Секс, любовь и иудейство

***

POV/АЛФИ — Дядя Ицхак. — процедил я и мой голос казался скучающим, будто я не был удивлен увидеть его здесь. Вскинув голову, дядя слабо ухмыльнулся и, опершись на трость, поднялся на ноги. — Знаешь, Алфи, иногда мне нравится сидеть здесь вечерами и поджидать молодых девушек, которые после окунания спешат к мужьям, исполнять заповедь. Тут они натыкаются на меня и несутся назад, окунаться заново, потому что примета, в виде сидящего здесь старика в лице меня, сулит им некрасивого ребенка. — он слабо посмеялся, — Только одна юная душенька подошла ко мне и поздоровалась. Я понял, что дядя Ицхак имел в виду мою Голду. — За это я ее и люблю, да, мой эдакий свет в окошке. Ицхак понимающе подмигнул мне и улыбнулся своей щербатой улыбкой. Я ответил тем же. Мы были как хорошие друзья, которые изредка спорили и были готовы убить друг друга от случая к случаю, но, тем не менее, близки, настолько, насколько возможно. — Тебе нужно с кем-нибудь побеседовать, мальчик мой. Ты выглядишь напряженным, а ведь только что вышел из Миквы. — он указал пальцем на дверь, из которой я выскользнул всего несколько минут назад, запуская ладонь в карман и выуживая портсигар. Я принял сигару, наклоняясь к лицу дяди, что протянул мне горящую спичку, прикрывая ее рукой от порыва ветра. Он выпустил дым, выпрямившись, наблюдая за мной. Я редко курил турецкий табак: моя затяжка была тяжелая, мощная. В отличие от привычного американского, он дарил галлюцинации и порой спутанность сознания. Но в этот момент все было очень скверно, и, потягивая предложенное Ицхаком, я решил надраться и, может быть, заодно раз и навсегда разобраться со своей сумасшедшей головой. Дядя вытолкал из легких поток дыма, устремляясь на меня. — Еще затяжка и ты станешь совсем разговорчивым, что не в твоем стиле, но турецкие сигары, они на это способны, да. Я посмеялся. Табак ударил в затылок. В молодости дядя Ицхак натворил немало бед, и теперь он все чаще тянулся к забвению через сигары и Тору. У него не было собственных детей, только наша семья и множество женщин. Я был его названным сыном: он таскал меня всюду, и многие думали, что я действительно его. Какое-то время, когда отец бросил нас, я называл Ицхака папой, на самом деле до конца не понимая в чем смысл этого простого слова. С детства нас приучают к этому произношению, заменив им строгое «отец», несмотря на то, что не каждый из «отцов» имеет право носить статус «папы». Ноа называл меня папой, когда я действительно был им, не просто присутствуя в его жизни в те или иные часы, но и сопровождая каждое его действие: первые улыбку, шаг, слово, съеденный корм для Вуди, разбитую мою любимую чашку, пролитый на новый диван морс. Я был с Ноа каждый миг. Я старался быть. И он узнавал меня, даже будучи младенцем, ту самую темную бородатую фигуру, принесшую с собой запах рома и звякающую бутылками козьего молока для его кормления. Он улыбался мне, вскидывая свои маленькие ручки и ножки, и моя усталость почти сходила на нет. Я вспомнил, как Ноа впервые попробовал зеленое яблоко, который ему вручил Олли, пока мальчик сидел у меня на руках. Его скривившаяся мордашка в памяти заставила меня улыбнуться почти бессознательно. Размышления о чем угодно были предпочтительнее, чем мысли о собственном положении. Ицхак усмехнулся, искоса взглянув на меня, поняв, что табак действительно был качественным. — Пройдемся? Давненько я не гулял по тесным тисовым улицам и не пил имбирного эля. — он кивнул своему помощнику, который последовал за нами на расстоянии по вымощенной булыжником улице, мало оживленной, с томящимися тележками продуктов к утренней продаже. На первом повороте мы наткнулись на небольшой паб, нарываясь на его зловонное тепло. Когда он предложил мне войти внутрь, я покачал головой и мягко сказал: — О нет, мне нужно домой. Я знал, что пошел по тропке удовольствия от сигары, и уже не мог никуда ехать, потому что мой мозг томился, закрытый в душной черепной коробке. Мне стоило добраться до дома на автобусе или взять такси, ведь я уже не мог собраться с силами. — Как Голда? — спросил дядя, когда мы вошли в паб и заказали два безалкогольных эля, и я рассмеялся, стягивая сюртук. — С ней все в порядке. Дядя пожал плечами и сделал глоток напитка. — Она выглядит встревоженной, и ты тоже. Если хочешь рассказать мне, в чем проблема, знай, я буду хранить ее в тайне и в этих стенах. Я знал это и улыбнулся в знак благодарности, однако тактично промолчал. Ицхак более чем знал причину. Он сам был причиной. В конце концов, он снова заговорил первым. — Ты дурак, мой мальчик. Когда мы с Мариам, помнишь ее?.. — Ицхак выжидающе поднял глаза и я вяло кивнул, припоминая его вторую жену, милую девушку лет девятнадцати, выданную за моего почти сорокалетнего дядю, — я держал всё в себе. Я не делился проблемами: никто не знал, что мы с ней находимся на грани расставания каждый день, никто никогда не слышал ссор, не видел осколков ваз или блюдец, которые она так нещадно швыряла в меня. Теперь она живет в Манчестере, замужем за другим достопочтенным хасидом, у которого есть человеческая работа, скромный дом и истинная богобоязненность. Она родила ему шестерых детей, представь себе! И счастлива. А со мной Ревиталь, и она прекрасна, умна и хозяйственна, но Мариам, она единственная, единственная, кто меня действительно интересует по сей день. Я отпил эля, собирая с усов полоску пены, пока Ицхак играл пальцами вокруг своего бокала, продолжая: — Я что-то упустил, потерял важную деталь, когда наш очередной ребенок умер. Мы отдалились. Так вот, Алфи, я говорю тебе, не ступай на этот хлипкий путь: порядочным женщинам, которые любят нас по-настоящему — им нужна серьезная опора и руки, что будут обнимать их каждую ночь. Я напрягся, заглядывая в его глаза, и дядя отодвинул от себя бокал. — Мариам получила достойного, но я знаю, что глубоко, вот здесь, в этом самом месте, — он ткнул себя пальцем в грудь, — она предпочла бы мои руки, чем того богобоязненного кретина. Он еще раз глубоко затянулся своей только что зажженной сигарой, а затем серьезно сказал: — Видишь ли, Алфи, я вижу вашу супружескую жизнь едва ли не насквозь. Ты повторяешь мою судьбу в какой-то мере. Я посмотрел на своего дядю и улыбнулся: — Голда немного встревожена, так? Она стала какой-то другой: женщиной, что ли, ага? Она много плачет, да, несмотря на время — ей все еще тяжело принять утрату; и нервы у нее такие плохие: при каждом стуке в дверь или телефонном звонке она вздрагивает. Дядя покачал головой, словно прекрасно все понял. — Вот что я пытаюсь тебе сказать, мальчик. Они достигают возраста и состояния ума, побаиваясь последствий выбранных нами профессий. Я какое-то время обдумывал свои слова, а потом сказал: — Нет, это не то, да-а, не то… Все это идет глубже. Дядя молчал, но его голова определенно работала, судя по тому, как бегали его глаза. Он был великим сторонником того, чтобы никому ничего не говорить, пока не будет достаточно фактов. Ицхак держал язык за зубами, пытаясь прояснить все сейчас. — Дошли до тебя мои благоволение и молитвы, что ты стал понимать вторую свою женщину? Только чудно, что не видел я Голду раньше на том самом месте, у Миквы, в прежние месяцы, — он ткнул на пространство под собой тростью, и я в наивысшем непонимании поджал губы. — Спрашивается, почему… Потому что, мята болотная, заключенная в темное стекло, ходу природных событий рознь, верно, мой мальчик? Я, принимая информационное поражение, скривил губы. Все-то он вынюхал. — Я заставил ее пить эту дрянь. — дядя, очевидно, ожидал моего признания, мысленно отсчитывая пять секунд. — Ясное дело, что несмышленой Голде это было не под силу. — Ицхак выпрямился, — Кого ты пытался обдурить, ступая против воли Господа и его заповедей? Меня? Или себя, а? Я сидел рядом, как провинившийся малец. Как Олли, после моей трепки, черт возьми. — Теперь Голда появляется в Микве в разные дни месяца: через двадцать два, тридцать и девятнадцать дней. Женские ритмы скачут и оскверняют тебя, Алфи, не так ли? — Непостоянный весет — это пройдет. Дядя Ицхак хмыкнул. — Молись за это, или нескоро тебе быть начальником Камдена. Я фыркнул от раздражения. — Я окунулся не только из-за жены. — Знаю, смывал нечистоту после покойника. Ты поступил правильно, что отвез тело подальше отсюда. Осознание постигло меня. — Так значит это ты убрал отца? Спустя сорок лет его издевательств над моей матерью, да? Я, очевидно, упустил какую-то логику, дядя Ицхак? Вернувшись домой после двенадцати, я сразу же пошел в душ, даже не взглянув на жену и сына, и тщательно вымылся под горячим потоком воды. Вернуться в постель с Голдой после того, что я сделал, было… неправильно. Я стер капли с лица, взъерошив волосы, прокрадываясь в нашу спальню, но даже при затемненном грузными шторыми уличном свете, смог разглядеть золотой ореол ее волос на подушке. Голда была повернута в мою сторону, обвив Ноа за его маленькое тело и прижав его к себе. Я осторожно скользнул к постели, осматривая их сопящие и умиротворенные лица. Ноа сладко причмконул, сбрасывая ногами одеяло, и Голда тут же накрыла его вновь, не прерывая сна. Я знал, что она не спала этой ночью, определённо ожидая меня, касаясь только взглядом обнаженного плеча. Ее сладкий, цветочный аромат ударил мне в нос, и внезапно я почувствовал желание принять душ еще раз. Смыть грязь не получилось ни в Микве, ни под горячим потоком. Блядь. Я не хотел жениться во второй раз, никогда не хотел юную девушку рядом со мной на постоянной основе. Но теперь у меня была жена, жена, которая оказывается хочет моих прикосновений, любви и присутствия. Черт, она даже обеспокоена тем, как бы выдержать эти семь дней. Голда любит меня, несмотря на мои ошибки и плохое прошлое? Я опустился рядом с Ноа, который в этом миг был своеобразным порогом, отделявшим меня от жены. От него тянуло молоком и сливочным маслом. Я поцеловал его розовую щеку, вдохнул его аромат и прикрыл веки. Растворяясь в дневной тишине, я знал, на что надеялась Голда, и я знал, что она это получит. Моя маленькая жена, как выяснилось сегодня, полна решимости дать мне то, чего я хотел. А именно — сына. Алфи-младшего. Это последнее, что нам было нужно в абсолютном хаосе нашей семейной жизни. С другой стороны, ребенок сблизит нас, привяжет Голду к моей ноге золотой цепью. И какая бы правда не всплыла, дитя станет моим гарантом стабильности и нерушимости хлипкого союза. Я вздохнул, только мысленно, примерно представляя себе расщипление бюджета. Да, ребенок — дорогое удовольствие, но денег на нянь, кормилиц и докторов у меня было предостаточно. Голде же останется самое малое, чтобы ее ресурсы сохранились для меня и Ноа. Через несколько часов я встал с постели, не желая встречаться с женой лицом к лицу. Я не беспокоился, что она поймет, где я был. У Голды не было опыта общения с мужчинами, так что она не смогла бы связать мое поведение с моим утренним визитом, но я опасался быть в ее присутствии и на виду, потому что, даже не глядя на нее, моя гребаная совесть давала о себе знать.