врата в обетованную

Тишину этой на удивление спокойной июльской ночи, которая нарушалась лишь шумом листвы деревьев, составлявших собой непроходимую ни для одного наземного вида транспорта чащу, разорвал гул лопастей вертолёта. Но даже здесь, в его салоне, когда высота составляла по меньшей мере около трёхста метров от земли, пейзаж за иллюминатором выглядел более чем безрадостным. Столетние ели, раскинувшие свои ветви в разные стороны, казалось, занимали собой всё свободное пространство. Где-то вдалеке, почти на самом горизонте, виднелись острые вершины гор, а по земле уже начинал стелиться густой туман. Довольно гнетущая атмосфера. Они готовились к этой поездке по меньшей мере неделю. Сбор материалов и информации вели около двух месяцев. Со всей скурпулёзностью, по крупицам, через газетные вырезки, обрывки новостных передач, материалы расследования и всё то, что предоставил им врач, собирали информацию о загадочной смерти двух человек, пропавших чуть менее полугода назад и найденными лишь относительно недавно. — Слушай, Арс, во мне всё меньше уверенности в том, что мы вообще обнаружим здесь что-либо. Шастун наконец отрывает задумчивый взгляд от иллюминатора и переводит его на сидящего напротив коллегу, вполне себе спокойно устроившегося в кресле, сцепившего пальцы в замок и кажется, вообще ни о чём не тревожившегося. Вот она, разница в опыте, что так чётко ощущалась в подобные этому моменты, пускай каждый из них был в журналистике далеко не первый год. Но по их расчётам, они должны были вот уже как минут десять назад пролететь по меньшей мере над средних размеров заводом. — Мы не можем ошибаться. Стоит проявить всего лишь немного терпения. Судя по количеству меркурия в крови тех мужчины и женщины… Они должны были провести как минимум десять лет рядом с каким-нибудь крупным предприятием. Вспомни одни лишь особенности плода, который она вынашивала. Буквально всё указывает на то, что мы на верном-… чёрт! Вертолёт внезапно и достаточно сильно тряхнуло. Шастун едва не роняет на пол камеру, поймав её в самый последний момент, а в выражении лица брюнета читается лёгкий, секундный испуг. Но сразу же после этого мужчины, переглянувшись, негромко посмеиваются, что было скорее для разрядки атмосферы, нежели от того, что их действительно веселил факт лёгкой неисправности левой панели, о которой им только что объявил пилот, добавив, что поводов для беспокойства у них нет совершенно никаких. И им бы найти место для посадки, может даже, попробовать продвинуться дальше пешком, но возможность посадить вертолёт в этой глуши казалась если не подарком судьбы, то невиданным ранее чудом. — Мы можем хотя бы снизиться? Возможно, именно тогда нам удастся что-то разглядеть. — Играете с огнём, ребята. Но в целом и общем… Попробовать можно. Дело ваше, ровно как и деньги, которые вы мне за это заплатили. Хотя и не совсем понимаю, конечно, зачем вам вообще упёрся этот завод. Но если откопаете нечто действительно стоящее — что ж, буду рад за вас. Независимым журналистам нынче непросто приходится. До определённого момента они действительно шли на снижение. Чуть ближе стали верхушки деревьев, слегка улучшилась видимость. Как вдруг — яркая, ослепляющая вспышка света, по мощности своей наверняка превосходившая луч маяка. За ней — нечто среднее между звоном огромного колокола и звуком корабельного гудка. Протяжный и дезориентирующий, гул нарастал, становился всё громче и громче. По ощущениям, это светопредставление продлилось как минимум минуту. На деле — времени прошло не больше пары секунд, по прошествии которых вся электроника внутри вертолёта просто взбесилась, начав сходить с ума. Корпус летающей машины задрожал, предвещая не иначе, как скорое падение. «200… 150…100» — вещал пилот, до последнего веря в то, что ещё сумеет взять ситуацию под свой контроль, когда «железная птица» камнем полетела вниз. В панике, когда общий шум, крики и писк аппаратуры смешались воедино, Антон не придумал ничего лучше, кроме как одной рукой ухватиться за поручень, а другой — схватить за руку Арсения, притянув к себе и прижимая к собственной груди так, словно это могло спасти хотя бы одного из них. И среди всего роя мыслей была лишь одна чётко оформленная — «это точно конец». Ещё пара секунд. Скрежет металла. Удар. Тьма.

***

Ветер обдаёт кожу прохладой. Поверхность сырой земли ощущается даже через одежду. На грудь, сковывая движения, давит что-то тяжёлое так, что и не продохнуть. Разлепить веки сейчас — титанический труд, а поднять раскалывающуюся от боли голову — и того сложнее. Но Антон всё же делает над собой усилие и, упираясь ладонями в металлический лист, толкает его, откидывая в сторону. Первые секунды буквально всё видится ужасно размытым и походу того, как проясняется зрение, ему доводится лицезреть картину крушения того самого вертолёта: некоторые из обломков, разбросанных в радиусе нескольких метров, до сих пор горели, освещая пламенем некоторое пространство, повсюду валялись осколки стекла. Подняться на ноги тоже выходит не сразу. В первый раз его слишком сильно шатает, из-за чего ещё несколько секунд Шастун просто сидит на влажной почве, уткнувшись взглядом в одну единственную точку. Но когда у него всё же получается ровно стоять на своих двух, первым возникшим вопросом становится ожидаемое «Где Арсений?». Журналист оглядывается по сторонам, медленно направляясь в сторону наибольшей груды обломков и молится всем возможным богам, хоть и являлся атеистом, чтобы Попова не оказалось среди этого металлолома, а если и оказалось, то чтобы тот был живым. — Арс? Арс! — зовёт он брюнета, надеясь на отклик, но в ответ получает лишь тишину и потрескивание огня. Сколько бы Антон не вглядывался в пылающие обломки, среди них не было никого живого. Но зато внутри с этого момента теплился огонёк надежды, появилась вера в то, что с Арсением всё может быть в полном порядке. «Возможно они, как и я, могли просто отправиться на поиски. Не заметили меня под листом металла и теперь находятся где-то рядом. Да, всё именно так и никак иначе. По-другому просто не может быть» — убеждал он сам себя, ступая по стеклу, хрустящему под ногами и примечая валяющуюся на земле камеру — ещё одну нить на пути к их спасению, потому как даже в кромешной тьме уже можно будет увидеть что-либо. Вниз, от места крушения, вела тропинка. Вытоптанная, она хорошо прослеживалась, выделялась на фоне невысокой травы и земли, и вела куда-то вдаль, вглубь небольшого леса, а возможно, даже сквозь него. Полная выпирающих камней и неровностей, тропинка уже сама по себе создавала некоторые трудности для прохождения по ней. К сожалению, позволявший видеть всё в зелёном цвете, режим ночного видения камеры также не давал достаточно хорошего изображения. Сверху, на ветке одного из деревьев (но создавалось ощущение, словно это было где-то над самым ухом) ухнула сова, впереди, появившись из-за поворота в поле зрения, замаячило подобие маленького костерка. — Арсений! — вновь зовёт его Шастун, а в мыслях то и дело спрашивает самого себя о том, где же черти могли носить объект его поисков. И Антон бы с удовольствием пошутил, что назови он его «Сеней», и тот в мгновение бы объявился где-нибудь рядом, выражая недовольство по поводу ненавистной ему формы имени, да только не до смеха зеленоглазому сейчас от слова «совсем». С каждым пройденным шагом и повторением имени возлюбленного, после произнесения которого Антон не получал никакого ответа, к горлу подступала паника, неприятный ком. И каждый раз было необходимостью давать себе мысленную пощёчину. А огонь костерка становился всё ближе. И вскоре костерок этот уже видится не просто набросанной кучкой дров, а полноценным, пусть и небольших размеров, факелом. Вот до него остаётся пятнадцать метров, десять, и… Это произошло не при падении вертолёта. Антон пятится назад, смотря на представшую перед ним картину широко распахнутыми от испуга глазами, и едва не запинается за выступающий из земли корень дерева, оказываясь не в силах не то что перестать снимать ужасное зрелище на камеру — мужчина, скованный ужасом, не мог отвести и взгляда. — Блять, блять, блять, — тараторит он, произносит как мантру, пятясь назад. — Твою мать, это же наш пилот, он… О, боже, блять… Наконец опустив объектив камеры, журналист зарывается пальцами левой руки в светлые волосы, пытаясь отойти от шока после увиденного. Труп был подвешен на одной из толстых ветвей дерева за руки, обмотанные даже не верёвкой, нет, колючей проволокой, которой обвили и всё остальное тело. Выколотые глаза зияли двумя бездонными чёрными отверстиями, всё лицо висевшего было в кровоподтёках, а из приоткрытого рта вываливался язык. Одежда на груди была разорвана, а сама грудь — исполосана порезами, которые образовывали собой неоднозначный набор странных символов и знаков. Брюшная полость была вспорота чем-то не слишком острым, судя по неровным краям, наружу были достаты внутренние органы. Последним, на что Шастун всё же обратил внимание — был перепачканный в грязи и крови листок. Вырванная из рукописной книги или личного дневника страница, прикреплённая к дереву с трупом, в тексте которой упоминалось неизвестное божество и кровавое жертвоприношение, которое обязательно должно быть совершено в Его честь после того, как объект восхваления, внимая молитвам и просьбам, снизойдёт до смертных. — Грёбаные фанатики. Больные на голову ублюдки. Во что же мы с тобой влезли, Арс… И этот вопрос, оставшийся без ответа, одна лишь мысль о том, что с Поповым могло случиться то же самое, заставляли не только стремительно двигаться вперёд, желая как можно скорее оставить позади изуродованный труп пилота, но и словно завязывали всё внутри в один большой и тугой узел. И кто знает, может, его коллеге даже приходилось против воли наблюдать за тем, как те психи убивали на его глазах жесточайшим способом совершенно невинного человека. Нет, без всяких сомнений, за те несколько лет, что они проработали вместе, им пришлось повидать многое. И этот труп был далеко не первым в череде дел, за расследование которых брались журналисты, пусть такой жестокости видать ещё и не доводилось. Антон помнил их первые совместные съёмки репортажей так ясно, словно это было вчера: познакомившиеся на тот момент ещё совсем недавно, они только начинали притираться, перенимали друг у друга своеобразный опыт, изредка мелко ссорились, из-за невозможности если не найти общий язык, то по причине несовпадающих взглядов и точек зрения, всё пытались доказать что-то. И тогда, несколько лет назад, хватаясь буквально за каждый интересный и интригующий, по их мнению, случай, им приходилось находить свой дуэт в сфере журналистики путём проб и ошибок, хотя и уже тогда было предельно понятно — этих двоих ждал скорый подъём по карьерной лестнице. После того, как добрые двадцать минут полёта приходилось смотреть на одни лишь деревья да горы, в том, чтобы теперь видеть впереди выглядевшие вполне себе жилыми дома, чувствовался определённый подвох. Но это не выглядело полноценным поселением, скорее, являлось самыми окраинами чего-то гораздо большего. По левую руку, в самом центре местами заросшей грядки, стояло внушительных размеров пугало. Рваная, кое-где уже превратившаяся в лохмотья, одежда развевалась на ветру, а на его руках и голове устроились крупные птицы. Здесь же, совсем рядом — старый забор, из половины пока ещё сохраняющий вертикальное положение, а частично уже валяющийся где-то в траве, по причине чего не составило никаких трудов перебраться через это «ограждение». И пожалуй, Шастун действительно благодарен всему мыслимому и немыслимому, когда проходя мимо домов, не видит ни малейшего намёка на источники освещения или движения где-то внутри, но кровь стынет в жилах и по спине табуном пробегают мурашки, в то время как минув строения, он видит загоревшийся свет и слышит истошный женский крик позади себя. Барабаня в дверь, кто-то молит о помощи, но когда журналист без всякой задней мысли, схватив первую попавшуюся под руку доску, уже подбегает к дому, всё внезапно смолкает. Гаснет свет, затихли и крики, и сколько бы не дёргал светловолосый за дверную ручку — всё тщетно. «Чёртов закон жанра», — мысленно произносит он, сравнивая себя с главным действующим лицом какого-нибудь фильма ужасов с немаленьким бюджетом, потому что по одному месту у него всё если и пошло, то с огромным размахом: и на спецэффекты не поскупились, и скримеры просто отменные. Только вокруг сейчас была отнюдь не съёмочная площадка, да и кровь не назовёшь бутафорией, хотя лучше всё это и правда было бы дебильным розыгрышем, попросту вышедшим за рамки. Но только мысль становится чётко оформленной и законченной, как дверь приоткрывается вовнутрь. Со скрипом, крайне медленно, позволяя пройти в пустое помещение, небольшую комнату с кроватью у окна и письменным столом у стены. Слева — дверной проём, ведущий на кухню. К запаху затхлого воздуха примешивалась стойкая вонь от чего-то разлагающегося. На столе — открытый дневник, рядом — давно покрывшаяся плесенью еда на тарелке. Почерк на желтоватых страницах разительно отличался от того, что был на листе, прикреплённом к дереву. Он был мелкий, слегка витиеватый, но создавалось ощущение, будто всё писалось в спешке. «Дорогая Лиза, оставляю этот дневник тебе, в надежде, что ты прочтёшь последнюю из моих записей, поймёшь как близкую подругу и будущую мать, которой мне уже никогда не стать, и простишь меня. С каждой прошедшей неделей ситуация в деревне становится всё хуже. Мать Розамунд буквально помешалась на мыслях о Нём и новорождённых, каждый второй из которых приносится Ему в жертву как «самое невинное, чистое существо, пока ещё не отягощённое грехами». И пускай до этого момента, пока жертвоприношения не касались меня и моего окружения, у меня не возникало ни единого сомнения в нашей вере, теперь, прозрев, я понимаю, каким бредом сумасшедшего были каждая из её проповедей. Мой супруг мёртв, у моей дочери никогда не будет будущего. С каждой новой службой Мать всё чаще и настойчивее убеждает нас, что всё ближе тот день и час, когда Он услышит нас и спустится на эту святую землю, в связи с чем вскоре будет проведён самый главный из всех ритуалов. Мои моральные силы и терпение уже на исходе. Я устала жить с мыслью о том, что моего ребёнка, пока ещё не успевшего явиться на свет, заберут от меня сразу после рождения, и уже готова наложить на себя руки, пусть и знаю, насколько страшный совершаю грех. Прощай, и да хранит тебя Господь. На осмысление прочитанного уходит порядка тридцати секунд, на протяжении которых Антон немигающим взглядом смотрит на последние две строчки и прежде, чем сделать хотя бы пару шагов, замирает на месте. Запах разложения, «готова наложить на себя руки», «прощай». Она всё ещё может быть здесь, та, кому принадлежит этот дневник. Отсняв на камеру саму запись, мужчина медленно идёт по направлению к кухне, и по ходу продвижения усиливается как нежелание проходить дальше, так и дурной запах. Но он обязан всё проверить, хотя всем известно, что «любопытство и кошку сгубило». Деревянный пол скрипит под ногами. Единственным источником света служит луна, чей свет проникает через окно, сквозь тонкие занавески. Ещё мгновение, несколько шагов и… Зрелище это было гораздо менее пугающим, нежели труп пилота на дереве, но не менее отвратительным. Вокруг тела повесившейся женщины роились мухи. Процесс разложения уже затронул её руки и, частично, лицо, на которое упали несколько прядей тёмных волос. Содержимое и без того почти пустого желудка внезапно запросилось наружу. Оставаться в доме, один на один с телом несчастной, в каком-то смысле действительно убитой горем вдовы, не было никакого смысла, а потому, Шастун поспешил выйти на улицу. На свежем воздухе думалось немногим легче. «Итак, что же мы имеем?» — мысленно спрашивал он сам себя, теперь уже точно оставляя позади два дома. Если не вслух, то размышлять всё равно требовалось, хотя бы для сохранения трезвости ума. — «Пилот мёртв, Арс бесследно пропал, здесь точно есть культ поклонения неизвестному божеству, а заправляет всем какая-то Мать Розамунд, которая требует приносить в жертву объекту всеобщего обожания младенцев.» Только вот что дальше? Даже примерным планом действий журналист не обладал. Была только цель — найти Арсения, вызволить его из лап фанатиков (если, разумеется, он был у них) и свалить из этого дурдома как можно скорее и как можно дальше. Неважно как, каким образом и куда. Но зацепок было ужасно мало, вопросов много, ответы на них отсутствовали, а с каждым пройденным метром близился высокий забор из частокола. За ним — множество домов и вдалеке, судя по размерам, общему виду и высоте — церковь? В которой, разумеется, никто ему не поможет, потому что уже на самих воротах этого поселения должна висеть одна единственная, блядская вывеска, где огромными буквами будет написано «Дальше бога и психически здоровых людей нет». Единственное здравое решение — искать обходные пути и, возможно, какую-то брешь в этом ограждении. А дальше… — К чёрту. Буду решать проблемы по мере их поступления. Высокая трава, не кошеная годами, служила отличным укрытием на случай, если Антон всё же был здесь не один. Позволяла передвигаться более или менее незаметно, пускай и очень сильно пригнувшись, едва ли не на четвереньках, что со стороны наверняка выглядело просто смехотворно. За забором была тишина, если не считать отдалённого лая собак, что поспособствовало появлению ещё одной мысленной пометке и пополнению в списке тех, на кого натыкаться точно не стоит. А вот, кажется, и проход? Часть забора, прогнив у основания, просто повалилась на землю. Но вот истинных размеров поселения, к сожалению, светловолосый даже приблизительно не угадал и не учёл. Затянутое дымкой тумана, который до этого отчего-то был куда менее заметен, селение это отнюдь не являлось тем местом, которое можно осмотреть за двадцать минут и смотаться под шумок. Тут и там горели факела, освещая небольшие территории перед домами, кое-где, тихо и медленно ходили люди, больше похожие на зомби из фильмов. У одного из них в руках было ружьё. Догадка только одна — либо что-то охраняют и к чему-то готовятся, либо встревожены каким-то событием. Быть может, то самое сошествие? Подобраться чуть ближе и попытаться подслушать разговоры — великолепный план, надёжный, как швейцарские часы. Но разве Антону оставалось что-то, кроме этого? Выйти из тени одного из домов — рискованная затея, но в противном случае он с мёртвой точки не сдвинется. Медлить хотелось в последнюю очередь, было желание сделать всё как можно быстрее, потому что любая, даже минутная задержка, как подсказывало внутреннее чувство, могла обернуться чем-то ужасным. Вот, наконец, выдался момент, когда оба мужчины, ходившие туда-сюда перед домами, свернули за угол. Подвернулся шанс сменить место дислокации, чем журналист и пользуется, едва не попавшись на глаза одному из псов. — До меня дошли слухи, что Он уже здесь. Железная птица, упавшая в лесу, огонь… — голос рассказчика тихий, скрипучий, но речь представлялась очень даже разборчивой. — Близится день, когда всё изменится и еретики уже не смогут нам помешать. Небольшая их группа, эти лягушата из лесов, уже пытались перехватить Его, но у них ничего не вышло. И они будут пытаться сделать это… Тс-с. Здесь кто-то есть. Неосторожный шаг, и под ботинком Антона ломается сухая ветка дерева, когда он находится в опасной близости от ведущих разговор людей. И это вынуждает судорожно соображать, искать укрытие, но где? Смотря по сторонам, он видит дом, маленькое окошко у самой земли, которого вело, судя по всему, в подполье. Размеры его позволяли проникнуть внутрь, пусть и не без труда, но и был ли другой вариант? Бросаясь по единственному пути спасения, Шастун кое-как пробирается внутрь, обдирая кожу на спине и приземляясь на какую-то кучу, состоящую из тряпок. Голоса, с каждой секундой становящиеся всё ближе и ближе, вскоре начинают отдаляться. В обрывках фраз удаётся разобрать «пойдём отсюда» и «видимо, показалось». И это случайное попадание в подвал даёт немного времени на передышку. Осматриваться приходиться не иначе, как на ощупь или через режим ночного видения. Какие-то склянки, банки с заготовками, личные вещи и ничего более. То, на что мужчина приземлился — несколько старых, драных зимних курток, сваленных друг на друга. И ему бы благодарить случай за то, что приземление было мягким и его не заметили, но обратно тем же путём не выбраться при всём желании. Сквозь щели в дощатом полу виднелся жёлтый свет. Было слышно, как наверху кто-то ходил, перемещался по дому. Пригнувшись ещё сильнее, Антон ступает вперёд и поскальзывается на какой-то жиже, вытекающей из разбитой банки, падая, тихо ругаясь, что, разумеется, не остаётся без внимания. Шаги всё биже, открывается крышка подполья, а обилие света, после перемещений в кромешной темноте, режет глаза. Именно по этой причине не представляется возможным сразу же разглядеть того, кто направил на него винтовку, отдавая приказ, но по голосу и фигуре можно было понять, что это был мужчина. — Не двигаться! Поднял руки, отложил в сторону то, что сейчас держишь.