Глава 1
25 августа 1914 года. - То ли дело Каушенский бой!* Горький смрад пороха, взрывающиеся фитили у немчуков и гнедые, вороные рысаки, рысаки в серебряных яблоках, а на них наши!.. А здесь только стрельба раз в день и пикельхмели заявляются по одному или по двое. Старик с пенсне, обёрнутым в золотую фольгу, и кучным белым шарфом закончил сетования на скучную фронтовую жизнь и отпил из фляги. Врангель пятый день не давал ему покоя: он то и дело вскакивал со своего импровизированного матраца и начинал воображать, будто несётся на германские полевые пушки. Жизнь распорядилась иначе: рота, дрейфующая по долине реки Красной, несправедливо присоединённая к 29 дивизии уже под конец кровопролитий под Гумбинненом и, наконец, брошенная в тылу, мучилась от бездействий. И истощения ящиков с провизией. Самым несчастным был капитан Эйфман. Напрасно полагать, что немцы настолько уравновешенный и серьёзный по части тактики народ, что среди них не найдётся воин с горячим сердцем. Тому духу, с которым взвилась вся Россия, воспротивившись милитаристу Вильгельму, Эйфман отдался со всеми своими английскими романами нравов и писаниями философов эпохи Просвещения. С тех пор капитан даже не рассматривал предложение жены поскорее уехать в Германию, где он сможет работать на процветающем военном заводе и расчерчивать грифелем большие полотна. Нет! Ни за какие процветающие заводы и покушения тщеславных немцев на империализм не предаст он этого духа. Ещё Эйфман был несчастен от того, что единственный человек в этой роте, способный поддержать беседу на его родном языке, не являл собой источник лучезарного энтузиазма. Молодой каптенармус, невероятно красивый, длинношеий и длинноногий, с узкими и изящными ладонями и лодыжками (насколько это позволял заметить сморщившийся от воды сапог), он был неподвижным изваянием с опрокинутой на колени головой. Эйфман, стоявший далеко выше по званию, не решался растормошить эту угнетаемую чем-то неизвестным статую. Капитан, желавший сблизиться с кровным сородичем, даже не знал его имени и отчества. Просто - граф Бюссель. Чёрное волнение закралось в душу Эйфмана: не разделяет он нашего духа, а попросту ждёт Георгия и ранения, чтобы вернуть свою обласканную тушу в Эстляндскую губернию! Но капитан не мог отвернуться от этого мрачного зрелища, совсем мёртвого на фоне тихо разговаривающих и распивающих русских солдат. - Унтер-офицер! Я не могу смотреть на то, как один из моих помощников чуть не плачет! - Эйфман на секунду пожалел о своих словах, когда столкнулся с ледяным серо-голубым взглядом, оттенённым нависшими тонкими бровями. - Напрасно считаете, господин, что я здесь хандрю, словно барышня без дамской книги. Я не могу понять... - Что? - Не могу понять, что делать с этим... Горло Эйфмана сжалось так, что ему стало нечем дышать. Отчего? Неужели он, капитан, когда-то резавший горла японцам, будет пугаться мальчишки? - С этим чем? - С пленником, - одними губами произнёс юный граф. Эйфман позволил себе шумно выдохнуть, обдав застоявшимся во рту ароматом маринованных яиц макушку мелкочинного офицера. Впрочем, причин для умаления тревожности ещё не было. И само слово "пленник" никогда ещё не было таким зловещим. - Откуда мог взяться пленник? Полковник отдал распоряжение нашему батальону не брать в плен, мол, "единственная задача однородно распределившегося и растянувшегося вокруг Гумбиннена соединения - отдача сигналов прибывающему подкреплению и поддержание оборота ресурсов между фронтом и тылом", - Эйфмана неожиданно неприятно укололо от осознания, что он где-то переврал слова штабс-офицера. Холодная волна ожидания поднялась в его груди. Он подбил указательным пальцем пшеничные усы и продолжил. - Намекаешь на-а-а... немецкого графа Уорика?** - Скорее, Гарольд Годвинсон***. У него заглохла мотоциклетная коляска, пока он разъезжал по нашей просеке. А в нашей просеке он не просто так. - Сообразительности у тебя не занимать! - волнение Эйфмана начало выкипать и испаряться в форме чистого раздражения. - Ну и что? Полковник же ни слова не обронил про пленников и про то, что мы тут должны их выхаживать, пока не заберут на допрос. Расстрелять на месте! - Если не сообщил, господин капитан, то это не значит, что запретил. Вы умышленно сделали такую ремарку о пленниках, когда цитировали полковника, - каптенармус поднялся на ноги и поравнялся с Эйфманом. - Разрешите чрезвычайно откровенный вопрос да дайте слово, что не накажете меня за него: вы боитесь брать в плен? - Nein!!! - капитан закричал так, что вся рота устремила пары глаз, застекленевших за пять дней томления. Эйфман осёкся и попытался успокоить буйство где-то в грудине, крепко прижав к ней кулак. - Как у тебя хватило наглости подумать так про своего капитана! Я отдан России и не посрамлю её своей трусостью! - Если так, то покорно прошу взглянуть на пленника.Глава 2
Каптенармус закатал походный мешок, на котором сидел, пропихнул в парусиновый блинчик портсигар, пистолет и связку припасённых немецких ассигнаций. Эйфман стоял в стороне и переминался с ноги на ногу. Капитан был худ и мускулист, но сейчас стопа, на которую переносился вес всех органов и гуморов, ныла так, словно её пару часов назад стискивали в испанском сапоге. Свирепый стук в груди лишил его возможности думать о чём-то, кроме как о том, что этот немецкий мотоциклист уже раскусил таблетку с ядом, которую ему вложили под язык перед тем, как он отправился в лагерь к русским - и, по иронии, прямо в руки другому немцу. - Пойдёмте, капитан. Делегация из двух самозваных эмиссаров двинулась с маленькой опушки, украшенной ручейком, в густой лес. Солнечный диск только-только оторвался от горизонта; впереди был ещё целый день. И что можно сделать за этот день? Увидеть проклятого привязанного к дереву мотоциклиста и разбить с размаху голову о гальку в ручейке. Пока они шли, капитан дюжину раз напомнил себе об убитых им же японцах, о протёкших черепах солдат Вильгельма. Так почему ему кажется, что он не вынесет вида обычного пленного? Что за напасть с ним, и почему он не осознавал своей проблемы раньше?! Перед осоловевшими глазами Эйфмана теперь была не узкая спина в туго прижатом к телу кителе, а намертво привязанный к дереву ровесник каптенармуса - юноша в фуражке и натянутых на неё круглых очках с толстыми линзами; в кожаной куртке и ремесленных перчатках; в сапогах до самого колена; зеленоглазый и усатый. Эйфман замер в такой позе, будто монтажёр монохромной плёнки обрезал все следующие кадры его движения вперёд. Взгляд молчащего мотоциклиста метался от Бюсселя к капитанской окаменелости. - Я исполнил вашу просьбу. Каковы дальнейшие распоряжения? Обыскать его мотоцикл? Вон он, я его за руль к дереву велосипедной цепью привязал. Голова несчастного капитана шла кругом: что ему делать с этим безоружным мальчиком? А с мотоциклом? А откуда у каптенармуса цепь? Он что, её всегда с собой носит? - Я обыщу мотоцикл, капитан, - и, главное, почему каптенармус сам себе отдаёт приказы? Капитан сглотнул и облизал губы. Он остался наедине с пленником. Может, допросить его? А если он свою руку в карман куртки опустит и через этот самый карман неожиданно выстрелит? А если Бюссель услышит, как он ужасно проводит допрос, спотыкаясь на каждом слове? Чёрт подери, Эйфман каждый вечер молил Бога о том, чтобы он не оказался в таком положении, в каком он есть сейчас: перед лицом фобии, не записанной ни в какую психиатрическую книгу. А если развязать его? Нет, тогда он убежит, расскажет о том, где остановились русские, вернётся обратно на грузовике, полном пикельхельмов. Или снова - убьёт исподтишка. Так ему даже удобнее рукой работать. Капитан силился понять, с какой целью каптенармус привёл его сюда, пока сам заведующий мелким оружием, снарядами и провиантом силился нашарить хоть что-то в этом мотоцикле. Это была средних размеров двухколёсная машина с накрытой коляской. Содержимое коляски не произвело впечатление на молодого офицера: на низком креслице располагались коробка с динамитом, коробы спичек, канистры. Это было ясно с самого появления мотоциклиста. Каптенармус обогнул новое слово техники и заглянул в сумки за седлом: фляга и свёрток с пряными деликатесами. Запах специй защекотал нёбо и тяжёлым облаком испарений провалился в кишки. Пять дней рота питалась вскипячённой водой с овощами или поедала овощи без воды. Весь запас животной пищи был с торжеством израсходован сразу после победы под Гумбинненом, и Бюссель, даже будучи крайне снобистским смотрителем за провиантом, не стерпел напора сослуживцев. Офицер развернул мешочек и вытянул три связанные сосиски с интересными зеленоватыми и голубыми вкраплениями - неизвестными ему специями. Раз уж мотоцикл имел несчастье оказаться на подступах к стоянке русских солдат, то и переходил он под их юрисдикцию. И сосиски тоже теперь принадлежали не Вильгельму, а Николаю. Каптенармус вгрызся зубами в маленькие верёвочки. Он хотел без промедлений закинуть эту пряную троицу в свой свернувшийся в трубочку желудок, если к моменту их чудесного освобождения он не потеряет сознание от аромата. Глухой шлепок чего-то увесистого отобрал у сосисок всё внимание. Бюссель, сидевший перед сумкой на коленях, выглянул из-за седла и увидел направляющегося сюда мотоциклиста. С вишнёвыми брызгами на куртке. Кожаные сардели с сафьянной подкладкой на ладони уверенно стискивали дымящийся "зиг-заг" с глушителем. Граф перекатился с колен на седалище и, пытаясь не всколыхнуть штанами трескучие августовские травы, потянулся к клинку в сапоге. Соображение о том, насколько полезен будет ножик в борьбе с "зиг-загом", было отставлено в сторону: чутьё подсказывало, что во внеплановой схватке может возникнуть шанс повергнуть врага, хоть задушив его проклятыми колбасками-искусительницами. Но идея остаться без воистину графских деликатесов выглядела ужасающей. Каптенармус перехватил игру сразу. Мотоциклист допустил ошибку, запамятав, что в лесу остался компаньон убитого и что он поджидает беглеца. Усатый вьюноша слегка перегнулся через корпус своего топливного гиганта, потянулся свободной конечностью к сумке по соседству с предметом пищевого вожделения. Лезвие свистнуло в воздухе, до половины вонзилось в ладонь хозяина ревущего мотора и вышло из плоти остриём вверх. Неожиданный фальцет на полминуты оконтузил графа. Тот вскочил на ноги; кинул взгляд на тело, члены которого встряхивало так, словно мотоциклист был не на земле, а стоял в едущем по ухабам танке; водитель, преодолев мышечную агонию, взвёл курок и направил некрепкую руку на человека за седлом. Отныне вопрос жизни и смерти решался парой секунд. Но неужели граф Бюссель, унаследовавший от своих праотцов столь удивительную и оригинальную смекалку, преминёт воспользоваться ею сейчас? Перебрасывание ноги и резкий поворот ключа зажигания - первая половина секунды, водитель успешно введён в ступор и становится наблюдателем; всецело послушная рука совершает отточенное перемещение от ключа до рычага газа - вторая половина секунды. Мотоцикл тронулся с места, как бык на красную тряпку, утаскивая за собой не готового к такой стартовой скорости графа и не готовый ко всяким возмущениям в природе влажный клочок земли. Пуля коротко поцеловала китель и пролетела мимо напряжённых лопаток по касательной. Граф тяжко упал на поясницу, подтянул вторую ногу и вцепился в руль. Ведомый неумелой рукой, двухколёсный гигант с коляской заблудшим зверем метался меж деревьев. Русский офицер потянулся к тормозу, дёрнул его в противоположном обращении, но маленький подручный управитель железно стоял на одном месте. Бюссель дивился своим же душевным откликом на это: сердце колотилось, но не от волнения, недоумения и подкатывающего чувства обречённости, а от быстрых движений и езды. На непроницаемом лице графа лишь поднялась одна бровь. Он оставил тормозной рычаг в покое лишь тогда, когда мотоцикл уткнулся передним колесом в возникший из ниоткуда посреди леса забор.Глава 3
Обритые от коры и возвышавшиеся над маленькой фигуркой каптенармуса столбы могли свидетельствовать лишь о том, что мотоциклетный путник совершил наезд на собственность дотошных до всякого рода военных сооружений германцев. Граф, вдавленный встречными потоками в сидение и проехавший таким образом не менее десяти минут, с трудом оторвал зад и решил совершить предсмертный хрип - попытку побега из окрестностей лагеря дунайского супостата. Но куда уж там: колесо просверлило древесину со звуком отхода поезда от перрона... Немцы ведь не возвели тут звукоизолирующий купол из русских сосен, так что гость на мотоцикле не мог пройти незамеченным. Если он не будет прямо сейчас застрелен пулемётчиком со стены, то будет уносить ноги, петляя между хвойных лапищ. Однако шевеление в лагере смело надежду молодого офицера. Так пускай хоть перед смертью несбывшийся герой Второй Отечественной набьёт свой желудок этими сосисками! Ведь не может совершить большого греха тот, кто стоит на краю пропасти! Бюссель расстегнул сумку и принялся неистовыми движениями кистей разбалтывать петли, на которых держались сосиски. Отросшие за походное время ногти неплохо помогали ему в этом деле. Первое мясное изделие выскочило из верёвок и без пробных надкусываний отправилось в рот. Пикантные альпийские специи растаяли на языке, нега разлилась во рту простого кулинарного обывателя. В мирное время он мог бы сидеть в каком-нибудь отнюдь не богатом петербургском заведении, полном пьяниц, наркоманов и поэтов, что вполне могло обозначать одних и тех же лиц, и на потеху ужравшимся ремесленникам и крестьянам деликатно разрезать сочные и подкопчённые свиные сардели. О, эти моменты были счастливейшими эпизодами его отрочества, суматошного и не идущего ни в какое сравнение с подростковыми годами других северных аристократов. Перед чавкающим и слюнявящим подбородок Бюсселем появился немецкий полковник - очередное кошмарное зрелище за этот день. Лучше бы его жизнь завершилась сытно и под хор люгеров, а не под идиотским взглядом военачальника. Полковник был кошмарным зрелищем по многим причинам. В частности, огромный монокль, упиравшийся в скулу; по-французски завитые густые усы; оттопырившиеся из-под ремня пикельхельма уши и, самое главное, выкаченные вперёд глазные яблоки давали столь смешную и одновременно страшную портретную композицию, что Бюсселю пришлось остановить движение челюстей и какое-то время стоять с наполовину пережёванной сосиской в колечке рта. Два выпростанных из чёрной германской перчатки пальца сжали торчащее изо рта мясо, едва не задев слегка вытянутые влажные губы, и половина сосиски упала в руки полковнику, оставив Бюсселю на дальнейшее съедение крошечный, но идеально ровный обрезок. Немец (недружественный, разумеется) указательным пальцем вопнул монокль поглубже под надбровную дугу и пригляделся к закрученному хвостику сосиски. Над ней ослабший глаз, возвращавший себе свойства зоркости под влиянием швейцарской линзы, разглядел двух выведенных тончайшей чернильной иглой коронованных львов и готическую надпись "Edelstes Fleisch". - Не-е-ет!! Мой сын! - жутко сломанная интонация полковника заставила тугое ротовое кольцо разжаться и уронить полупережёванное мясо в траву. Ноги балтского графа странным образом поджались. - Где мой Бертранд?! Я давал ему мотоцикл и эти сосиски, и они почему-то вернулись сюда без него!! - Истерический удар моментально сменился удивлением, когда полковник прозрел и различил светло-болотистые цвета на мундире похитителя мотоцикла с сосисками. - Русский, - констатировал он так, будто отвечал на скучный вопрос. С пару секунд пикельхельм изучающе всматривался в невысокую фигуру в царском кителе, в тёмно-вишнёвый ремень с полированной бляшкой, в смятые погоны с широкой поперечной нашивкой. Дурацкая мысль о миловании по далёкому родству пробежала в голове у молодого графа, но она была и нелогична, и аморальна. Он мог бы стать репатриантом и вернуть всю эстляндскую семью на то место, где она родилась - в Германию, но он выбрал другую Родину и другого монарха, а значит поединку, равному или нет, быть. Последние размышления явно были обоюдны, поскольку оба тела одновременно тюкнулись друг о друга, повалились на землю и сплелись в комок из лямок, аксельбантов и сапог. Счёт вёл широкоплечий и грузный полковник. Он извивался сверху, подгребал листву гигантскими ступнями и хватался то за плечи, то за подбородок унтер-офицера. Неуклюжие ручищи наконец нашли шею и начали совершать неловкие надавливающие движения. "Да-а... Мне не сбросить его, а так он меня будет три дня и три ночи кончать". Удары какой-то палкой по обеим головам разрешили военную апорию.Глава 4
Вязкий комок тяжёлым маятником раскачивался в черепе Бюсселя и ударялся то о левый, то о правый висок, распространяя боль по всему лицу, как круговой след от упавшей в воду капли. Глаза не подчинялись ему и оставались закрытыми; изогнувшаяся вперёд шея норовила поломаться окончательно, оторваться вместе с головой от остального тела и скатиться вниз, к ногам. Далёкий скрип половицы и сливавшиеся воедино слова, произносимые низким мужским голосом, однако, оживили унтер-офицера. Его голова резво подпрыгнула и очутилась в своём здоровом положении. Граф с силой разомкнул веки. Глаза не сразу привыкли к приглушённому свету от гирлянды оранжевых лампочек в матовых обёртках. Первыми возвратились осязание и ориентирование в пространстве: Бюссель понял, что он привязан к стулу. Угловатому и неудобному. Притащивший его сюда человек, очевидно, подумал, что за этот день граф недостаточно разработал челюсти - и вставил ему в рот три динамита, тех самых, которые мотоциклист должен был пустить в ход при исполнении диверсии. Да так незнакомец засунул эти динамиты, что никак нельзя было выплюнуть: нижний край динамита упирался в корень языка, вызывая этим нехорошие колебания в желудке. Бюссель попытался развести челюсти ещё сильнее. Смерти от нитроглицерина, способного обуглить и свернуть все живые ткани, он точно не хотел. Краем глаза граф заметил так же приходящего в себя полковника. Так же привязанного к стулу и так же державшего динамит во рту. - Ты так умилительно вздохнул, мальчик! - из-за боковой коричневой портьеры к ним вышел мужчина в прохудившейся рубашке, широких хлопковых панталонах на подтяжках и тирольской шляпке с красным пером. - Ты издаёшь такие дивные звуки, хотя ничего и не говоришь. А ещё ты... очень красивый. Будто фарфоровая статуэтка гусара. Ответом на его слова было молчание и пристальный взгляд четырёх глаз из-под скошенных бровей. - Я Вилфрид, лесник. И я разрешил ваш неразрешимый спор, - мужчина ухмыльнулся. - Итак, я желаю получить от вас награду. Но... поскольку никто из вас сейчас не способен сделать предложение, я сам избрал способ расплаты за помощь. Кто будет первым? Бюссель оглянул лесника снизу вверх, одетого в эти безумные шорты на лямках, подминавших собой его наполненные жиром плечи, в эти гольфы, пристёгнутые, как чулки, ремешком, конец которого тянулся по полному бедру вверх и скрывался под краем панталон. Граф зажмурился так, что в веках проскочил электрический разряд. Ото лба к выемке между челюстью и шеей пробежала маленькая капелька пота, оставив за собой неприятный влажный след, который будто стал раскалённым из-за душного света гирлянды и жара, исходившего пахучими струйками из-под воротника кителя. Каптенармус повернул голову и остановил взгляд на свалявшихся и превратившихся в мокрый конский хвост усы полковника. - Что-то вы сегодня неразговорчивы. Раз так, то я сам выберу. Это почти что метод спичек, только более интересный. У этих занятных вещиц есть на конце ниточки. У кого ниточка окажется короче, тот и первый будет мне говорить своё самое горячее "спасибо", - Вилфрид взял со стола у противоположной стены линейку и подошёл к полковнику, отмерил нить. Потом подошёл к Бюсселю и замерил у него. Вернулся на своё место. - Всё-то у старших чинов по размеру больше: и ордена крупнее, и галифе с погонами шире... - лесник подошёл к графу и начал отвязывать ему торс от стула. Бюссель почувствовал, что что-то в голове начало неистово трястись, слой пота на лице стал холоднее замороженного зимой стекла, сердце заклокотало так, что каждый удар он отчётливо ощущал своими рёбрами. Благо, голова ещё не утрачивала возможности мыслить, и кошмары неслись в голове, словно вереница воздушных и прытких балерин. Что за благодарности у лесника такие? Вырезанные почки или вынутый позвоночник? Вилфрид живёт посреди леса, без друзей и семьи, и это никак не способствует здравости его мышления. Может, его, жестокого карателя, перевезли сюда, исполняя полицейскую меру предосторожности, пытаясь избавиться от потенциального убийцы? Лесник доволочил обессилевшего юношу до комнатки, которая освещалась ещё хуже. - Всё-то у этих генералов больше. Только не ниточка на динамите! - дверь захлопнулась перед носом графа. В замке повернулся ключ. Бюссель попятился назад, натолкнулся обратной стороной колена на что-то острое. Это был край деревянного ящика с какими-то инструментами, которые взгромыхнули от того, что ящик качнулся назад. Голова закружилась; стены начали заваливаться на сторону; в груди появилась нешуточная режущая боль. Он что, теперь на грани сердечной болезни? Бюссель отошёл в сторону и упал боком на пустой шкаф с лучиной. За стоявшим в глазах мылом он разглядел ступеньки. Ступеньки! Неужели выход? Офицер запрокинул голову: в потолке был квадратный лючок из деревянных брусьев. С замком, свисавшим вниз. Граф проглотил подступившую к краю рта слюну и прислушался: в соседней комнате был только шорох и негромкое мычание полковника. Юный заложник снял сапоги, аккуратно взобрался по лестнице и осмотрел замок. Он был миниатюрный, и офицер прикинул, что в его скважину пройдёт даже какой-нибудь крошечный прибор из маникюрного набора. Если бы он, конечно, был под рукой. Бюссель спустился по лестнице, заглянул в ящик - здесь не было плотничьей мастерской, но имелся какой-то инструмент, который походил на кусачки для ногтей. Граф достал из нагрудного кармана английскую булавку****, подставил оба её конца под "кусачки" и отрезал заострённые концы, потом подрезал булавку с другой стороны. Сложнейшая в таких условиях хирургическая операция на булавке закончилась успехом. И наверняка могла закончиться катастрофой, если бы полковник вскрикнул хотя бы секундой раньше. Все графовы внутренности ансамблем подскочили, булавка дрогнула меж неспокойных пальцев. Слёзный плач спроводился улюлюканьем лесника. Бюсселя охватило такое потрясение, что больше не мог действовать тихо. Он будет колотить Вилфрида, если тот сейчас заявится! Офицер опять взметнулся наверх, подтянул к себе замок, засунул булавку так, что концы встали по ширине скважины. Дёрнул ремень на кителе, раскрыл бляху, оттянул металлический язычок и просунул его меж концов булавки. Под резко возникавшие и так же резко прерывавшиеся вопли полковника он болтал язычком в скважине, сдувал щекотавшие лоб чёрные волосы. Замочек поддался и податливо опустился на руку графа. Младший офицер толкнул люк и, подтягивая себя непослушными руками, выполз в то, что, кажется, было в этой хижине гостиной. Он поднялся на ноги, положил на накрытый стол ремень и замок, повалился на деревянную лавку. Хоть и Вилфридом лесник назвался, а жилище было обставлено, как у русского крестьянина. Даже скатерть пахнет так, как пах фартук у кухарок его семьи. Бюссель отдышался, прикрыл глаза, но тело продолжало содрогаться от нескончаемых подвываний из подземной кладовки. Вновь открыл юноша глаза и неспешно обвёл хижинку рассеянным взглядом. У печки стоял топор, а посередине стола лежала запасная связка ключей. Прерывистый крик сменился монотонным стоном, но полковник брал самую высокую ноту. Сейчас будет кровавая каша, распластанная по столу для пыток! Вскрытая грудная клетка, крутящаяся над ней голова и сброшенные в тазик ступни! Сильнейшая слабость опять нашла на графа, но, как бы то ни было, ключ уже был повёрнут. В центре комнаты был Вилфрид. В таком же смехотворно-декоративном виде: в прохудившейся рубашке, в тирольской шляпке и в гольфах. Только что-то было не на месте. Подтяжки, ремни от гольф и панталоны сотней складок собрались у его ног. Лицо было вздувшееся, алое и припрятанное в зелёный френч. И, самое главное, - в промежутке между рубахой и гольфами были голые рубенсовские бёдра. Через пару мгновений выхваченные детали сцены собрались в единое целое: лесник жарко расцеловывал шею и лицо полковника, вжимая его мощными руками в стол. Бюссель ни жив ни мёртв беззвучно вошёл в комнату и остался незамеченным обоими участниками этого странного акта. Но топором он всё-таки сподобился замахнуться. Обух столкнулся с плечом лесника, отбросив того к стене комнаты. Полковник тут же распрямился, натянул пикельхельм сообразно его правильному положению голове (он что, всё это время был в этом комичном пикельхельме?) и отобрал у младшего по званию топор. Вилфрид съежился, одной рукой закрыл плечо, другой - ухватился за край панталон. - Что теперь, герр..? - Ничего. От позора я уже никогда не отмоюсь, но ты предотвратил финальный акт, который втоптал бы меня в грязь, сделал бы хуже помойной крысы... - Так вы... не собираетесь брать меня в плен? Полковник медленно обернулся и сверкнул слепым глазом, уже не прикрывавшимся за моноклем. Одна секунда, и каптенармуса здесь будто и никогда не было.