И это пройдет

Кабинет Шефа отделяла от приемной глухая стена с темной дубовой дверью. В приемной было большое окно, выходящее во внутренний двор. С карниза свисала тяжелая бордовая штора. Стояло два кресла и журнальный столик. На столике — вазочка с карамельками. Агент под кодовым номером ноль-ноль-шесть Бельская А. П. сидела напротив него, поставив на колени маленькое фарфоровое блюдце, и медленно цедила кофе. Иногда она порывалась поставить чашку, но, едва та краем касалась блюдца, отдергивала руку. На ней была красивая юбка кирпичного цвета, туфли на каблуке — она напоминала типичную офисную леди. И находилась у Шефа в милости, Кондратий знал, но даже ей — даже ей, он видел невооруженным взглядом, было тяжело. Стояла гробовая тишина. Кондратий прислушался, но так и не смог различить ни звука (кто и как делал этот ремонт и почему нельзя так же — у него дома?). Ходили разные полушутливые слухи о том, что Шеф делает с людьми, когда захлопывается эта тяжелая зловещая дверь. Сейчас от мыслей о потайной пыточной камере — нет ее, нет, что ты несешь — становилось так неуютно, что Кондратия передергивало и тошнило, и кофе не лез в горло. Он поставил чашку на стол. В тишине блюдце стукнуло о стеклянное покрытие, звякнула ложечка. Аня дернулась. Он сказал: — Пятьдесят четыре минуты. — И восемнадцать… девятнадцать… двадцать секунд, — отрешенно ответила Аня. — Я знаю. Это очень долго. Даже для полного провала. Их неудача относилась к категории полных провалов. На дебрифингах после миссий, особенно неудачных, любят разбирать по косточкам, кто что сделал неправильно и в какой момент. Это, бесспорно, помогает расти над собой, но Кондратию, вчерашнему отличнику, гордому и ранимому перфекционисту, от этой процедуры каждый раз делалось дурно. Он сам знал, в чем был неправ, и наказывал себя самокопанием лучше, чем любой посторонний человек. С Аней они по молчаливому согласию косяки не обсуждали. Либо ей тоже не нравилось, либо она культурно молчала — и, в общем, не так важно, что именно, просто Рылеев был рад, что все сложилось, как сложилось. Он бросил взгляд на часы, не отметив толком, куда показывают стрелки. Обычное желание сделать что-нибудь во избежание неловкости, которое возникает, как правило, от неуверенности в себе — по той же причине останавливаешься и тупишь в телефон, прежде чем развернуться и пойти в другую сторону. Люди вообще любят тешить себя мыслью, что кому-то есть до них дело. Сейчас Кондратий не то чтобы что-то изображал для Ани — скорее не успел вовремя пресечь проявление волнения. На нервах всегда проваливаешься на несколько внутренних возрастов назад. Циферблат не показывал ничего интересного. — Ноль-ноль-шесть. К. Рылеев схлопнул челюсти. Говорить не пришлось. Трубецкой вышел из кабинета Шефа, культурно (то есть — быстро и неслышно) прикрыв за собой. У него был чудовищный вид: бледные впалые щеки, потухшие больные глаза. Он смахивал на человека, которого действительно пытали. Или допрашивали, но тогда — исключительно негуманно, притом не час, а все девять. Кондратий с Аней одновременно подскочили со своих мест, Трубецкой вежливо кивнул каждому, и так, втроем, они молча покинули приемную. В коридоре лицо Трубецкого стало выглядеть несколько более живо. Может, просто сменилось освещение. — Ты не хочешь обсуждать, — вздохнула Аня и погладила его по плечу. Это был не вопрос. Трубецкой заторможенно перевел взгляд на ее руку. — Я сказал Шефу как есть. Мне нечего добавить, — глухо ответил он, но не вывернулся. — По нулям. — Знаю. — Тогда не спрашивай. Кондратий проглотил то, о чем подумал, раньше, чем слова выкатились на язык. Что бы он сейчас ни предложил, в этом не будет толку. На Трубецкого было больно смотреть, несмотря на все его попытки держаться более мужественно, чем вообще можно в его положении. Он повернулся к Кондратию сам: — Простите, что раздавил булавку. В следующий раз буду аккуратнее. — Это вам не передо мной извиняться, — буркнул Рылеев. Получилось довольно грубо и не очень уместно, но ничего получше все равно не пришло на ум. — Серьезно, ноль-ноль-семь, главное, что вы целы. Мы тут за вас перепугались. — Не говорите за всех, К. — Рылееву показалось, что его тон на этих словах смягчился, хотя улыбка стала еще более вымученной. — Но спасибо. Я и забыл, что вы носите очки. — Только на работе. Глаза устают. — Вам идет. Разговор стремительно терял опору и близился к точке неловкого молчания. Аня стояла хмурая, словно чем-то встревоженная (действительно, чем же); Трубецкой казался несколько рассеянным — погруженным в свои мысли. Неудивительно. После такого-то. — До среды у вас выходные, ноль-ноль-семь, — выдавил Кондратий, переборов образовавшийся стопор прежде, чем он превратился в непреодолимую немоту. — Выспитесь. А потом посмотрим. Всю дорогу Рылеев думал, действительно ли Трубецкой хотел сказать ему что-то кроме «спасибо», или это был глюк, вызванный усталостью, стрессом и недосыпом. Может, и хотел. Что с того? Не сказал же. Придумывать на ровном месте — гиблое дело, верный путь в никуда, к пустым разочарованиям. Разочарований хватало и без этого. С повышением сотрудникам организации обычно полагалось новое жилье. Кондратия, выросшего за городом и привыкшего не тешить себя мечтами о собственной квартире в хорошем столичном районе, казенный вариант вблизи от места работы устраивал более чем — и даже более, чем устраивал. Пятнадцать минут от двери до двери, и можно скинуть кроссовки, упасть на кровать и тупить в потолок, сколько вздумается. А потом заказать доставку, смыть с себя в душе усталость очередного дня и мысли о непутевом Трубецком… Жаль только, что с животными здесь нельзя. Кондратий давно бы подобрал какую-нибудь несчастную кошку, чтобы по вечерам было не так одиноко вершить судьбы мира, но организацией строго запрещалось содержание домашних питомцев. Наверное, переживали за арендованную мебель. Когда он включил телевизор, по новостям передавали Ее Величество — сначала на приеме у норвежской королевской четы, потом на военном смотре в Комсомольске-на-Амуре. Несмотря на то, что любое упоминание Дальнего Востока сейчас вызывало у Кондратия рвотные позывы, просмотр такого рода репортажей имел чисто практическое назначение: после них напрочь отпадало желание жаловаться на работу. Катенька Александровна, несмотря на весьма почтенный возраст, так бодро гарцевала на белом коне в парадном императорском мундире, что за нытье мигом становилось стыдно. Благодаря горячему душу и первому бокалу Кондратий почти перестал винить себя в произошедшем, по крайней мере в масштабах этого вечера. Он знал, что чувство вернется. Оно всегда возвращалось — в школе, в университете, в учебке. Типичная проблема гордых, но слишком самокритичных людей. Просто тяжело было начинать работу с секцией «Два нуля» с провала (ожидаемо. И все равно тяжело), совсем не так, как он себе представлял. На ошибках, конечно, учатся, но Кондратий всегда предпочитал учиться заранее, чтобы не совершать ошибок в принципе — вынужденная мера, когда каждый косяк принимаешь слишком близко к сердцу и на свой счет. Агентам надо ассистировать, никто не просил их опекать. Эту фразу он повторял себе из раза в раз, тщетно надеясь, что количество перейдет в качество. Не переходило. Еще через полчаса привезли роллы. После их коллективного провала в штабе на несколько дней установился полный штиль. Даже разговаривать стали тише и только по делу. Либо Кондратию, погруженному в свои мысли, так казалось — он мало говорил, много ходил по коридорам и думал. Поздно вставал, рано ложился спать. Все свободное время проводил в бассейне. Однажды даже столкнулся там с Трубецким, таким же молчаливым и задумчивым. Они обменялись кивком головы и парой дежурных фраз на выходе из душевой, и Кондратий практически силой заставил себя не смотреть ему вслед, гадая, горбит ли ноль-ноль-семь спину, когда думает, что никто не видит. В среду Трубецкой явился к нему в кабинет на инструктаж ровно к девяти утра, одетый с иголочки, свежий и выспавшийся. От него пахло пеной для бритья и кофе. Рубашка хрустела белизной. В дверях он виртуозно разминулся с Сашей (они с Кондратием сутки как перешли на ты) и почти вальсирующей походкой прошествовал к его столу. — Ноль-ноль-семь по вашему распоряжению для инструктажа прибыл. К . — Не паясничайте, ноль-ноль-семь, — вздохнул Кондратий, потирая переносицу под очками. Из наигранной легкости Трубецкого во все стороны торчала фальшь. — Я просто соблюдаю протокол. — Вам это не идет. Я мало спал, меня тошнит. — Сочувствую. Попробуйте «Смекту», лично мне помогает. Кондратий посмотрел на него уничижительно, но промолчал. Трубецкой дружелюбно оскалился. Надолго его не хватило — почти сразу улыбка сползла, и он сделался исключительно серьезным. Рылеев отвесил себе мысленную пощечину и, не зацикливаясь на фоновых мыслях, стал давать указания о предстоящей миссии — довольно простой, почти не опасной, ровно никаких поводов для беспокойства. После крупных неудач агентам старались предоставить время на восстановление. Трубецкому, вероятно, вообще не стоит теперь доверять ничего серьезного — и, честно говоря, всем так будет спокойнее. — …Единственная сложность — время. Его будет в обрез. — Как всегда. — Как всегда. — Я привык. — Не перебивайте, ноль-ноль-семь. Времени будет в обрез. Я очень вас прошу первый и последний раз — действуйте четко по инструкции, и все будет хорошо. На этих словах Трубецкой хмыкнул, и этот хмык Рылееву не понравился. — Вы быстро учитесь. — В отличие от вас я просто не считаю, что уже все умею. — Не обижайтесь, К, — сказал он на удивление спокойно и тепло. Кондратию показалось, что его реакция Трубецкого удивила. Хотя, господи, это же Трубецкой. Как вообще можно понять, что у него в голове? — Я знаю, что со мной трудно. Постараюсь не давать вам повода. На миг стало очень трудно дышать. Рылеев сглотнул. — Вы свободны, ноль-ноль-семь. Машина ждет. Трубецкой посмотрел на него как-то странно, но больше ничего не сказал. Они зацепились глазами, и Кондратию показалось, что пол под ногами накренился и вот-вот поедет, но Трубецкой отвернулся и вышел, и ничего не произошло. Операция действительно была предельно простой, на такие обычно нет необходимости посылать агентов из секции «Два нуля». Трубецкого никто не понижал в ранге, и если определенное недоверие давало о себе знать, то на людях все культурно молчали. Кондратий слышал пренебрежительный шепоток некоторых родственников Шефа по этому поводу. Было неприятно, как словить за пазуху внезапный сквозняк или наступить в тишине на скрипучую половицу. Он координировал ноль-ноль-семь в одиночку. Тот приехал на Ладожский, вышел из служебной машины, поправил запонки; без приключений прошел досмотр, вежливо улыбнувшись охранникам, и проследовал в зал отправлений. Все складывалось просто замечательно, так замечательно, что Кондратия ни с того ни с сего затошнило от дурного предчувствия. — Бомбу заложили на втором пути, — тихо продиктовал он, старательно задавливая волнение еще в зародыше. Не нужно себя накручивать. Повышенная тревожность, конечно, частый симптом повышенного интеллекта, но еще чаще — верный путь на кушетку к Ленорман. — Выходите на платформу. Когда будете у цели, я устрою небольшую заминку и отвлеку охрану. Работайте быстро, до поезда семь минут. Комната с мягкими стенами манила и притягивала — Трубецкой исполнял указания, а Кондратий все никак не мог успокоиться. В горле клокотала мерзкая тошнота. Мерзли руки. На платформе почти не было людей, лишь немногие прогуливались вперед-назад, залипали в телефон, прощались с близкими или курили. — Я на месте, — зачем-то сказал Трубецкой. — Вижу, — вздохнул Рылеев. — Приступайте. Сработали как нельзя слаженно: он принялся обрывать все линии экстренной связи и сигнализации, какие только смог взломать, в поднявшемся переполохе Трубецкой без труда нейтрализовал примитивное взрывное устройство и через минуту и семнадцать секунд запрыгнул с путей обратно на платформу. Поезда еще даже не было слышно. Рылеев закончил свой хулиганский перформанс и почти облегченно выдохнул. — Мы с вами отличная команда, — самодовольно заметил Трубецкой. — Спасибо, К. — Не за что, — сухо отозвался Кондратий, занятый проверкой камер. Что-то по-прежнему не давало ему покоя, только он никак не мог понять, что. — Погодите минутку, ноль-ноль-семь. — Да я и не спешу. — Он замолчал, но в воздухе повисли неозвученные слова. Потом все-таки договорил: — А что вы делаете вечером, К? Рылеев мысленно взвыл. Только этого не хватало! Ну кто, кто его просил? Это ведь даже как комплимент не воспримешь, потому что… Говоря просто и откровенно, он сомневался, что Трубецкой способен на комплименты. Теперь. Может, когда-то был — в личном деле угадывались следы некогда романтичной натуры. Но того Трубецкого Кондратий не знал и уже никогда не узнает, а по нынешнему создавалось впечатление, что все, что он делает, он делает по накатанной. Машинально. Потому что так надо, потому что этого от него ожидают, потому что он так привык. И встраиваться в эту схему самому… Додумать Кондратий не успел. Один из экранов вспыхнул красным, запиликал датчик. Он приблизил и на этот раз застонал уже вслух. Только успеешь порадоваться! Может, и существует в мире некий логос — его роль блестяще исполняет закон подлости. — Уходите оттуда, ноль-ноль-семь, — пробормотал Кондратий, проигнорировав вопрос. — Немедленно. — Почему? — спокойно поинтересовался Трубецкой. На него накатило поразительное хладнокровие. — Взрывчатка заложена в фасаде здания, — процедил Кондратий, беспомощно кликая по красным сигналам датчиков. — Счетчик запускается при деактивации устройства. Врубаю сирены, даю распоряжение об эвакуации. Уходите сейчас же. Это приказ. Вопреки его, Кондратия, поднимающейся панике, Трубецкой почти никак не отреагировал. Он все так же спокойно огляделся, словно прикидывал путь к отступлению, но вместо того, чтобы убегать в поросшую облезлыми кустами чересполосицу, рванул в противоположном направлении. Кондратий судорожно застучал по кнопкам. Нейтрализовать систему удаленно не представлялось возможным. До него доносился отдаленный вой сирены — динамики на пиджаке Трубецкого подавляли посторонние звуки не до конца: «Уважаемые граждане, немедленно покиньте здание вокзала через аварийные выходы. Соблюдайте спокойствие, не поддавайтесь панике». Соблюдайте спокойствие, лейтенант запаса Рылеев, не поддавайтесь панике. Вдох. Выдох. Трубецкой вдруг замер и тихо позвал: — К? Сердце у Рылеева замерло вместе с ним, но выдавать это — словом, жестом — было бы так малодушно и позорно, что он до боли прикусил изнутри щеку, чтобы как можно спокойнее откликнуться: — Да?.. — Идите нахуй, К, — ровно изрек Трубецкой и отключился. В кабинете воцарилась стерильная тишина. Пару мгновений Рылеев не мог осознать, что случилось — и хруст передатчика, почившего под ботинком, дошел до него с опозданием. Экран отключился. При попытке установить связь система выдавала техническую ошибку. Трубецкой не слышал его. Не слышал — потому что не захотел. Кондратий с ногами залез в кресло, снял очки, наушники, обнял колени. Мира вокруг было много, слишком много для него одного. Нет ничего безжалостнее неизвестности. Ничего. Потому что неизвестность убивает тебя всего, медленно, изнутри, разъедает чувства, оставляя лишь два — вину и надежду. Вина и надежда отравляют. Из-за них не получается отпустить. Кондратий не знал, сколько просидел так, в одиночестве, среди убийственного молчания компьютеров и приборов, пока на плечо сзади не легла тяжелая рука. Он обернулся и увидел Шефа. От его вида в глазах защипало. Он сочувственно погладил Кондратия по плечу. — Вы попытались, К. У меня нет к вам никаких претензий. — Шеф изрек это и снова замолчал. Кондратию сделалось совсем противно, но просто встать и уйти он почему-то не смог, как будто прирос к креслу. — Ноль-ноль-семь сам принял решение. Это его выбор. Миссия предполагала такой исход. Последние слова ударили, как током — Рылеев дернулся и впервые увидел в безмятежном лице Шефа пугающую, умиротворенную жестокость. Черствость, позволяющую распоряжаться жизнями. Даже лучших. — Что значит — предполагала? — переспросил он севшим голосом, смаргивая соль. Шеф глубоко вздохнул. — Я надеялся, что все обойдется, но не исключал… осложнений. Не всегда все так просто, как кажется. Видите ли… У ноль-ноль-семь свои представления о приоритетах организации, и вы не обязаны в них вникать. На сегодня вы свободны, К. Можете идти домой. Он покинул кабинет так же тихо, как вошел, не шаркнув, не кашлянув, не хлопнув стеклянной дверью... Как призрак. Как фантом. Мертвые экраны смотрели отовсюду черными дырами, бесшумно жевал нули и единицы сверхмощный процессор. Передатчик молчал. Кондратий больше не шевельнулся — с тех пор, как ушел Шеф, он не произнес ни слова, а если от неподвижного сидения в кресле и затекли ноги, совсем этого не почувствовал.