Солнечная сторона

      Свет как всегда зажёгся раньше, чем Завулон успел выспаться. Он приложил ладони к лицу, пытаясь на несколько секунд продлить священные мгновения ночной тьмы. Свет пролезал в глаза, разрезая пальцы. Завулон отнял ладони. Острые белые стены пустой комнаты привычно врезались в него. Монотонный голос диктора перечислял пункты расписания на предстоящий день.       Он упёрся ладонью в покрывало и встал. Подошёл к двери, оправляя похожую на пижамную мягкую кофту. Постоял несколько секунд, без особой цели поскрёбывая ногтем гладкую поверхность. Когда дверь с шипением ушла в стену, шагнул наружу.       Белые пустые коридоры, наполненные тоской Тёмные. Душ Завулон ненавидел. И в ванную шёл как на каторгу, в потоке точно так же унылых, заранее кривящихся от отвращения, Иных. И выскочил оттуда едва ли не первым, будто боялся, что его насильно затолкают обратно, если он не поторопится.       А на завтрак было то же, что и вчера.       Работы до не отличавшегося от завтрака обеда было ровно столько же, сколько после. В точности от звонка до звонка. Не больше и не меньше, чем за день до этого, и неделю назад.       А на ужин было то же самое. Завулон молча и без истерики разжал пальцы и грохнул тарелку об пол. Никто даже внимания не обратил. Маленький робот быстро подкатил к его ногам и стал отмывать испачканный пол, стукаясь щёточками о тарелку, отъезжая, снова подъезжая и пытаясь убраться, не задевая инородный предмет. Завулону хотелось пнуть пластиковую коробку в белый бликующий бок. Он молча ушёл из столовой.       Отбой был строго по расписанию. За десять минут до него Завулон, как и все находился в своей комнате. Он сидел на кровати и смотрел в безупречно ровную белую стену. Вся его подготовка ко сну заключалась в чистке зубов вполне обычной зубной щёткой, с мизерным количеством порошковой субстанции на ней, хорошо впрочем, пенящейся. Как только прозвучал мелодичный не раздражающий гудок, Завулон лёг на одеяло и закрыл глаза. Мгновением позже свет в его комнате отключился.       Речь диктора лет десять как превратилась для Завулона в белый шум. Примерно столько прошло с тех пор, как устаканился и перестал даже незначительно изменяться их ежедневный график. Наверное, это был очередной эксперимент. Ранее, те же лет десять расписание менялось кардинально чуть ли не в один и тот же день.       Голос из динамиков всегда был бесстрастным, но при этом поразительно живым. От скуки Завулон периодически высчитывал параметры сложносоставного заклинания, вероятно, кастуемого с использованием материального носителя, способного воспроизводить заранее составленный текст голосом, неотличимым от человеческого. Конструкция получалась мудрёная.       Диктор замолк. До завтрака оставалось двадцать минут, за которые Завулон должен был успеть принять душ. Он поднялся с не расправленной постели, подошёл к иллюминатору. Снаружи стояла непроглядная ночь. Доступный ему кусочек неба выкраплен звёздами. И Тьма под этим небом, разлившаяся до горизонта.       Это нагоняет страшную тоску. Когда кругом твоя стихия, а ты не можешь к ней прикоснуться. На Меркурии Сумрака нет.       Завулон прислонился лбом к стеклу иллюминатора.       В нём, наверное, никогда и ни что не вызывало столько ненависти, как этот их космический «душ». Стоя под невидимыми, но оттого только больше раздражающими дезинфицирующими лучами, он упирался руками в белый пластик стены, попеременно сжимая чуть вздрагивающие пальцы то одной, то другой руки. Кожа после дискомфортной процедуры всегда чуть розовеет. Наверное, румяный и свежий, он, правда, выглядит здоровым и чистым. Только ещё очень раздражённым. Но кому здесь не насрать.       Ему, почему-то, не верилось, что за несколько десятилетий нельзя было придумать не менее экономичную, но более приятную альтернативу обычной воде. Хена всегда фыркал и, передёргивая плечами, невероятно напоминающий в этот момент вставшего на задние лапы кота, говорил, что ощущения сравнимы с расчёсыванием жёсткой щёткой против шерсти. Завулон ему вполне верил. Хоть ему казалось, похоже, будто щётка проходится прямо по нервам. Излишняя, стерильная чистота, остающаяся после обработки всего тела, практически сводила с ума. Надевать не менее стерильную, ослепительно, до скрипа зубов, белую одежду на слишком чувствительную покрасневшую кожу было почти физически больно. И в этом месте, где каждый уголок белых пола, потолка и стен был дочиста вылизан похожими на маленьких черепашек роботами-уборщиками, хоть иногда хотелось побыть чуточку грязным.       Натягивая, медленно и осторожно, стараясь поменьше касаться кожи, мягкий белый свитшот, Завулон на пару мгновений замирал с закрытыми глазами, пока ткань закрывала лицо.       До тошноты безвкусная еда совершенно точно не имела под собой практической необходимости. Съедобная синтетитка появилась не так давно, и до сих пор стоила дороже натуральной еды. Завулон ещё помнил, как на завтрак давали несолёную и отвратительно однородную, но, по крайней мере, горячую овсянку. А эту жижу, что теперь разливалась по тарелкам три раза в день, неуловимо меняя каждый раз степень отвратительности, требовалось ещё доставить с Земли, ведь на производство на станции не могла дать разрешение поставляющая её компания. Даже содержание полноценной, способной прокормить сотни людей, оранжереи было проще. Но руководству тюрьмы, очевидно, куда больше хотелось обращаться с Тёмными как можно менее по-человечески. Что было иронично.       Рядом с ним, на отвратительно белую, длинную, занимающую большую часть отвратительно пустой, несмотря на толпу Тёмных, столовой, лавку сел за такой же отвратительный и длинный стол Лайк.       — Нет аппетита, Темнейший?       Завулон ощутил, как поднимается осточертевшее до боли раздражение.       — Как низко, друг мой, как не изящно.       — Но как эффективно, — развёл руками Лайк, сыто улыбнувшись. Завулон зыркнул на него из-под ресниц.       — Насколько, по-твоему, эффективно будет, если я затолкаю тебе твою тарелку в глотку? — осведомился Завулон ровно.       Лайк хохотнул.       — Настроения тоже сегодня нет, да?       — На всех его не напасёшься, — ответил Завулон с укором.       Из всех эмоций в этом месте остались только тоска и отвращение, но даже они с тобой надолго не задерживаются.       Но взывать к совести Тёмного занятие, конечно, безнадёжное. Лайк только фыркнул, принимаясь за свою порцию.       А Завулон нерешительно вертел ложку в руках.       Будучи выпитыми, негативные эмоции возвращаются вновь, сторицей. И лёгкие седативные в составе мерзкой каши усугубят без того мерзкое душевное состояние. И каждый день Завулон подолгу пялился в свою тарелку, размышляя, что лучше выбрать сегодня, ощущение слабости из-за голода или апатии из-за лекарств. Тем более, что голода физического он как такового не ощущал. А голод Иной едой не утолишь.       Наконец, прекратив бесполезную игру в гляделки с кашей и решительно отодвинув тарелку, Завулон выпрямился на стуле и от души потянулся. Почувствовав на себе колкий взгляд, обернулся и встретился глазами с главным заводилой у недавно прибывших молоденьких Высших. Этот был совсем уж неприлично юн для кого-то с такой силой. И как водится от того непомерно самоуверен.       Последним, что высказали новички, было требование передать им право старшинства в тюремной иерархии. Которое Завулон, разумеется, проигнорировал. Молодёжь пошла нынче неоправданно наглая.       Рядом с ним на лавку вдруг приземлился Хена. Молча пододвинул к себе его порцию. Завулон почувствовал, как поднимаются непроизвольно уголки губ. Ему казалось забавным, что даже на изолированном режимном объекте существует возможность подкармливать кошек.       — Ну что, бойцы, как настроение?       У Завулона порой создавалось впечатление, что космос вытягивает из людей не только тепло и жизненные силы, но ещё чувство юмора. Слова главного инженера даже не были шуткой в полной мере. Просто звучали как издевательство. Довольно неуклюжее и ничуть не задевающее. Меня вовсе не задевает насмешливое превосходство этого никчёмного человека, думал Завулон, стискивая зубы.       Инженер же, продолжая жизнерадостно улыбаться, вывел на портативном экране карту шахт.       — Мы с вами большие молодцы, пятилетку выполнили за три дня, так что сегодня начинаем разработку новой жилы. Вот здесь и здесь будут работать с первой по седьмую бригады. Остальные на своих обычных местах. Где долбить на месте разберёмся, а пока…       Завулон жалел немного, что автобус на магнитной подушке не подскакивает на кочках. Было бы хоть какое-то развлечение, если бы главный инженер во время утреннего инструктажа прикусил себе язык. В маленьком краснощёком мужичке было столько жизни и энергии, что становилось тошно. Завулон видел, как, вторя ему, недовольно морщатся Тёмные рядом.       — Ах, какой чудесный день, — вдохнул полной грудью бесцветный фильтрованный воздух инженер.       Иные уже откровенно кривились. Что поделать, других людей с ними работать не пускают. А может и вовсе, любой, кто контактирует с Тёмными, постоянно сидит на чём-то психотропном. А всё равно, умудряемся питаться даже этой гадостью, подумал Завулон уныло. Хоть похмелье со Светлых эмоций врагу не пожелаешь. Так что по многу брать не приходится.       Инженер тонко улыбался, поглядывая на них, и Завулон, пока была возможность, впитывал тихо клокочущее раздражение окружающих его Тёмных, и старался задавить собственное желание разбить наглую харю человека в кровь о ближайшее сиденье.       Ежедневный плановый осмотр (повод, чтобы вколоть всем заключённым миорелаксанты) проходил после ужина. Завулон от укола сразу чувствовал, как бьёт в голову усталость. В руках и ногах собиралась неподъёмная тяжесть, голова, напротив, становилась слишком лёгкой. Он сонно медленно моргал, пока его лицо вертели за подбородок, проверяя реакцию зрачков на свет. Прядь волос упала ему на лоб, и рука в перчатке, замерев на секунду, мягко отвела чуть вьющийся на кончике локон за ухо. Завулон смотрел на человека, который посвятил свою жизнь изучению Иной физиологии. И ему на самом деле трудно было видеть в нём отдельную личность. Их было уже так много. И все одинаковые.       Сначала лет двадцать (или около того, время, мутное и вязкое, как наполнявшее большой, в человеческий рост, прозрачный цилиндр желе, в котором плавал Завулон большую часть дня, было сложно считать) его исследовали. Его и других Тёмных. Самых старых, самых опасных, кого категорически нельзя было оставлять в живых и категорически обидно убивать, не извлекши ни грамма столь ценной и необычной информации. Так, опытным путём было установлено, что от притока силы напрямую зависит физиология лишь Низших Иных, вампиров и оборотней. Хоть среди тех и других находили много исключений, и описать толком общие принципы их взаимодействия с Сумраком было трудновато в связи с недостатком опытного материала. Остальных же Сумрак меняет раз и навсегда. Меняется сама структура молекулярных систем, механизмы процессов в клетках, где-то на уровне метилирования ДНК и регуляции экспрессии генов, и ещё куча слов, значение которых представлялось Завулону весьма смутно. Для него наглядным был итог.       Самые первые заключенные, в их числе и Завулон, проживают в этой почти столетней тюрьме с момента её основания. Им всем на вид не дашь и сорока. Как и большинству Древних. Кроме ведьм, разумеется. И им для этого даже не нужен так старательно (может даже чересчур, люди перестраховались в среднем эдак на сто миллионов километров) отсекаемый от них Сумрак. Учёные в полном восторге, а люди ненавидят их теперь ещё больше. Они не слишком то скрывали своей чистосердечной надежды на то, что кучка выродков перемрёт самостоятельно, как и положено человеческим существам, от старости. Кто-то даже уверенно высказывал предположение об ускоренном старении для особо немолодых из них в случае изолирования от источника энергии. А оно вон как получилось. Руководство тюрьмы неодобрительно качает головами, мол, как же так, нехорошо вы, господа, поступаете, не по-человечески. Неблагодарно это. А перебить их всех не поднимается набравшая этичности и моральных скреп за последнее столетие рука. С техническим прогрессом в обществе, как это весьма удачно для Иных, приходит и развитие духовности. Пусть не всегда вовремя.       Но кто с самого первого дня проявлял к ним искреннюю ничем не замутнённую почти детскую симпатию, так это исследователи. С каким неослабевающим восхищением каждый из них смотрел на него. Завулон даже мог бы назвать это энергетической подзарядкой. Оставляющей горький налёт Света на губах, но направленной напрямую ему, и от того неприлично щедрой. И Завулон пил, как противное лекарство. И клал своё лицо в ласковые стерильные ладони. Иногда люди даже снимали перчатки ради такого.       Пред отбоем Завулон сидел на постели, обняв себя за плечи, вцепившись в тонкий свитшот, уткнув лицо в сгиб локтей, и закрывшись от слепящего света отросшими волосами.       Живой голос умной машины надоедливо зудел над ухом. Завулон поднялся с постели, оправил не снятую на ночь одежду, прошёл к двери.       Первым разговор начинать Завулон не собирался, а пробившийся в толпе и теперь шедший рядом мальчишка не спешил, сверля его затылок взглядом.       — Знаешь, мне редко доводилось видеть настолько никчёмных людей даже на Земле, и уж тем более я не ожидал встретить бесполезное трусливое насекомое среди Великих Тёмных.       — Ого, да ты совсем бесстрашный, — похвалил Завулон. Мальчик, ощутив издёвку в его голосе, растерялся. Такого откровенного безразличия к оскорблениям он очевидно не ожидал.       — Ты что, не ответишь?       — Что мне тебе сказать? — вздохнул Завулон, — Если ты разговор начинаешь сразу с подобных выпадов, он, очевидно, не стоит моего красноречия.       Его визави задумался.       — Ладно, начнём ещё раз. Меня зовут Никита.       — Очень приятно, — с наигранным энтузиазмом ответил Завулон. Никита посмотрел на него обиженно. Завулон даже умилился этой детской непосредственности, — прости, сил на вежливость до завтрака не хватает.       — Зато сил издеваться ещё как, — с укором сказал Никита. Завулон приподнял брови.       — Это ты мерзкому насекомому говоришь?       Никите хватило совести смутиться. Завулон снова умилился. И как такое дитё отправили на Меркурий? Неужели место на Луне кончилось?       — Я не собираюсь извиняться, — помотал Никита головой, — ты заслужил и не таких эпитетов. Мне противно смотреть на вас всех.       — Думаешь, хоть кому-то из нас есть дело?       Никита дёрнул уголком губ. Завулон впитал родившееся в нём раздражение. Глаза у того расширились.       — Эй, не смей пить меня! — возмутился он громко. На них поглядывали.       — Не понимаешь, как жалко это звучит? — удивился Завулон, — Ты даже не можешь помешать мерзкому насекомому подпитаться от тебя?       Никита нахмурился и замолчал.       В душе он замешкался, и Завулон сумел отвязаться от попутчика по дороге в столовую.       На завтрак Завулон смотрел, как на кровного врага. Да что там, на кровного врага он смотрел обычно с куда большей теплотой и симпатией. Но пропускать один приём пищи означало получать ровно на треть меньше калорий, чем необходимо организму при постоянной физической нагрузке. И Завулон периодически слышал, пока осторожные пальцы пробегались по его болезненно выступающим рёбрам: «вам не стоит отказываться от еды, если вы не хотите слечь с истощением». Он не знал, чего он не хочет больше. Он иногда терялся даже в том, чего хочет.       — Ты сегодня выглядишь потрясающе, хорошо выспался? — даже не взглянув на подошедшего Лайка, и сразу чувствуя прилив сил от нахлынувшего недовольства друга, опередил он его заранее заготовленную каверзную реплику.       Лайк моргнул пару раз припухшими веками, захлопнул рот, зевнул, и подняв руки в капитулирующем жесте, сел напротив.       — Ну и кто теперь действует неизящно?       — Эффективность важнее.       Они ухмыльнулись друг другу.       — Ну что, опять тебя малышня домогается?       Завулон поморщился.       — Ничего умного он не сказал, если ты об этом.       — Да я и не жду, — покивал Лайк, — наверное, что-то про царя и партию?       — Пока успел только про угнетённый рабочий класс.       — Знаете что! — с хлопком приземлились сильные руки прямо рядом с тарелкой Завулона. Он посмотрел на Никиту. А тот смотрел на него. И был настроен решительно.       — Может вы ещё не поняли, но пришло время что-то менять.       — Вместе с тобой пришло? — смиренно уточнил Завулон.       Очередную подколку Никита проигнорировал.       — И начнём мы с того, что главный теперь я, — с нажимом продолжал он, — это не просьба, это право силы.       А в глазах его горел вызов.       Завулон демонстративно обвёл взглядом его мускулистую фигуру, оглядел сидящих рядом Иных и развёл руками, мол, что я могу поделать.       — Видишь ли, малыш, права Силы тут нет. Собственно говоря, нет Силы — нет права, — спокойно сказал Лайк. Никита впервые взглянул на него, нахмурил густые чёрные брови.       — Поясни, — попросил он вежливо.       — Нас вполне устраивает Завулон. За тобой просто никто не пойдёт. Нет разницы, кто сильнее физически, мы тут не дерёмся за еду, если ты не заметил. Завулон даже с удовольствием поделится с тобой завтраком.       Завулон хмыкнул, опёрся на стол локтем, наблюдая за лицом Никиты. То представляло собой довольно вольную интерпретацию мыслителя Родена.       — И, устраивая скандал на ровном месте, ты нас, конечно, веселишь, но не зарабатываешь статуса в наших глазах. Так что, может через пару десятков лет продолжим этот разговор?       Никита обвёл взглядом тех, кто прислушивался к словам Лайка. Все смотрели на него достаточно иронично, кто-то откровенно уничижительно, кто-то равнодушно.       — Я понял, — сжал Никита губы, — спасибо за разъяснение, — оттолкнувшись руками от стола, на который опирался, пошёл к выходу из столовой.       — Всегда пожалуйста! — отсалютовал ему в спину Лайк кружкой с водой.       Они заходили в автобус стройной цепочкой, и ни одному надзирателю не приходило в голову поторопить кого-то прикладом парализатора в спину. Они то, конечно, в отличие от заключённых, не помнят, как получивший накануне недостаточную дозу релаксанта оборотень оторвал слишком ретивому в этом деле охраннику голову вместе со шлемом, но, разумеется, слышали об этой истории в новостях, когда были детьми. И, разумеется, росли в мире, где Иные не только кровососы и подопытные крысы, но иногда соседи, коллеги или хорошие знакомые. Поэтому, эти надзиратели не тыкали их ничем в спину. Но возможно перебрасывались шуточками по внутреннему каналу связи. Скорее всего, впрочем, такими же безобидными, как шутки инженеров.       Автобус был скорее похож на узкий и длинный вагон. И назывался он, конечно, не автобусом, но название было созвучное, так что Завулон всё время его забывал. Войдя внутрь, все снимали шлемы, проходили до свободного места в длинном ряду сидений у стены, и, усаживаясь, закрепляли шлем в специальных держателях над головой. Люди, места для которых были предусмотрены в обоих концах автобуса, по инструкции складывали шлем в компактную пластину и прилаживали к креплениям на груди. Так при аварии по статистике было куда больше шансов выжить.       Заходивший последним инженер, в этот раз один из заместителей главного, на ходу снимая шлем, тут же уставился в свой портативный экран. Завулон почти физически ощущал прокатывающееся по ходу его движения по рядам Тёмных желание поставить неосмотрительному молодому человеку подножку. Где-то справа, когда тот уже прошёл мимо него, раздался долгожданный грохот и недоумённое ойканье, почти заглушённое всеобщим вздохом удовлетворения.       Завулон оперся затылком о железный бок кабины. Блок питания на спине разделял его со стеной и заставлял сильно выгнуть шею. Завулон глядел в потолок, чувствуя всем телом гул машины. И лёгкую рябь человеческого раздражения. Он был почти уверен, спустя годы на Меркурии, что ему не мерещатся вибрации, заменившие здесь Сумеречное зрение. И что, прикрыв глаза, он взаправду ощущает летящего в трёх метрах охранника на «галке». И может даже впитать его посеревшие с недосыпа эмоции. Совсем капельку, только чтобы восполнить пропущенный завтрак.       Нож вошёл прямиком в печень. Хотя какой там нож, затвердевшая на огне и заточенная камнем ложка. В их нынешнем чистом от опасных в быту предметов будущем в моду возвращаются рубила.       Завулон оседал на ровный пластиковый пол столовой, ухватившись за Никиту. Тот аккуратно придерживал его, выпустив рукоять заточки, опускаясь вместе с ним. Зачем-то помог осторожно лечь. И, поднявшись, отошёл. Завулон слышал нарастающий гул, но не мог понять, гудят это взбудораженные кровью Тёмные или шумит у него в голове.       Когда мир вдруг стал снова похож на жестокое и очень далёкое человеческое прошлое, потребовал от него, отделённого от Сумрака, самому прилагать усилия, чтобы занимать положение хотя бы близкое к тому, что достойно Великого Тёмного, Завулону поначалу больше всего хотелось просто лечь и умереть. Ему до сих пор этого хотелось, на самом деле. Хоть страшным казалось ощущать, как пальцы сковывает холодом, как их касается залившая пол кровь. Если кровь добралась до пальцев вытянутой руки, должно быть большая лужа натекла, подумал он, прежде чем отключиться.       — Ты спросишь "почему вы просто не дали мне, такому мерзкому Тёмному ублюдку, умереть?"       Завулон, конечно, ничего такого спрашивать не собирался. Заведующий подразделением исследователей проверял показатели приборов в изголовье его кровати. Насколько Завулону было известно, он был больше кабинетной крысой, чем исследователем, и уж тем более вряд ли понимал до конца медицинские показатели на экране. Тем не менее, он что-то там подкрутил, и Завулон почувствовал, как чуть проясняется в голове, а боль в боку затихает.       — Но не стоит быть столь строгим к себе. Ты не такой уж и мерзкий.       Завулон оценил. Немного злое, но хотя бы действительно претендующее на звание юмора чувство сохранялось в космосе, видимо, только у работников пробирки и скальпеля.       — И так удачно на самом деле сложилось, что ты нам как раз понадобился. Так что пришлось вытаскивать.       Завулон тихонько вздохнул.       — Понимаешь, о вашем заговоре нам известно.       Ну конечно вам известно. Вы ведь почти всё знаете, маленькие умненькие детишки.       — И раз уж ты здесь, совместим приятное с полезным.       Что из происходящего являлось для заведующего приятным, Завулон уточнять не стал.       — Вы всегда так изобретательно подходите к решению задачки «разберись с охранной системой». Нам такое очень любопытно. И ты подробно расскажешь про технические детали плана.       — Конечно, расскажу, — согласился Завулон. Он давно был готов рассказать все детали их маленького заговора, — только током не бейте.       — Ну что вы, — заведующий так удивился, что даже перешёл на вы, — пытки запрещены на каком-то там уже махровых годов мировом конвенте. И государственным специальным структурам в том числе.       Умное, выбравшееся, наконец, из колыбели человечество, уверенно вставшее на ноги. Они научились столь многому. Даже пытать гуманно.       Завулон помнил, как конвульсивно подергивалась его нога, единственная из конечностей, не зафиксированная ремнями намертво, когда к ней снова и снова прикладывали ватку с кислотой. Как сокращалась отпрепарированная мышца на бедре, и как сокращения прекращались после обработки нерва (Завулон подозревал, что вытащенный из ноги рядом с мышцей белый жгут, натянутый нитями в нескольких сантиметрах от того места, где он должен располагаться анатомически, являлся нервом, но не был уверен, всё-таки нетривиальное это занятие - разглядывать собственные внутренности) разными растворами. И как они подключали электроды к его ноге, и подавали ток так долго, сколько им хватало терпения наблюдать, а потом уходили выпить чаю, а потом кто-то предложил не отключать ток, а ставить камеру наблюдения в углу лаборатории на запись, и тогда, даже после ухода учёных, Завулон продолжал чувствовать, как ритмично подскакивает в неплотных захватах его нога. Вверх-вниз, и так шестьдесят восемь раз в минуту, а потом шестьдесят четыре или пятьдесят пять, и вдруг почему-то девяносто два раза и даже сто десять и это уже по настоящему больно, хотя ему казалось, он должен давно разучиться чувствовать боль хотя бы в этой проклятой ноге. Будь он волком, отгрыз бы её. И она продолжает вздрагивать, а учёные всё качают головами, одурев от восторга, щупают пальцами нерв и мышцу, записывают что-то, активно жестикулируя, несут околесицу, и Завулон не видит их возбужденных лиц сквозь заливающий глаза пот и не слышит их «Посмотрите на кривую динамики потенциала действия, здесь плато не…», но почему-то всё ещё чувствует пальцы в гладких перчатках на своём бедре и нерве и это сводит с ума, потому что он просто не может чувствовать ничего подобного.       Были ли испытания снотворного благословением после вечности шоковой терапии под миорелаксантами? Словами не передать, насколько. Но нет в мире совершенства. И то, как Завулону не хотелось просыпаться после очередного укола, сравнить можно лишь с неистовой жаждой перестать чувствовать всё на свете на столе с электрошоком. И он думает, быть может, ему стоит винить в этом снотворное. В том, что сонливость прилипла комком студенистой гадости к его груди изнутри и поселилась там на каждый последующий день. Чтобы встать с кровати, ему приходится каждый день вспоминать, зачем он делал то же самое в прошлой, до Меркурия, жизни. Иногда он не может вспомнить. Иногда ему кажется, сонливость эта пришла гораздо раньше заставляющих неметь пальцы уколов. Иногда он понимает, что очень давно не задавал себе вопроса «зачем».       А теперь он просто валяется, прибитый к горизонтальной поверхности неподъёмной тяжестью депрессии. Он даже не мечется, не тревожит своими переживаниями едва заклеенную дыру в боку. Он смотрит в пустой потолок и плачет, и умоляет, чтобы это прекратилось. И когда из маленькой ампулы в катетер на руке льётся прозрачное вещество, не отличимое на вид от того, что влили первым, он чувствует тихое тёплое счастье. Какого не ощущал с тех пор, как последний раз видел живой Свет на Земле. И снова плачет. И, захлёбываясь слезами, шепчет благодарности вперемешку с так вожделенными руководством тюрьмы техническими деталями очередного плана побега.       После изматывающего, бесконечно долгого по ощущениям допроса, Завулон был иррационально благодарен за возможность свернуться на кушетке беспомощным калачиком. Он лежал неподвижно, и бездумно пялился в пустоту, с трудом фокусируя взгляд.       Мягкие пальцы скользнули под тонкую ткань, погладили по щиколотке. Он скосил глаза. Это был любимый исследователь Завулона. Иногда он забирался рукой ему в штаны, и Завулон, сдерживая отвращение, со стоном кончал ему в ладонь. А потом Завулон задавал вопросы и он неохотно отвечал.       Про Землю послушать всегда было что. Вот Конклав снова выдвинул ООНу требование упразднить устаревшие эдикты в отношении положения Иных в обществе, как бесправных и опасных антисоциальных элементов. ООН скрипит и бубнит что-то на консерваторском, но реальность такова, что процентов тридцать населения перемены в эту сторону яро поддерживает. Или вот обнаружили где-то в трущобных районах Африки недобитых вампиров, оперативно, но бережно, их отлавливают, рассаживают в специализированных центрах, подобных меркурианским для Высших, но наверняка с куда более комфортабельными условиями, и трясутся над ними неистово, как-никак вымирающий вид.       Только про Меркурий-12 информации вытянуть не получалось почти никогда. Завулон не слишком расстраивался. Ему казалось, это не к спеху.       — Это вместо миорелаксантов, — сказал дежурный, прилаживая ему на шею гибкую пластиковую ленту, — у охраны есть контролкоды, если что, будет бить током.       Опять этот их излюбленный ток. Как же Завулон ненавидел все эти достижения прогресса. И как трудно оказалось сдержать вспышку эмоций, за столько лет привыкши к седативным в еде и воде. Сжав кулаки, переждать всколыхнувшуюся надежду. С выдохом и стоном позволить себе осознать сказанное.       Комендант тюрьмы вошёл без стука. Он по праву считал себя хозяином в любом её уголке, и даже в царстве белых халатов не испытывал неловкости от того, что не надел таковой. Он, как и охранники, вечно щеголявшие во всём чёрном, матовом, был одним из немногих не белых пятен в этой многообразной монохромной палитре. Посреди светлой пластиковой палаты его старомодный, ещё тех времён, когда Завулон последний раз ступал по Земле, костюм, смотрелся неуместно, выбивался из ансамбля. Но глаза на нём отдыхали. Тёмно-бежевый с тёплой кремовой рубашкой, он напоминал Завулону о месте, которое ближе всего было в его картине мира к понятию дом.       Начальник тюрьмы всегда смотрел на него, как на говно. Почему-то, именно на него в особенности. Хоть знал немало и об остальных своих подопечных. Хоть все они были одинаково Темнейшими.       — Как там, на Земле? — спросил Завулон.       Начальник немного помялся.       — Что, слишком очевидно?       Завулон покивал. Он не сомневался, что для малолеток вроде Никиты существует отдельная тюрьма. Вполне вероятно, поближе к Земле. И называется колонией для несовершеннолетних.       — И какой вы можете дать совет?       Ого, у него спрашивают совета. Видно сильно всё нехорошо.       — Смириться с течением истории. Вы представить не можете, сколько раз я видел такое.       Начальник скривился.       — Ну мы надеялись, честно говоря, на более конструктивную информацию.       Какая наглость. Не только Иные стали наглее.       — Вам её дадут ваши обществоведы. С формулами и графиками. Вы вырастили поколение Иных, поведение которых сможете предсказать. И вам не обязательно для этого ставить психологические эксперименты на уставших заебанных стариках.       — И всё-таки, каким вы видите наше будущее?       — Наше? — Завулон тонко улыбнулся, — Оно не слишком отличается от прошлого. Так уж устроен мир, всё и везде приходит к равновесию. И будущее наше будет светлым и демократичным. Нельзя построить идеальное общество, систематически угнетая одну из его групп. А вы так рьяно рвётесь именно к идеалу.       Начальник смотрел на него с ненавистью. Завулон улыбнулся шире, искренней.       — И ваши дети, дочь или сын, не Иные, молчат и отводят глаза, когда вы за семейным ужином ругаете клятых кровососов, и вы не найдёте понимания и одобрения на их лицах, и они смотрят на вас хмуро, когда вы уходите на свою замечательную очень нужную работу. И ваша дочка влюблена в симпатичного мальчика с разорванной аурой и бляшкой на запястье, из соседнего сектора, а сын заглядывался на выглядящую молодо целительницу из участковой больницы там, на Земле…       Завулону пришлось замолчать после короткой несильной пощечины. Начальник молча вышел из палаты. Завулон потёр щеку, задержался пальцами на занывшей скуле.       Он провёл в палате одну ночь.       А на утро ожидаемо был разбужен очередным посетителем.       — Неплохо выглядите.       Завулон уже почти забыл, как звучит искренняя вежливость. Приподнял одну бровь.       — Вы меня не знаете, я недавно заступил на пост тюремного психолога, — молодой доброжелательный мужчина протянул ему руку. Завулон её осторожно пожал.       — Уже чувствуете себя лучше, — одобрительно покивал психолог, — вас ведь предупреждали на счёт?.. — он постучал себя по кадыку.       Завулон бы посмеялся над тем, как этот жест был похож на распространённое раньше обозначение пьянства. Потрогал прохладный пластик на своей шее. Кивнул.       — Хорошо, — удовлетворённо кивнул психолог в ответ, пододвигая к постели стул. Завулон осторожно принял сидячее положение, отмечая потрясающе идеальное для кого-то проткнутого ложкой меньше двенадцати часов назад самочувствие. Психолог помог ему подложить под спину подушку. Сам уселся на стул, закинув ногу на ногу.       — Хотел бы задать пару вопросов, — начал он, наконец, щёлкнув старомодной шариковой авторучкой, устраивая на коленях ещё более старомодный планшет с бумагой. Завулон фыркнул.       — Простите, но можно вопрос, пока мы не начали?       — Конечно, — обрадовался психолог.       — Вы действительно полагаете, что на мне сработают дешёвые психологические приёмы из книжки про бизнес-стратегии миллионеров?       Психолог широко улыбнулся.       — Ну знаете, как говорили в ваше время, это не баян, а классика.       Завулон фыркнул снова.       — Ну а если серьёзно, я просто люблю вести себя располагающе с пациентами, — нарочито повинился психолог, — даже с необычными. Знаете, хочется видеть в вас… людей.       Лицо Завулона стало непроницаемым.       — Понимаю, для вас это сравнение чуть ли не оскорбительно.       — «Чуть ли» лишнее.       Психолог кивнул. С лица его не сходила лёгкая приятная улыбка. Вполне естественная. Он улыбался не только лицом, Завулон эту улыбку чувствовал даже не глядя на него.       — Но вы не так далеко ушли от нас. Знаете, по вашим генам удалось восстановить генеалогическое древо всего человечества.       Завулон невольно ухмыльнулся.       — О, и это не столько из-за обилия потомков у любого из вас. Просто гены то общие. Это как найти ДНК ископаемого. Я много читал об этом в школе.       — Вы сейчас скажете, что все мы братья, — выдохнул Завулон.       — И сёстры, — добавил психолог, — и это моё искреннее мнение. Я не пытаюсь конкретно вас в чём-то убедить. Хотел только дать понять, что не отношусь к вам с пренебрежением.       — Это вполне реально дать понять, не проговаривая вслух, — заметил Завулон. Он не обратил внимания, когда сложил руки на груди. В психологии, насколько он знал, этот жест ассоциировался с закрытостью в разговоре. Собеседник его, впрочем, тоже сидел, перекинув одну ногу через другую.       — Да, верно, — психолог пожал слегка плечами, — но вы же всё равно знаете, как я к вам отношусь       Завулон наклонил голову, разглядывая психолога.       — Вы же чувствуете, — добавил тот проникновенно.       — А вы должны быть в курсе, — процедил Завулон, — что Светлые эмоции меня раздражают.       — Это так, но, — психолог помедлил, — мне почему-то думается, даже Тёмные иногда скучают по Свету.       Завулон на мгновение забыл, как дышать. Таким явным был намёк. Так точно вторила фраза его собственным мыслям.       — Всё-таки ночь здесь непростительно длинная, — улыбнулся психолог сочувственно, — ночь длиною в год. Вы часто вспоминаете Землю?       Завулон сжал зубы.       — Ваши ответы помогут в составлении психологического профиля заключённых особых меркурианских подразделений Иных колоний. Сейчас существуют ведомства, активно продвигающие смягчение режима для вас. Так что ваше сотрудничество было бы полезно.       — Я думаю о Земле каждый раз, когда помню, что я не там.       — Хорошо, — улыбнулся психолог, начав строчить что-то на планшете, — то есть, извините, конечно же, вам не слишком хорошо.       Завулон хмыкнул. Потёр ладонью лоб.       — Вы хороший человек. Скажите мне, много таких, как вы?       — Много, — психолог поднял на него глаза, — уже совсем скоро, поверьте.       — Мы умеем ждать, — ответил Завулон, подумав, — для нас пара десятков лет ничего не изменит.       — О да, — психолог расплылся во влюблённой улыбке, какую Завулон так часто видел на лицах сотен учёных, — это поразительный феномен. Ваша психика, в точности как ваше тело, запоминает исходное состояние, и остаётся на протяжении тысячелетий практически неизменной.       Завулон тяжело вздохнул.       — Простите, — взмахнул руками психолог, — простите, вас, наверное, достали с этим.       — Вы представить не можете.       — Мои коллеги бывают надоедливы, да.       Завулону стало неприятно. Ему подумалось, что этот милый молодой парень прочитал его личное дело от корки до корки. Что наблюдал какое-то время за ним через камеру в углу его комнаты, от которой Завулон никак не может закрыться руками.       — Ваши вопросы?       — Почти закончились, — кивнул психолог, — ещё один. Как вы думаете, Светлые, как и вы, регулярно пытаются совершить побег?       Завулон едва удержался, чтобы не вздрогнуть. Взгляд его стал цепким и острым. Психолог встретил его спокойно, хоть внутренне ощутимо напрягся. Завулон молчал долгие две минуты.       — Я думаю, Светлые, — медленно, тяжело роняя слова, начал он, — тоже скучают по Солнцу.       — Скорее по Луне, — поправил его психолог, — у них там сейчас день.       — Я образно, — ровно ответил Завулон.       — Что ж, спасибо вам за разговор, — психолог поднялся из кресла, — мне кажется, ваше эмоциональное состояние позволяет выпустить вас на работу вместе со всеми.       Завулон провожал задавшего всего два вопроса для составления какого-то там психологического профиля исследователя взглядом до самых дверей. Приложил руку к лицу. Ему оставалось надеяться, что прямо сейчас за палатой через камеру никто не наблюдает. И, возможно, он даже чуть посочувствует хорошему человеку, когда их разговор просмотрят в записи направленные военным трибуналом эксперты.       Дежурил с утра снова его добрый друг. Он был в этот день чрезмерно нежен, гладил Завулона по плечам и животу, прикладывался губами к основанию шеи, к выступающему позвонку. Но на удивление не позволял себе лишнего. Завулону было почти не мерзко.       — Заживление проходит хорошо, — сказал он, листая данные анализов, прежде чем обнять Завулона со спины, — но браслет пока придётся поносить.       Завулона умиляло, как все называют эту удавку браслетом. Способная сгенерировать парализующий любого Иного разряд тока тонкая полоска плотно обнимала его горло. А руки и ноги с каждой минутой наливались силой. Его едва ли затруднило бы чуть сдавить шею медика до негромкого хруста. Он с улыбкой откинулся затылком тому на плечо, жмурясь, игнорируя влажный поцелуй, коснувшийся кожи под челюстью.       — Я забуду тебя даже раньше, чем ты умрёшь, — прошептал он, гладя дежурного по голове. Тот его не услышал.       — Вот хотел ты нас возглавить, а для чего?       Никита смотрел на него с тем же выражением, какое доставалось всем людям ныне от Иных нового поколения.       — Ты идиот, — спокойно сказал Завулон, — зелёный, самоотверженный и тупой.       Они стояли в углу столовой. Никита первым к нему подошёл. Хотел, наверное, принять капитуляцию. Ему ведь казалось, его действия были вполне красноречивы.       — Возомнил себя волком, да? Знаешь, что люди делают с волками? — Никита упрямо поджимал губы, — Нет, это раньше они их резали, теперь волки выступают для них в цирке.       А вот эти слова заставили его вздрогнуть, как от пощёчины.       — И ты приходишь и говоришь мне, что я предатель рода и слюнтяй, и устраиваешь для них шоу. И ещё, ты, конечно, веришь, что именно тебе суждено перевернуть всё с ног на голову в отдельно взятой колонии.       Завулон говорил ровно, почти скучно, но с каждым его словом уходила из глаз Никиты уверенная наглость. Оставалось что-то вроде обиды. И всё то же упрямство.       — Ты даже, как какой-то, Сумрак помилуй, Светлый, готов положить этот безнадёжный бунт на алтарь грядущих перемен.       — Лучше так, чем волками грызть друг друга, — сказал Никита тихо и зло.       — Что лучше? Умереть лучше? Зато за честь и свободу!       Мальчик смотрел на него, и Завулон понимал, он слушает его, действительно слушает, и хочет услышать что-то. Наверное, неважно что. Им так страшно быть юными и глупыми в этом мире, этим новорождённым Иным, они так явственно чувствуют свою отчуждённость от такого большого и такого взрослого человечества. Они как сироты, взятые на попечение в приют. Им так хочется узнать своих родителей, какими бы злыми и жестокими они не оказались. Лишь бы они были сильными, лишь бы могли защитить. Лишь бы были мудрее и опытнее.       Завулону стало грустно. Обидно за всех детей Иных, выросших без наставников. В заботливых руках не понимающих их людей.       — Но ты в чём-то прав, — медленно сказал он, глядя, как расширяются неверяще глаза напротив, — времена требуют перемен, а старикам, проигравшим войну, пора уступить дорогу тем, кто на перемены способен.       Он придвинулся вплотную к почти переставшему дышать Никите.       — Только не здесь и не сейчас, — сказал он почти шёпотом, — потому что мы противные, мерзкие не желающие подыхать старики. Готовые мириться с установившимся порядком. И тяжело принимающие перемены.       — Почему же, — болезненно поморщился тот, — почему вы готовы мириться с этим?       — Наверное, мы просто умеем ждать. Ждать и верить, — Завулон не был уверен, что говорит честно.       — Так чего же вы ждёте? — почти кричал Никита, таким же шёпотом.       Завулон вздохнул.       — Каждый своего.       А после обеда, который он пропустил, стоя посреди прилегающей к шлюзу раздевалки, он говорил прямо обратное.       — Они знают всё о побочном плане побега, и не ждут, что мы им воспользуемся.       Это был один из вариантов, который они ещё не пробовали. Сдать информацию о реально готовящемся побеге и претворить его в жизнь сразу за этим. Звучит не тривиально. Раньше они старались путать людей намёками на зарождающийся бунт, на деле проворачивая что-то гораздо более мелкое, но полезное. Порой получалось. Так, раз в год системы наблюдения стабильно хакал один из подкупленных или так или иначе уговоренных работников охраны. И раздевалки или душевые или даже чьи-то комнаты становились местом, где можно говорить свободно. Относительно свободно, конечно. С оглядкой. Многое зависело от удачи. Но сегодня Завулон решил поставить на кон всё и сразу. Он как никогда чувствовал в себе желание жить дальше.       — Мы когда-то давно решили, что безнадёжно пытаться покинуть здание тюрьмы и добраться до станции, — проскрипел Хена, — что изменилось теперь?       Другие в их разговор не вмешивались, и Завулон понимал, что Хена сегодня выражает мнение большинства. Для руководства тюрьмы и стороннего взгляда Завулон занимал в тюремной иерархии главенствующее положение. На деле у Тёмных была демократия. Они были здесь все слишком равны.       — Это всё ещё безнадёжно, — ответил Завулон, — потому шансы и есть.       Хена смотрел на него бесцветным взглядом, снизу вверх. Он сидел на лавке, одетый в тонкий, поддеваемый под скафандр эластичный комбинезон. На Завулоне был такой же. Остальные Тёмные неторопливо натягивали свои, не глядя на них. Но Завулон знал, каждый внимательно слушает ведущийся вполголоса разговор.       — На первый взгляд в твоих словах есть противоречие, — спокойно возразил Хена, — но допустим. Ты предлагаешь взять детали плана, которые им уже известны, воспользоваться ими, чтобы демобилизовать охранную систему, и сбежать на просторы холодного безжизненного Меркурия. Я действительно могу допустить, что нам это удастся.       — Шансы весьма велики, — поспешил вставить Завулон, — И сейчас время удачное, как никогда, на Земле мы, под протекторатом ведьм…       — До Земли ещё нужно добраться, Завулон, — сказал Хена негромко.       Завулон умолк.       — Как ты собираешься выбраться с планеты?       Завулон прикрыл глаза. Они давно не в Сумраке, здесь нет и быть не может шестого, седьмого, десятого чувства. Но как же тогда объяснить, чтобы они поверили? И должны ли они верить? Может, это он не прав, что за годы не разучился полагаться на могучую силу за своей спиной, всегда готовую подсказать верный путь. Но его интуиция, нет, разумеется, не вопит во всё горло, всего лишь тихо неуверенно шепчет. О том, что не с проста Никита и этот новый психолог появились одновременно. Что год на изломе, а век их заключения подходит к концу, и люди, там, на Земле, готовы к переменам, а Солнце, здесь, на Меркурии, в зените. И что он смутно чувствует пульсацию силы противоположного цвета с обратной стороны планеты. И что он соскучился по свету Солнца.       — Ты так торопишься, потому что тебя очень удачно выпускают сегодня наружу без релаксантов, — сказал Хена. Завулон не стал кивать, в подтверждении своих слов оборотень не нуждался, — И у тебя правда есть шансы. Только у тебя одного. Семьдесят шесть живых обуз ты за собой не потащишь. Но наша попытка к бегству, конечно, даст тебе простор для манёвра.       Завулон наклонил голову.       — Мы не станем ничего делать, — сказал Хена.       Завулон снова прикрыл глаза.       — И в одиночку Завулону будет довольно трудно осуществить хотя бы половину задуманного.       Хена обращался уже не к нему. Все Тёмные к этому времени были одеты, и ожидали окончания разговора, повернувшись к ним. Взгляды их перекрещивались на Завулоне.       — Но, зная его, если уж настроился, то пойдёт до конца. И, скорее всего, погибнет.       В помещении стояла такая тишина, будто не было оно заполнено несколькими десятками живых Иных. Даже дыхания слышно не было. Может это потому, что у Завулона в ушах всё громче бился пульс.       — Так что предлагаю поделиться с Завулоном энергией, — подвёл итог сказанному Хена.       Завулон обмер. Поверить в то, что он только что услышал, было трудно. Но Хена, глядя ему в глаза, поднялся со скамейки, шагнул ближе, взял его руку в свои, и Завулон вздрогнул, будто от разряда тока, когда ощутил, как переливается к нему тонкой струйкой сладкая живая Тёмная Сила, напитывает его оголодавшее существо.       Хена отдал всё. Оставил себе, сколько нужно, чтобы не валиться с ног. Завулон онемело смотрел на его руки.       — Предлагаю дать Завулону Силу, — повторил Хена, — сколько не жалко.       Завулон разлепил пересохшие губы.       — Спасибо, Старший, — хрипло выдохнул он.       — Не за спасибо отдаю, — похлопал его Хена по руке, наконец, отпуская, — не промотай.       Завулон поднял взгляд. Хена смотрел на него серьёзно. Без угрозы и давления, только с этой короткой просьбой. Очень медленно, но старый оборотень умирал. Другие Великие ничуть не изменились с первого дня пребывания здесь. Только тоски в глазах добавилось, да похудели многие. Хена лет сорок тому назад начал седеть. Сейчас лицо его было испещрено морщинами. Тело всё ещё было сильным и крепким. Но постепенно изнашивалось. Ему было легко расставаться с Силой. Он привык полагаться на других. Без этого, видимо, нельзя прожить так долго.       Завулон медленно сжал руку в кулак. И тут же ему пришлось разжать её, потому что за неё взялся Лайк. Ещё одну ладонь он почувствовал на плече.       Они все подходили, клали ладони кто на плечо, кто на спину или грудь, и Завулон чувствовал импульсы Силы. Они отстранялись от него с посеревшими лицами и лёгкими подбадривающими улыбками, кивали, будто обменялись рукопожатием, отступали, пропуская других.       Завулон принимал каждую крупицу бережно, будто ловил снежинки в ладони. На дне его пустой ауры по каплям собиралась живительная Тьма. Он внимательно, цепко выхватывал лицо каждого дарящего. В них не было альтруистичной самоотверженности Светлых, что дарили бы энергию за так. Тёмные смотрели на него пристально и жёстко. Они все ждали, что он вернёт долг с процентами. Они давали взаймы. И Завулон был им за это благодарен.       Кармадон влил в него много. Очень много. Сколько можно было накопить, собирая с самого начала. Не потратив ни толики за восемьдесят лет. Завулон уставился на него шокировано.       — Настолько доверяешь?       — Если доверять, то целиком, — проскрипел Кармадон, — вы двое всегда умели строить будущее. Горели за него.       Кто «они двое» было понятно без пояснения.       — Это он вечно горит, — покачал головой Завулон.       — А ты горишь за компанию, — насмешливо закончил Лайк.       Завулон не чувствовал смущения. Все, кто знал, о чём речь, улыбались иронично. Многие его никогда не понимали в этом. Но Тёмный будет последним, кто осудит другого Тёмного за выбор.       На грудь ему легла широкая жилистая рука. Импульс был маленьким, но тёплым.       — Ты соврал, — с доброй усмешкой укорил Никита, — ваши сердца тоже требуют перемен.       — Моё не требует, — возмутился Завулон, — у меня его вообще нет.       Никита совсем разулыбался, обнял его вдруг, дылда такая, чуть не придушил, тут же отпустил, неловко разведя руками, мол, за объятья извини. Завулон прокашлялся, моргая удивлённо. В этот день все скопом решили раз за разом доводить его до шока.       Из шахты он вышел гораздо раньше, чем должен был. Надзиратели, как не странно, не насторожились. Мало ли зачем пришёл Тёмный? Может, один из смотрящих инженеров послал его взять какие-то инструменты, и забыл предупредить по рации. Домик, где они хранились, находился как раз у выхода. И рядом с ним же располагалась стоянка для галок. Завулону магнитные мотоциклы никогда не казались слишком похожими ни на птиц, ни на письменную галочку, но что-то в их очертаниях такое проскальзывало, вероятно. Особенно, когда мотоцикл в полёте задирал заднюю половину, заваливаясь на нос. Может, издалека, в бинокль, правда галка.       Если бы надзиратели могли разглядеть его лицо, расстреляли бы на подходе. Но сквозь стекло шлема не было видно того спокойного уверенного превосходства, что может выражать лишь Иной перед людьми. Он не стал ничего говорить. В кои-то веки проигнорировал окрик, вопрос и приказ остановиться. Парализаторы на него направили слишком поздно.       Второй выстрел, впрочем задел руку, она повисла плетью. Он чуть расслабил ноги, давая в них заряд энергии, заново вспоминая, как нужно двигаться, когда тело не сковывают препараты. Один из надзирателей догадался активировать контролкод. Завулон швырнул в него заранее, ещё в раздевалке, снятый шоковый ошейник. Одним длинным скользящим шагом приблизился ко второму вплотную, ударом по запястью, ломающим кости, заставляя его выпустить парализатор.       Отбойный молоток, больше напоминающий по форме и размерам ружьё, для простоты называемый отбойником, лежал в руке легко и удобно. Завулон вскинул его без усилия. И так же легко нажал на маленький крючок у основания ручки.       Осколков от бронированного стекла не отлетало. Раньше, чем тело ближайшего противника упало на колени, Завулон оказался возле второго. Тот судорожно пытался перезапустить парализатор, временно выведенный из строя прилетевшим в него зарядом тока. Завулон разжал пальцы, роняя отбойник на землю. Присел перед надзирателем на одно колено, словно какой-то чёртов рыцарь перед дамой сердца. Цель у него была близкая к цели того рыцаря.       Рука его, со сложенными на манер заострённого лезвия пальцами, почувствовала некоторое сопротивление. Он почти наяву ощущал отраставшие на его руках только в Сумраке, способные посоревноваться с алмазом в прочности и режущей способности когти. Броня на груди была покрепче, чем стекло шлема. Отбойным молотком не пробьешь. А Иной может. Только второй, уже вернувшей чувствительность, рукой пришлось придержать противника за плечо. Чтобы не отлетел в сторону. По ноге ударил выпавший из рук надзирателя парализатор. Его голова наклонилась прямо к Завулону, словно он пытался заглянуть ему в глаза. И Завулону показалось, что сквозь стекло-хамелион он видит пустеющий взгляд человека.       Он выпил их смерти до капли. Они окупили всю потраченную силу. Ещё больше её окупили вытащенные из домика инженеров заряженные элементы питания для скафандра и галок. И, конечно, целый шлем одного надзирателя и скафандр второго. Они вполне сочетались между собой и содержали программное обеспечение, позволяющее управлять галкой.       На экране в правом нижнем углу появилась мигающая иконка. Динамик в основании шлема запищал, и Завулон, наклонив голову, принял входящий вызов.       — Куда ты собрался, ублюдок? Так хочется сдохнуть в одиночестве?       Завулон улыбнулся. Он знал, что лица его сейчас собеседнику не видно, и впервые за много лет улыбался для себя.       — Одиночестве? Так вас ещё не осчастливили новостями с солнечной стороны?       Начальник замолчал на несколько секунд, а затем грязно выругался. Завулон расхохотался.       — Беда не уходит одна, комендант. Мы всегда блюдем баланс Света и Тьмы.       — Вас обоих расстреляют с истребителей! — ярился тот, — Немедленно поворачивай назад!       Завулон прервал связь. Стремительно несущуюся галку не было видно ни с одного спутника, ни даже с Меркурия-12. У него на это пока хватало Силы. Но ему оставалось только молиться, чтобы никакой спутник не смог навестись на того, кого он надеялся найти на границе дня и ночи. Молился он, конечно, не Богу, а принявшей его в тёплые объятья Тьме.       Рельсы автобуса остались далеко позади. Завулон долго летел над тонкой одинокой полоской магнитного металла, рассекающей равнину. Он летел туда, где кончалась ночь. Но энергия у галки кончилась раньше. И последние километры он шёл. Огромными прыжками, отключив в скафандре бесполезно тратящую энергию гравикомпенсацию. Шёл по наполнившейся рассветными сумерками пустыне, обходя маленькие кратеры и спускаясь в большие. Шёл навстречу Солнцу, сверяясь со своим внутренним компасом. Компас тихо бормотал, как старенький навигатор. До вашей цели тридцать километров… семнадцать… девять… два… До цели сто метров. У Завулона на плече помаргивает красный огонёк. Постепенно отключается подогрев.       Где-то между ночью и днём он, наконец, остановился. Метрах в десяти стоял другой Иной. В руке он держал тяжёлую кассету с энергоблоками. Сзади на него падали набравшие уверенности лучи света. Стекло шлема на свету непроницаемо для взгляда, но Завулон знал, как выглядит его лицо.       Он сделал последний шаг. Встал напротив него. Почему-то ему захотелось поднять руку ладонью вперёд. И Гесер приложил к его ладони свою.