Soukoku Inktober 2021

      Чуя всегда считал себя повелителем гравитации. Вполне справедливо: мало кто из ныне живущих эсперов мог ворочать домами, летать над Йокогамой, как птица, и при этом быть грозой всех окрестностей, даже не скрывая, насколько он… как рыба в воде. Для кого-то гравитация — бессердечная сука, а для него — лучшая подруга и послушная помощница. И Дазай готов был согласиться с этим, когда тонул в синих, океанических глазах, чувствуя, как давлением сжимает грудную клетку. Дыхание перехватывало, и все голоса доносились словно из-под толщи воды, накрывающей его с головой. Даже Марианская впадина была не так глубока, как эти глаза, в которых раз за разом Осаму терялся, стоило заглянуть.       Гравитация отказывала ровно в одном случае: когда Накахара касался Осаму. И тут же самый грозный эспер становился слабее котенка. Беспомощный, он ощущал себя как в космосе без глотка воздуха. Да что там про касания говорить! Способность Дазая — отрицать способности, отрицать всех и вся. Сам Дазай — воплощение вызова, отрицания, да на него даже физика, по идее, не должна действовать! Чуя чувствовал себя неприлично живым, когда эта бинтованная мумия прикасалась тонкими, длинными пальцами к его щекам, слабо сжимая, и смотрел лукаво, тепло и практически нежно. Кофе с коньяком. Пьянит ничуть не меньше. И в тот же момент казалось, словно колени подкашиваются, будто на плечи давит целая вселенная, застревая в глотке невысказанными словами, недоказанными чувствами-теоремами, и ни один ученый мира не смог бы разгадать эту загадку.       В глазах Чуи таились опасные глубины океанов и бесконечная, счастливая в своей синеве высь неба. В глазах Дазая притаился холодный космос, бесконечный в своих загадках, и притягательность черных дыр, способных перемолоть твои кости в тисках гравитационных объятиях. И Накахара бросался в эту бесконечную неприветливую черноту бесстрашно и с полным осознанием, что может не вернуться, чувствуя, как в ответ в его океане затерялся один потерянный мальчик, ныряющий так глубоко, что перехватывало собственное дыхание. Как изучить горизонт событий в самой дали чужих глаз? Он готов был потратить целую жизнь, чтобы решить сложнейшую из загадок с карими глазами и улыбкой, мелькающей так быстро на тонких губах, что метеориты казались плетущимися черепахами. Только в этой задаче так много условий, так много переменных, что в голове шумело музыкой звезд.       Дазай захлебывался колкостями каждый раз, когда видел искры в глубине синих от эмоций глаз. Он готов был завороженно смотреть, как Персеиды перечерчивают радужку, сгорая в атмосферном давлении неведомой, неисследованной звезды имени Накахары. Его черные дыры в груди жадно тянулись к гравитации яркого светила, воруя золотые лучи, и хотелось заливисто смеяться от того, как их личные вселенные пересекались, и как правильно становилось в тот же миг, как горячая, почти обжигающая ладонь рыжего ложилась в его собственную, холодную, будто он только что поднялся из глубин близ берегов Антарктиды. Сколько бы они ни ругались, сколько бы между ними ни было разногласий, самым правильным оставались крепкие объятия и долгий, неморгающий взгляд в чужие глаза напротив, этот безмолвный диалог двух одиноких, продрогших друг без друга вселенных. Вакуум вокруг них не пропускал другие звуки, их личная сингулярность замирала в вихре давления и полного отрицания любых гравитационных законов. Время останавливалось в наивысшей точке, позволяя дорогам-вероятностям рассыпаться звездной пылью.       — Привет, — чуть слышно зазвенела одна вселенная, растекаясь лучистым синим светом гигантской звезды. Ему так подходило определение сверхгигантов голубого спектра: необычные, отрицающие законы зарождения нормальных звезд, появившиеся из ниоткуда, сильные, мощные, яркие в своей убийственно-красивой форме. Вне всех определений, вводящие в ступор., привлекающие внимание своей непохожестью на других. Непредсказуемые, недоказанные, неизученные, хотя, казалось бы, что в них непонятного.       — Привет, — шепчет на грани слышимости вторая вселенная, холодная и одинокая, впитывая каждой своей молекулой яркий синий свет, потянувшись к нему каждой черной дырой, цветущей безобразными ликорисами с длинными, будто щупальца неведомого чудовища, лепестками, опутывающими синее солнце, купаясь в его притяжении. Эта вселенная была жадной, подчас жестокой, уничтожающей все своей тьмой, и только ярко сверкающее светило проникало в каждый уголок, заставляя даже смертоносные и вечно голодные, тянущие это солнце в свои крепкие объятия, завидуя каждому, кто может хоть на мгновение согреться в синеве этих невыносимо ярких лучей. Вселенная еще помнила, как ее черные дыры когда-то были такими же звездами, сколлапсировавшими под давлением чужих вселенных, желавших сломать и подчинить непокорный кофейный космос. И оттого объятия становились только крепче, желая укрыть в своих черных недрах удивительную звезду, раз за разом прощавшую все.       Пусть синий свет порой обжигал до ожогов, заставляя шипеть, пусть черная тьма порой пожирала этот свет, набрасываясь и терзая несправедливыми упреками, пусть они порой готовы были на кванты разорвать друг друга, лишь бы ни лучистый взгляд голубых глаз, ни ледяная тьма карих не обращались ни к кому другому. И они все равно оставались рядом, кружась в гравитации друг друга, словно дуальность светила и коллапсара, синхронно дыша даже рядом, будто читая каждое действие друг друга и дополняя в каждом биении беспокойных сердец.       Давление бесконечного океана. Притяжение бескрайнего космоса. Им бы понадобилась целая жизнь, чтобы разгадать и решить уравнения своей дуальной природы, сгорая и падая ввысь, рассыпаясь звездной пылью и заново воскресая, чувствуя, как на другой границе орбиты бьется такая же беспокойная, ждущая второго жизнь. Пожалуй, при всем умении обоих отрицать очевидное и менять законы — физики ли, бытия — в свою пользу это было той самой единственной константой их общего уравнения.