Strangers

Больно. А ещё страшно. А ещё — странные, непонятные запахи и вдобавок помещение, которое он не сразу узнал на вид. Дилюк вскакивает так резко, что тревожит плечо. Больно… но не смертельно. Он может двигаться — значит, все в порядке. Он не помнит, как оказался на винокурне. Помнит только надрывный голос Кайи, и… это был митачурл? Точно, Кайа не успевал… Мысли в голове путаются и роятся, и Дилюк лишь с силой выдыхает через нос, пробуя всё-таки встать. Получается. Перед глазами темные пятна, а ноги дрожат, но. Но он до сих пор не знает, что с Кайей. В безопасности ли он. Не пострадал ли. И поэтому шаг за шагом, опираясь на стену, Дилюк доходит до двери. Почему он не в своей комнате… и где Аделинда? Сколько он провалялся без сознания? Разве не должен кто-нибудь… Дежурить? Оставаться наедине с болью было привычно, но до удивления неприятно. Он выходит из гостевой спальни, с трудом держась на ногах, хочет позвать Аделинду — но говорить тяжело, а повышать голос ещё сложнее. Дверь в кладовую приоткрыта… может, там будут Моко и Хилли? Они точно… смогут позвать. Десяток шагов даётся Дилюку как самое тяжёлое препятствие в его жизни. Плечо начинает ещё сильнее болеть, и от этого кружится голова. Его… давно не задевали. Он отвык. Последний шаг — и Дилюк едва не впечатывается в Кайю всем телом, с трудом удерживая себя за косяк. Дилюк быстро его осматривает, ран не находит — только покрасневший глаз и влажные разводы… во имя Барбатоса, что произошло? — Ты зачем встал, придурок, — шипит Кайа и закидывает его руку себе на плечо, принимая большую часть веса на себя. Он холодный. Приятный. Дилюк бы вечно к нему прижимался. — Мастер Дилюк! — вскрикивает Аделинда, выбегая из кладовки. — Вам нельзя подниматься! Барбара велела вам отдыхать! А Дилюк все шарит взглядом по Кайе, касается его груди и хриплым голосом уточняет: — Тебя не задело? — Чт… Да какая разница! — взвивается Кайа, и, ох, ого, Дилюк давно не видел его таким разрывающимся от эмоций. Он думал, что эта его часть погибла вместе с темной закрытой одеждой и нежной улыбкой. — Я тебя не для того тащил, чтобы ты себе рану вскрыл! А Дилюк наклоняется — и утыкается носом в шею Кайи, мерно дыша. Все правильно. Все хорошо. Действительно можно отдохнуть. Спросить бы, что Кайа забыл здесь, но вымолвить хоть слово — и Кайа уйдет, взъярится, потому что Дилюк все ещё плохо подбирает слова. Молчать проще. Они вместе доходят до ближайшего стула, Дилюк опускается с тихим стоном облегчения, и Аделинда уже — тут как тут, опускает влажное полотенце на лоб. Это приятно. — Полагаю… — начинает Кайа, и Дилюк знает, что за этим последует, поэтому не глядя впивается рукой в одежды Кайи, коротко качая головой. Дилюк хочет, чтобы он остался. Дилюк не сможет произнести это вслух. — Мальчики… — шепотом говорит Аделинда, а затем исчезает с тихим: — Я займусь ужином. Они остаются вдвоем, в нелепой позе — Кайа, стоявший чуть сбоку, так, чтобы Дилюк был в слепой зоне, Дилюк, отчаянно цепляющийся ему за одежду. Может, это последствия раны, но Дилюк сейчас не готов оставаться один. И Кайа понимает это — как всегда, безмолвно, лишь тихо вздыхая. Но понимания часто недостаточно. — Иногда мне кажется… — слова царапают горло, но Дилюк все равно заканчивает, — что она все знает. Ну. Это же Аделинда. Она всегда знала об их проделках, даже если они старались скрыть это от всех. Она сбивала температуру, когда зимой они упали в озеро, она кормила Кайю с ложки, когда тот отморозил себе руки у подножья Драконьего хребта. Она может знать все. Кайа тихо усмехается и накрывает его руку своей. Возможно, это лишь потакание минутной слабости Дилюка, но все равно от этого болезненно сжимается все внутри. — Она знает. И он тоже знал. По телу пробегается волна холодного шока. Дилюк сглатывает — думать об этом немыслимо — и проговаривает, хотя поклялся не поднимать эту тему рядом с Кайей примерно никогда. — О… отец? Кайа двигает головой, что можно посчитать кивком, и отшагивает в сторону, лишая Дилюка прикосновений. Это жестоко. — Он говорил со мной, — в голосе Кайи слышатся нотки смеха и грусти. — С тобой, очевидно, нет. Дилюк поднимает голову, полотенце падает со лба, и внутри просыпается жадность: что он сказал? Как он отнёсся? Осудил ли он? Хотел ли он это изменить? Но Кайа бросает на него холодный взгляд, и Дилюк давится вопросами. — Все это давно уже неважно, — Кайа усмехается, привычно и очень жестоко сейчас. — Никаких "нас" больше нет, мастер Дилюк. И быть не может. Передай Аделинде, что я не останусь на ужин. Не люблю долго находиться в местах, от которых меня тошнит. Он резко шагает в сторону двери, его взгляд скользит по той самой вазе, Дилюк слышит ещё один смешок — и пытается вскочить, но плечо пронзает ещё одна волна боли. Кайа не обращает внимания на короткий болезненный вскрик. Он уходит. Он всегда уходит. И Дилюк снова остаётся один. * * * Этим вечером впервые за долгое время Кайа напивается настолько, что не может нормально дойти до дома, и остаётся, сползая вниз по стенке за "Долей ангелов", подавляя желание завыть в голос. Их… не-отношения, взаимодействия, похожи на танец. Один шаг вперед — два шага назад. Это никогда не изменится. Минутная нежность делает только больнее, когда за ней идёт ледяная стена абсолютного отчуждения. Кайа рад, что Крепус никогда не увидит его таким. Потому что больше всего на свете он желал и Кайе, и Дилюку счастья. Потому что "Мондштадт — свободный город, и как бы ни относились к таким связям у тебя на родине, здесь вас примут. Потому что истинная свобода — это любовь, Кайа. А тебя здесь любят. Я люблю тебя, как второго сына, а Дилюк давно подарил тебе своё сердце. Не разбей его — и не дай разбить свое". Так он говорил. Кайа кусает себя за руку до боли, чтобы не кричать. Потому что ненавидит себя — и Крепуса, и Дилюка, и Аделинду, и всю винокурню. Потому что больше всего на свете он хотел бы остаться.