«Месть — это яд, — покачала головой Ольга, — Яд, который пьянит и уничтожает личность.» ©
— Иной мир. Это ещё не так сложно понять. В народе гуляет множество сказок о героях, спускавшихся в подземный мир, чтобы спасти свою возлюбленную. Некоторые из них я и сам сочинил! И, конечно, жрецы всегда готовы разлиться проповедью об ужасных мирах, полных костров и мучений, что ждут всех, кто отказывается от их истинной веры. По крайней мере, нормальные люди не скрывают, что рассказывают лишь небылицы. Но мало этого. Это, видишь ли, мир, населённый одними мертвецами! Сюда, к единственному городу на бескрайней бесплодной долине, должны стекаться души всех умерших во всех мирах. Здесь их ждёт последний суд и приговор, что определит их судьбу. Только представь, какой поток должен проходить через ворота каждый час! Какое море должен пропускать через себя этот ваш божок, непрерывно, чтобы успеть со всеми ними рассчитаться! Если бы я поверил, что когда-нибудь попаду сюда по естественной причине, уверен, меня бы ждало лишь вечное ожидание в очереди. Его спутница, Офелия, зыркнула в его сторону и оскалилась, приподняв уголки губ. — Мы уже здесь, и ты всё ещё не веришь в то, что он есть? Чего же ты не падаешь сквозь землю и даже дышишь до сих пор, если всё тут лишь выдумка? — Тебя не радует мой энтузиазм? Я поражён, поражён в самое сердце! В конце концов, разве мы здесь не для того, чтобы разрушить этот город до основания? Ганн откинулся назад на спине духа могучей пантеры, с улыбкой провёл рукой по её толстому призрачному меху, что колол пальцы, будто мелкие искорки, — и устремил на Офелию свои огромные, печальные глаза. Вокруг него с обеих сторон улицы возвышались бревенчатые терема с красивыми богатыми наличниками, резьбой по конькам крыш и раскрашенными ставнями. Всё, однако, было серым, словно все цвета выкачали прочь. — И тогда — о, горе! — бедным душам некуда будет идти. Некому сказать им, что делать дальше. Только со времени нашего прибытия город, должно быть, разросся вдвое, чтобы только вместить всех ожидающих. Хотя, учитывая, что я ещё не видел ни одного из них... — Не думала, что ты вообще пойдёшь за мной сюда. Польза от тебя кончилась, как только мы ушли из Рашемена. Что ты можешь здесь, шаман, без своих духов? — Может быть, я буду кричать так громко, что пробужу одну из этих душ ото сна. И тогда она наконец опомнится и сбежит в настоящий мир, к настоящей жизни. Офелия только шагала вперёд, не останавливаясь. На ходу она сжала в кулаке амулет, болтающийся на шее, и прислонила его к уху. Изнутри доносился невнятный гул, будто из раковины с побережья южных морей, хор еле слышных голосов, причитающий и молящий о пощаде. Улыбка впервые тронула её губы, и участилось дыхание, а нездорово бледные щёки поалели. Глаза Ганна не желали видеть города вокруг — он смотрел лишь вдаль, на иные миры, живые, скрывающиеся пока за горизонтом. — Просто оглянись вокруг. Почувствуй этот мир. Здесь нет ни звуков птиц, ни цветов, ни даже ветра. Даже солнца на небе. Воздух не пахнет ничем, сушит и обдирает горло, словно его и нет вовсе, словно его тоже умудрились убить. Вместо вкуса в нём лишь пыль, слежавшаяся за бессчётные эпохи. Не удивлюсь, что если открыть бутыль вина в ближайшем доме, из неё посыпятся лишь песок и невесомая пыль. Чем занимаются здесь все эти люди? Служат игрушками для развлечения бога-ребёнка? Потому что всё это уж больно напоминает театральную постановку, где на хорошие декорации денег не хватило. Офелия оглянулась. На аккуратные, будто игрушечные каменные домики, прижавшиеся друг к другу. На ажурные решётки и балкончики, слишком маленькие, на которых не уместился бы и ребёнок. На шпили на крышах и неподвижные флюгеры в форме драконов и сказочных птиц. На клумбы под окнами, в которых зеленела трава, ровная до последней травинки. Воздух полнился запахом тухлой рыбы и соли, которой моряки пересыпали мясо перед дальним походом. В заложившей уши тишине ей чудились плеск медленных волн, крики грузчиков и кружащих над пирсом чаек, так что, казалось, на глаза то и дело падала тень пролетающей птицы. Люди вокруг были одеты невиданно ярко, двигались спокойно и беспечно, совсем не оглядывались, не подмечали обстановки, не следили за крышами и друг за другом. Они были слишком увлечены делами, торопились, ныряя в узкие проулочки и выпрыгивая оттуда, и только изредка бросали на неё любопытные и насмешливые взгляды. И это несмотря на осадившие город армии и бои, что всё ещё ведутся на улицах. На самом деле, было ли чего опасаться этим душам мертвецов? Офелия не могла ответить наверняка. Из-за стен города, с тех бескрайних пустошей, ветер приносил родной ей влажный воздух топей, прения и мха, который хотелось вдыхать полной грудью. Но чуткий нос ловил в нём какую-то недобрую нотку. Запах крови. Она выпустила воздух сквозь зубы, беспокойным злобным посвистом. Так свистели людоящеры топей, когда замечали ненавистного врага. — Каждый видит только то, что способен видеть, — медленно произнесла она, не отрывая глаз от улицы. Осознание понемногу накатывало на неё, и Офелия хмуро стиснула зубы. — Они все мертвы... — Ну ещё бы! Именно об этом я и толкую. У мужчины в окне, поливающего цветы, перерезано горло, и тёмная кровь до сих пор толчками стремится из раны, пузырится, брызжет дождем ему на рубашку, превратив её в одно сплошное чёрное гнилое пятно. У старика на лавочке через дорогу, жмурящегося на солнце, вспорото брюхо, так что клубок кишок вывалился наружу, синюшный и смердящий, тянущийся за ним хвостиком, как перекрученная верёвка. У женщины, зазывающей прохожих в магазин платьев, — Офелия сухо отметила глазами одно, зелёное, показавшееся ей отчего-то знакомым — разрублено лицо, волосы свалялись в один запекшийся от крови комель, румяная щека проткнута насквозь, а кожа сползает с края раны, оголяя жемчужно-бледную кость. Было ещё много мертвенно-чёрных синяков, красной, будто вываренной кожи, пузырящейся от жара, костей, протыкающих обломанными концами кожу ног или рук. Навстречу по улице шли люди и нелюди с пожелтевшими от яда лицами, истончившимися конечностями и впалыми животами. Они не вызывали у неё страха, только... недоумение. Все эти раны были ей слишком хорошо знакомы. Она сама наносила ровно такие же, и успела изучить во всех подробностях. Что за представление играет для неё этот город?***
В конце улицы Офелия увидела стоящего спиной мужчину в монашеской робе, и не обратила бы внимания, если бы Ганн не указал на Него рукой и не сказал урчащим голосом: — Смотри. Это — бог смерти. Пойдём, поприветствуем хозяина? После чего так разогнался на своём скакуне, словно и правда собрался протаранить неподвижную фигуру. Офелия раздражённо посмотрела ему вслед, но не изменила шаг. Обойдя молчаливого Бога, стоящего посреди улицы незыблемо, как скала, она направилась к своей цели. — Мне пока не о чем говорить с тобой, Ганн-из-грёз. Твоё время придёт, как и каждого, и тогда и свершится Мой суд. — Ну конечно же есть. Мы ведь оба — сказочные персонажи, а значит, сможем понять друг друга. Наверняка в какой-то истории я даже окажусь хитрее тебя и смогу одолеть. Может, мне стоит сочинить такую, когда я вернусь на дороги земного мира? — Я здесь лишь чтобы наблюдать. Душа этой женщины попала в Мой город раньше положенного срока, и потому я позволю вернуть её на должное место. Офелия не обращала внимания на их слова. Дрожа от нетерпения, она подошла к стене, на которой были распяты страдающие души, — и замерла на месте, всматриваясь в их обнажённые, лишённые всех черт лица. Все они выглядели для неё одинаковыми, как капли воды, но девушка знала, что это лишь обман. Всё в этом городе являлось ей лишь образами из её собственной памяти, которая в очередной раз подвела её. — Я не могу её узнать. В её голосе не было сожаления — лишь негодование на жестокую божественную иронию. Она пришла сюда, чтобы вернуть утраченное ею из-за несправедливо доставшегося ей проклятья Богов. Но оно само помешало этому, успев отобрать у девушки память о прошлом. — Не можешь узнать себя в зеркале? Всегда лукавый и смеющийся, сейчас Ганн смотрел на неё с тревогой, которую прежде себе не позволял. Подойдя ближе, он присел и взял её за руку — прекрасный, сам эфемерный, как дух — но Офелия чувствовала только недоверие к его неожиданной перемене. Если хитрец всё же решился предать её в момент её слабости, она не оставит покушение безнаказанным. — К сожалению, душу свою ты потеряла сама. И теперь только ты можешь узнать её. — Я никого не вижу на стене, понимаешь? — прошептал Ганн, не отрывая от неё взгляда. — Так что тебе придётся самой вспомнить ту, кем ты была когда-то. Без этого душу не вернуть. — Я ничего не могу вспомнить. Всё, что было, сожрало проклятье. — Знаю. Но я думаю, что кое-что ещё осталось. Если бы не было ничего, проклятье просто перешло бы к следующей жертве, так ведь? И я даже могу догадаться, что это. Офелия мрачно смотрела на него. По крайней мере, она не могла позволить трепету от близости к заветной цели отразиться на своём лице. Вдохнув поглубже, она свистнула, вкладывая в это все свои волнения и надежду, — тем же тихим беспокойным посвистом, что сам вдруг вырвался из неё недавно. Вокруг настала звенящая тишина, замолкли даже души на стене, прислушиваясь к хрупкому, тоненькому звуку. Девушка ещё раз повторила его, сжимая ладонь Ганна в своей. Если Боги решили всё-таки пойти против неё… Звук повторился в ответ. Одна из душ, слепо выглядывая наружу, напрягала пересохшие губы и в точности повторяла за ней короткий мотив. Офелия приблизилась к ней и дотронулась до холодной щеки. Под пальцами словно оказалась тончайшая мыльная плёнка, растаявшая от одного её касания. Душа резко вдохнула, подаваясь вперёд — и чихнула, рассыпавшись мириадами мельчайших искорок, которые закружили вокруг девушки, как снежный буран. Она широко распахнула глаза и отшатнулась назад, падая на руки Ганну, но уже ничего этого не чувствуя. На её лице неожиданно для неё самой выступили слёзы счастья — когда она будто вживую заново увидела, одну за другой, давно потерянные и забытые картины своего взросления и юности. Когда разом осознала, какой прошла путь и куда он её привёл в конце.