i'm so sick of seventeen

      Паттон помнит свое появление. Он помнит, когда сквозь тьму бессознательного прорезался крик Томаса, и он знал — именно он должен что-то сделать. Так появились Эмоции.       С первым вздохом, с первым криком — он вёл малыша, каждый шаг просчитывая и совершая самостоятельно, прежде чем позволить подопечному ступить. И как следствие — он перестал справляться один. Разумеется! Ему было немного одиноко, но Логика уже спешила на помощь — сперва неокрепший, как сам Томас, Логан лишь примерно знал последствия своих решений — не трогай плиту, горячо! Не выходи на дорогу — шумно, машины, ай!       Чем взрослее становился Томми, тем теснее становилось в подсознании — с первой ложью появился Десит, с первым неаккуратным, но таким старательным рисунком на обоях — Креативность, но что-то пряталось в углу, не выходя долгое время…       Страх. Животный ужас. Объединенный с Логикой и Чувствами ранее, Страх лишился поддержки инстинктов, оставшись иррациональным чувством, которое заставляло ребёнка прятаться под одеялом от каждого шороха в комнате, дрожа, заставляя Креативность работать до упора, рисуя воображении картины светлого, чистого, такого спасительного и близкого.       О, Паттон помнил их поход в церковь. Он помнил, как каждая клетка их… Нет, тела Томаса трепетала, наполняясь верой, верой в то, что он победит Ужас. Он обязан, так ему говорили! Он складывает руки, опускается на колени, и сквозь детский, неокрепший разум бегут строки: «пожалуйста, помоги». Паттон и сам не знает, о чем он заставляет просить мальчика, но опускается рядом, моля ещё громче — ведь видит Господь, он не справится один.       И страх — нет, не так — Страх отступает, бежит, поджав хвост, и Паттон рад, рад, цепляясь за веру, как за спасительный плот, как за последнюю шлюпку Титаника, не замечая, что ближайшего пассажира смывает волнами осознания, пришедшего с верой — если есть плохие мысли, то разве могут они находиться в голове Томаса? Разве могут мысли о смерти, о жестокости, о страданиях людей рядом посещать его светлую голову?       И Паттон уверяет, уверяет со слезами на глазах, держа Креативность за руку, не позволяя уйти в глубь сознания и спрятаться, сохраниться: «так надо.»       И Они кричат, Они ощущают боль, подобную которой не испытывали прежде и не испытают больше никогда — ведь не будет больше никаких Их.        Паттон провожает «Тёмные», провожает «греховные» и «порочные» мысли взглядом, в то время как сам он прячет лишь одну греховную мысль — надежду, что Ужас, обитающий во мгле, поглотит их; поглотит, не оставив и следа, ведь сам Паттон не готов бороться с последствиями своих решений.        Много лет пройдёт, прежде чем Пат все же придёт к простой мысли — все изменилось. Мир менялся каждый день, менялся и Томас, и та частица его, что цеплялась за старые мотивы поведения, должна была получить обновление. Перезапуск. Начать что-то новое, сохраняя безопасность самого Томаса высшим приоритетом, а значит — он должен показать себя с лучшей стороны. Со стороны… Сандерса? А ведь звучит. Новое шоу, внешность, ассоциирующаяся у Томаса с отцовской фигурой… Хах. И правда — Отец звучит лучше, чем Надзиратель. И Паттон вновь смиряется, смягчает свои эмоции; он ведёт себя добродушно, россыпью льются каламбуры, и каждый, кто чувствовал себя раньше неловко в его компании — веселеет. Они смеются над ним, позволяют себе закатывать глаза, и признаться — такое положение дел устраивает Эмоц… Отца намного больше.        Но лишь до тех пор, пока не поднимает глаза на лестницу — и каждая клетка его эвфемерного тела не начинает вопить: «БЕГИ!»        О да, он обрёл форму — небрежно уложенные локоны, густые тени под глазами, черная потрёпанная толстовка и… Взгляд. Пристальный взор зрачков призван заглянуть в самое нутро, заставить вновь превратиться в маленького мальчика, дрожащими руками сжимающего Библию, и шептать псалмы до рассвета, но… От него не исходит враждебности к Паттону. Осознав это, тот замирает, вынужденный взглянуть ещё глубже: страх боялся сам. Он был похож на загнанное животное, которое лишь инстинкт выбежать навстречу охотникам и пожертвовать собой ради других заставлял вести себя так настороженно, и одновременно — дерзко.        Паттон не чувствовал себя охотником. Но он был вполне готов приручить зверя любой ценой.