покою и благообразию.       Так и получилось, что каждый рассвет Бертран встречал в седле, а до того им с Эсташем надо было очень быстро одеться, помогая друг другу, и помочь облачиться Роберу — «а для чего вас к нему приставили, олухи?» — оседлать четырёх коней и выехать за ворота командорства, направляясь вдоль виноградных полей к небольшому скальнику, на уединённой макушке которого никто не мешал брату Гийому громогласно поносить их криворукость.       Первые две недели за завтраком не было сил даже есть, рука тряслась от простого поднятия ложки. А уж работали во второй половине дня Бертран с Эсташем, и вовсе тихо поскуливая от боли.       Через две недели смертельная усталость сменилась просто усталостью, а дикая боль во всём теле утихла. Перестали трястись руки, вернулся аппетит. И манера разговора брата Гийома перестала вводить в ступор, парни просто пропускали ругань мимо ушей, заостряя внимание на подсказках, а не на оскорблениях. Эсташ был прав — брат Гийом был просто кладезем познаний, и троица активно этим пользовалась, без конца вытягивая из старого тамплиера что-то интересное.       — А у вас только один конь, брат Гийом? — полюбопытствовал как-то после тренировки Робер. — Мартин вроде ж не боевой.       — Ну а на что калеке боевой? Был, а то как же. Три коня рыцарю положены, у меня честь по чести три животины и было. Боевой, походный да ещё ослик для поклажи. Первого-то своего коня я с жеребёнка вырастил, в Орден с ним пришёл. Он, кроме меня, никого к себе не подпускал. А мне и чистить его не позволяют, не твоё, мол, брат, это дело, для обихода лошадей другие братья определены, тебе иное послушание. Ой, я ругался и спорил, чуть не выгнали меня. Ну ничего, всё сладилось. От мора какого-то пал через пять лет уже там. — Гийом мотнул головой в сторону востока. — Орден мне другого выделил. Добрый был конь, бешеный, что сатана, но умный и послушный, как собака. Без слов понимал, коленями чуть тронешь — встаёт скалой и не дëрнется. Стрела в щель между латами попала, сам и добивал, чтоб не мучился.       — Жалко, — протянул Эсташ.       — Жалко, — криво усмехнулся Гийом. — Мы в засаду тогда попали. Из двенадцати рыцарей пятеро полегло, да братьев сервиентов человек пятнадцать. Там не только коня жалко было. А потом я уже старался не привязываться. За два года до того, как мне спину повредили, я Мартина взял. Боевые кони для мирских рыцарей в турнирах хороши да в одиночных поединках покрасоваться, а мне к чему та красота была? Нам-то в турнирах участвовать запрещено. А для настоящего боя Мартин ничуть не хуже — зверюга выносливая, рабочая, сам полегче, а латы так же легко носит. Мне с ним как-то сподручней стало. Я его и сюда забрал, мои старые кости возить и одного коня хватит.       Бертран подхалимски сунул злобной скотине яблоко, погладил по морде и подумал, что даже конь и тот был в Святой Земле, а он — нигде, кроме Каркассона да командорства.        К ноябрю брат Гийом признал, что пару минут в бою они уже продержатся, а Робер даже, может, и живым выйдет. На многословные благодарности за науку старый тамплиер только ворчливо отмахнулся, а проходящий мимо лекарь усмехнулся и сказал, что неизвестно, кто кого должен благодарить: до того, как Гийом забрёл полюбопытствовать на тренирующихся парней, лекарь готов был признать поражение — пациент никак не хотел выздоравливать.       Вскоре командор начал ставить Бертрана и Эсташа в сопровождение обозов или патрулирование тракта с другими братьями. Это нравилось парням гораздо больше тяжёлой обслуживающей работы в командорстве. И хотя тамплиеры строго сохраняли порядок передвижения, предписанный сопровождающим, все понимали, что серьёзной опасности на их участке дороги практически нет. Путешествия составляли дневной переход, и можно было неспешно проехать с купеческим обозом, послушать байки и сплетни путников, поглазеть на окрестности. А вот то, о чём иногда обмолвливались купцы, заставляло задуматься. В стране было неспокойно, и глухое недовольство просачивалось даже за стены командорства, как ни пытались тамплиеры отделиться от происходящего. Не раз и не два слыхал Бертран в сердцах сказанное «фальшивомонетчик» и «красноносый» ***, да и тамплиерам, собиравшим для короля налоги и сопровождавшим грузы для королевской казны, кидали в спину попрёки и оскорбления. Чаще всего шёпотом, но…       — Нечестивцы, Бог оставил вас! Это из-за ваших грехов пало Иерусалимское королевство!       Бертран резко осадил коня, спрыгнул и одним движением подтянул смельчака к глазам.       — Да как ты смеешь разевать на Орден свой поганый рот!       Перепивший купчик скривился.       — Руки убери, сосунок. У меня в Акре была лавка, дом, семья. Ты видел, как резали добрых христиан на улицах, когда вы, ублюдки, потеряли город? Где моя Селин? Где, я тебя спрашиваю! Что вылупился? Почему назад не отбиваете? Золотишко, земельки собираете, ростовщичеством балуетесь. Бог накажет вас! — Купец орал и брызгал слюной Бертрану в лицо.       Бертран, увидевший раз спину брата Гийома, больше похожую на взрытую кабаном землю, от ярости чуть не удавил пьянь. Помог только строгий окрик старшего и приказ вернуться в строй.       В командорство возвращались хмурые и поникшие.