И это пройдет

Музей современного искусства. С ума сойти, как остроумно. Утром буднего дня здесь почти не было людей. Среди тех, кто был, он чувствовал себя неуютно. Может быть, въевшаяся профессиональная привычка, может — безделье, скука или страх хоть на секунду позволить себе задуматься о своем. Когда думаешь о своем, из глубин вылезает такое, что потом обратно не запихнешь. Так что о своем он старался не думать. Вместо этого дорисовывал судьбы малочисленным посетителям: в кассе покупала билеты пара студентов, наверное, прогуливают лекции — как смело, наивно и почти очаровательно — в музее; мужчина с бородой, чуть за тридцать, с плеча свисает тканевый рюкзак (интересно, на что они все живут?); на временную выставку завернула школьная экскурсия, на вид класс восьмой — девятый, мимолётом стало даже жаль учительницу. Жалость, кстати, тоже лучше близко не подпускать. Не отмоешься. В назначенном зале царил полумрак, за исключением освещения экспозиций. И стояли странные, мрачновато-убогие деревья. Стол с красной скатертью. Двенадцать столовых приборов. Тайная вечеря. Трубецкой остановился напротив, скрестив руки на груди. Очень хотелось закатить глаза, но здесь этого все равно никто бы не увидел и не оценил, так что он сдержался. У Шефа всегда было хорошее чувство юмора. С годами, конечно, несколько подпортилось — Трубецкой еще застал те времена, когда Шеф шутил на совещаниях, разрешал перебивать себя и курил трубку, закинув ноги на подлокотник. Это было давно. Люди много лет как вышли на пенсию, другие перевелись в штаб. Кто-то погиб в поле. Это действительно было очень, очень давно, даже до его первой «смерти». До Кати, до Иркутска. Он был совсем другим. И все же. Эрарта, блядь. Шеф превзошел себя. А Трубецкой чувствовал, что начинает раздражаться. — Ностальгируете? Многие говорят, что ушла эпоха. Он не стал даже делать вид, что удивлен. Застать врасплох можно простого смертного, а когда ты бессмертен (по крайней мере, до решающей пули в грудину), когда смертей было около десятка, плюс-минус, когда ты даже во сне отличишь своего от чужого по тяжести шага и, может, только поэтому до сих пор здесь — нет, тогда потребуется больше, чем возникнуть из пустого коридора, чтобы застать тебя врасплох. Трубецкой заметил его двадцать восемь секунд назад. — Зловещие тени из темного прошлого пируют на костях невинных жертв. Страшилка для школьников. Или предупреждение власть имущим... Что здесь видите вы? — Вульгарную пародию на библейский сюжет. Извините. Всего несколько секунд. Трубецкой успел бы придумать легенду и ему, если бы он не начал трепаться так, что отпало желание. Ровный профиль. Дужка очков. Или аутсайдер, или выскочка, для аутсайдера подбородок задран слишком высоко. Да и по словам — скорее второе. Но тон заносчивым не был. Теперь из-за самопровозглашенного искусствоведа придется ошиваться здесь черт знает сколько еще, и Трубецкой вообще-то не привык жаловаться на условия труда, но, честно говоря, это было мучительнее, чем семь с половиной часов в тегеранской канализации, пока Аня не вытащила его оттуда за шкирку. — Ноль-ноль-семь… Он почти развернулся, чтобы уйти, но замер, не сделав и шага. — ...Я ваш новый ассистент. И мне не хочется начинать сотрудничество… с размолвки. — Шутите. — Потому что я не в белом халате? — Потому что еще в начале месяца у нас был возрастной ценз. Трубецкой прикусил язык. Он не планировал заводиться и не планировал отвечать. Уж точно не в этом тоне. Но было поздно. Пришлось повернуть голову и рассмотреть нормально: юноша был, прости господи, в джинсах. В безразмерной толстовке. И кроссовках, ослепительно белых даже в темноте. В начале месяца у них, кажется, был еще и дресс-код. — Мой возраст вряд ли имеет значение. — Зато опыт имеет. — Десятилетний стаж не гарантирует успеха. — А пятерка в дипломе не гарантирует профессионализма. — Я могу сделать больше сидя в пижаме перед ноутбуком, пока варится кофе, чем вы — за год оперативной работы. Трубецкой почувствовал, как брови непроизвольно поползли вверх. Все это резко перестало быть раздражающим. Но почему-то стало смешным. Хотя юноша в белых кроссовках, очевидно, даже не думал шутить. — И зачем тогда нужен я? Впервые с начала их своеобразной беседы К — без сомнения, это все-таки был их новый координатор, — перестал смотреть на серпы и молоты и посмотрел на него. Глаза у него смеялись. Подбородок он действительно держал слишком высоко для зачморенной зубрилки. — Ну, знаете, иногда приходится пострелять. — Ага. Или побегать. — Трубецкой помолчал и оскалился. — В пижаме-то далеко не убежишь. К. К держался на полсекунды дольше, чем он, но тоже сдался. Одновременно с улыбкой он как-то очень естественно — в том смысле, что с ним это сочеталось — тряхнул головой, и Трубецкой заметил, что кроме всего прочего он был еще и кудрявым. — Ноль-ноль-семь. Боже правый. Чем только занимается отдел кадров. К выдал ему пистолет и радио. Определенно, вопросы были не только к отделу кадров. С разработчиками тоже стоило пообщаться. Трубецкому всегда казалось, что эти люди, на долю которых приходится около сорока процентов бюджета организации, разрабатывают что-то более… высокотехнологичное. Навороченное. Такие мысли неприятно походили на старческое брюзжание. К видел, не мог не видеть, что ему «от тридцати до тридцати пяти», но все равно нашёл, куда уколоть: грешок за Трубецким правда был. Не в плане возраста, скорее в плане отношения к жизни. Так что, может, не в жадности разработчиков было дело, а в его верности классике. Трубецкой догадывался, что за глаза его давно обвиняют в старомодности и занудстве. К сказал, что пистолет запрограммирован на его ладонь. Это было приятно. Еще К передал авиабилеты в Шанхай. Окна новой квартиры выходили прямо на крепость. В этом смысле старая нравилась ему больше — там с балкона виден был только шпиль. Создавалась своеобразная иллюзия личной жизни. Трубецкой прекрасно знал правила. Жилье сотрудников секретной службы должно быть расположено относительно штаба не более чем в получасе езды на служебном автомобиле при средней загруженности городских дорог. В Купчино его бы все равно не поселили, да он, честно говоря, и не рвался. В правилах, правда, ничего не было о том, что Шефу полагается иметь дубликат. Трубецкой понятия не имел, удостаиваются этой чести все или только избранные. Не знал и знать не хотел. Давно было все равно. По-е-бать. Хорошее русское слово. Он прошел от двери прямиком к бару, намеренно проигнорировав безразлично-высокомерную спину. В баре было вино и была водка. Не лучший выбор. Интересно, что стало с его коллекцией из прошлой квартиры? Распили? Выбросили? Раздарили начальникам отделов на Новый год? Трубецкой колебался недолго и все-таки выбрал второе. Шеф наконец отмер и медленно повернулся от окна. Он поворачивался всегда всем телом сразу. Наверное, экономил энергию организма. — Здравия желаю. — Я знаю, что ты злишься, Сережа. Не нужно. — Идите нахуй, Александр Павлович. — Он перевернул стопку в рот, даже не поморщившись, хотя горло обожгло, а в глазах защипало от спирта. Грубить не хотелось. Какая жалость. — Вы ничего не знаете. Шеф сочувственно покачал головой. Это был еще один отвратительный его жест, такой же отвратительный, как медленный грузный разворот всем корпусом. Может, даже хуже. Или это просто водку все-таки стоит закусывать, потому что Трубецкой почувствовал приступ тошноты. — Ты не меняешься. Как тебе новая квартира? Ту мы продали почти сразу, некоторые вещи можешь забрать на складе. Извини, не было времени позаботиться и об этом. Штабу нужны деньги. — Старая была лучше. Вкус у вас с годами испортился. — Трубецкой не успел смолчать. Следовало бы, конечно, но какая уже разница. Просто был такой неудачный день. Просто его вывела встреча с К, просто слишком много всего — и слишком мало времени, чтобы дать достойный отпор. Он бы ни за что не признал, что теряет хватку, даже если бы это было так. Вот, теперь еще Шеф… — Давайте сразу к делу, Александр Павлович. Мне ваши реверансы уже поперек горла. Вы сюда не поностальгировать пришли. Ему показалось, что Шеф щелкнул языком. От звука передернуло. Он завел обыкновение предосудительно цокать на всех подряд после две тысячи двенадцатого. Как и многие другие вымораживающие привычки. Резонный вопрос от Ани — «А что, если Шеф всегда таким был, просто ты прозрел только там?» — Трубецкой виртуозно игнорировал вот уже восемь лет. — Даже не предложишь старому учителю выпить? — он кивнул на бутылку, но поспешил взять слова обратно, напоровшись на колючий прищур: — Ладно, ладно, я понял. Трубецкой скрипнул зубами: — К делу, Александр Павлович. Зачем меня воскресили? — Я думал, К тебе рассказал. Вы же встретились? Не отвечай, он доложил. Нам нужна твоя помощь. — Кроме меня полно агентов. — Трубецкой пожал плечами. Ему наконец удалось вернуть себе контроль над реакциями, восстановить отстраненную холодность, и от этого резко стало проще. — Я думал, меня списали. На этот раз окончательно. — Для некоторых заданий требуются навыки определенного агента, Сережа. Мы тебя этому учили. Ты же был круглым отличником. И притом лучшим… Но неважно. — Шеф вдруг отмер. Сделал круглый жест рукой, как будто ловил в воздухе какие-то мысли. Отошел от окна и бесцеремонно плюхнулся в кресло. — Присядь. — Спасибо, постою. — Как хочешь. — Несколько секунд он молчал. — Ты прав. У меня к тебе достаточно... личная просьба. Нужно восстановить кое с кем отношения. Ты хорошо их знаешь. Возьми. Он протянул Трубецкому белый конверт без опознавательных знаков. Чуть больше формата А-четыре, в таких обычно передавали досье. Смутные догадки, чье дело он найдет внутри, уже были. Чьи дела, вернее сказать. — Хотите вернуть блудных сыновей на службу. — Люди неблагодарны. Ты даёшь им все, а в ответ получаешь вопиющее неуважение и скандал. Я хочу восстановить справедливость. — И для этого вам понадобился я. — Не пытайся себе внушить, будто мы тебя используем. Ты знаешь, что это не так. — Хуйня, Александр Павлович. И вы знаете, что это так. У меня просто не было выбора. — Выбор всегда есть, Сережа. Именно поэтому ты здесь. — Он замолчал и забарабанил пальцами по коленке. Трубецкой тоже стоял молча. Очень хотелось выпить еще, но это значило бы — показать слабость. Признать поражение. Зря говорят, что у него был выбор; если бы его не пожалели, если бы не оставили тогда в столице, а тоже сослали с глаз долой куда-нибудь, где у него было бы мало работы и много времени — тогда, может, выбор и появился бы. Но что толку рассуждать о прошлом. Шеф встал и под молчаливым взглядом Трубецкого прошел на выход. — Летучка завтра в девять. Не опаздывайте, ноль-ноль-семь. Трубецкой дождался, пока Шеф спустится на этаж ниже, и с размаху врезал кулаком по столу. Жалобно звякнуло стекло. Кисть обожгло ударом — но это было намного лучше, чем ничего. Прежде чем вскрыть конверт, он сделал круг по комнате и всё-таки выпил еще. На этот раз спирт практически не ощущался, только опалил глотку и дал послевкусием в нос. Он, конечно, оттягивал неизбежное, надо было открывать сразу, а не травить себе душу догадками, заранее зная ответ. Так все говорят: чем быстрее, тем меньше больно. Трубецкой взял конверт, втянул носом воздух и оторвал по пунктирной линии. В конверте было два личных дела. Он отлично знал и имена, и лица.