Оттепель

…Ольгерд морщится, но молчит. Ему не столько больно, сколь неприятно: в конце концов, после когтей ликана, точечная, противная боль от штопающей рану иглы воспринимается скорее как досадная неприятность. - Тебе повезло, - говорит склонившийся над ним Геральт. Ему жарко то ли от пляшущего в камине огня, то ли от того, что Ольгерд, не стесняясь, его лицо разглядывает. – Когти неглубоко прошли. - Мне повезло, если бы когти меня вообще не задели, - скалится Ольгерд, и Геральт хмыкает в ответ, стараясь не смотреть тому в лицо. Потому что если поднимет глаза, если схлестнётся с ним взглядами – считай, пропал. У ведьмака лёгкая, быстрая рука: игла в пальцах скользкая от крови, но стежки на распоротой груди идут точно и ровно. Ещё бы, столько практики… Ольгерд, должно быть, справился бы и сам, но штопать рану на груди дело довольно простое, коли целы обе руки и зеркало имеется. А у Ольгерда левая рука перебита. И во всём доме – ни одного зеркала. Геральт смотрит на рану, быстро чиркая стежки по голой атамановой груди: всё же везучий ты сукин сын, фон Эверек, прошло над самым сердцем… Геральт чувствует его ровное биение под горячей кожей, изрисованной штрихами царапин и шрамов – толкается прямо в середину ладони, сильно, настойчиво, будто признало того, кто его вернул… Геральт встряхивает головой, отгоняя ненужные мысли, Ольгерд то без внимания не оставляет: - О чём задумался, ведьмак? - Так… ни о чём. Ольгерд фыркает смешливо: - Всё секретничаешь? Геральт быстро вскидывает на него глаза. Ольгерд смотрит в ответ, и глаза у него синие-синие – синнее звёзд на Туссентском небе. Внимательные такие. И словно бы... ласковые. - Куда ж без этого, - соглашается Геральт, заканчивая последние стежки. Наклоняется, перекусывает нитку зубами. – Готово. - Благодарю. - Обращайся, - говорит ведьмак, но отстраняться почему-то не спешит. Взгляд Ольгерда фон Эверека такой пронизывающий, проницательный, и жжёт лицо, как метка о’Димма – дьявольски, остро, под кожу забирается. В самую душу всегда, собака, смотрит. Тишина между ними густая, как смола, сминает лёгкие, давит на стенки горла – только звук дыхания в унисон в ней не вязнет... И Геральта вновь ведёт. Ведьмак чувствует себя околдованным, невменяемым, будто сам не знает, что делает. Он видит свою руку как бы со стороны: как она тянется к лицу Ольгерда. Как ложится на разрезанную шрамом щёку, у самой линии бороды. Как большим пальцем оглаживает брызги тёмных веснушек на скуле. А затем глаза, как намагниченные, перемещают взгляд на губы, пахнущие табаком и ягодами. Он чувствует себя то ли пьяным, то ли привороженным. «Ты ведь не только гоэтией балуешься, чернокнижник ты проклятый?» Ольгерд перехватывает его запястье. И чёрт его разберёт: то ли прервать, то ли задержать прикосновение хочет. Он большим пальцем прикладывается ко всё ещё тёмной ленте вены. Долго смотрит – глаза в глаза, так пристально, будто отведи он взгляд хоть чуть вбок, то сам погибнет. Геральт успевает сосчитать до четырёх, прежде чем Ольгерд выдыхает со смешком: - Ба, Геральт. Что-то пульс твой зачастил. Ведьмак моргает, сглатывает почему-то сухим горлом. - Последствия от эликсиров наконец нагнали. Ольгерд кивает, и Геральт понимает: не поверил ни капли. - Разумеется. Геральту вдруг до одури хочется, чтобы Ольгерд потянул его на себя. Как наяву увидел: себя, склонившегося, вцепившегося другой рукой в рыжие волосы и целующего атамана так жадно, что скулы бы заныли. И Ольгерда, невредимой рукой Геральта за пояс к себе притянувшего, ему с не меньшим пылом на поцелуй отвечавшего… И именно тогда Ольгерд отпускает его запястье, чуть отталкивая. Как назло. Как специально. Словно прочитал все мысли в сияющих кошачьих зрачках. Ведьмак чувствует себя слегка пристыженным. Впрочем, этот всполох гаснет мгновенно, когда Ольгерд задумчиво тянет: - Что же… Думаю, после столь насыщенной битвы, мы себе можем позволить кружку доброго Туссентского вина. К тому же сегодня как-никак свадьба, грех не выпить. И улыбается Геральту неожиданно тепло: будто паутину сна с души стягивает. Будто и не было между ними сейчас никакой двусмысленной заминки. Ольгерд поднимается, чтобы набросить на тело рубаху, а Геральт стоит и улыбается, как дурак. Качает головой, смеётся сам над собой – от того, как легко ему на душе становится. Потому что ни злости, ни насмешки в глазах Ольгерда за свою минутную нежность не видит. Геральт улыбается, всё ещё ощущая рукой тепло чужой кожи, будто до сих пор держит лицо Ольгерда в ладонях, и вдруг понимает, что больше не слышит внутри себя завываний озверевшей вьюги: та бесится только за оконным стеклом. Их пальцы чуть касаются друг друга, когда Геральт принимает из рук Ольгерда наполненную до краёв дубовую кружку, и он не может сказать, намеренно вышло это касание или случайно. Но он и не хочет знать. Всё, что Геральт знает, всё, что хочет знать, видя, как Ольгерд устраивается у огня: в эту зиму – паскудную, злую, лживую – он точно не замёрзнет.