срывая двери с петель.

рвать и метать в пульсирующей агонии; сжимать кулаки до боли, скрипеть зубами в безуспешной попытке сказать хоть что-то — злость кляпом заткнула рот. Москва скалит зубы в насмешливой улыбке, белоснежные клыки сверкают ядом; свисает с края пропасти, держась обеими руками за чувство ненависти. у Москвы в груди жжёт так же сильно — только теперь помочь некому, никто не коснётся холодной рукой воспалённого ожога и не скажет «всё хорошо». поэтому злоба глаза застилает алой пеленой — поэтому бестолковые мысли никак не хотят собираться в стройный порядок. Миша чувствует, как у него болит везде, когда он начинает задумываться (о плохом); он опрокидывает уже вторую стопку, но кровь внутри только сильнее бурлить начинает. Москве пора туда, на поле боя — туда, где родным домом не пахнет больше, ведь на улицах давно поселился запах смерти. в землю вгрызаться и рвать на макушке волосы; от автоматных очередей и залпов уже порядком болит голова, но Москва не позволяет себе даже сморщить нос — под его сапогами хрустят болезненно погибшие цветы. бледное солнце не греет, не радует; раздражает только, заливаясь в глаза тусклой струёй света, напоминая как будто — «помнишь, что всё ещё будет?» безумный хоровод мыслей психопата; Москва только и может, что улыбаться, когда на языке приторно-мерзко остаётся привкус крови. должен — и больше ничего. должен — и ни шагу назад. Москва должен Ленинграду его долгожданное светлое будущее, и не имеет значения, сколько белоснежных перчаток придётся испещрить кровавыми пятнами и сколько мундиров придётся порвать. прижигать раны оголёнными проводами и сжигать мосты; Москва стреляет с невероятной точностью и безразлично хмыкает, когда человек падает к ногам его. так нужно — он знает, что видеть чужую гибель в реалиях войны — это совершенно обычное дело; ему было по совести не стрелять в безоружных, но давить подошвой сквозные раны. на плечи столицы возложена огромная ноша; Миша чувствует, как ломаются чужие кости, стоит только ему подойти ближе. когда всё утихает и смолкает гром боя, Москва выдыхает — тишина противным скрежетом заседает в голове, но впору было бы оторвать от неё лакомый кусочек и впитать в себя. когда Михаил один остаётся, то словно падает: вонзает ногти в собственную ладонь, чтобы перестать так много думать, и прыгает с обрыва в кипящую смесь. у него перед глазами — образы; у него в мыслях только голос — не свой, но родной такой, знакомый. сердце колотится часто-часто, когда Москва представляет смазанные неровные силуэты; Москва с силой ударяет по столу, когда вновь позволяет себе думать о хорошем.             «только не сдавайся, прошу тебя», — и веки смыкаются под тяжестью усталости. Миша, пожалуй, слишком часто вспоминает прошлое. снова попадает в паучьи лапки памяти, блуждая по тонким паутинкам; боится сорваться туда, вниз, в смоляную бездну беспамятства — его сны всё беспокойнее, всё прерывистее. Мише на месте сложно усидеть — подставляет грудь под автоматные очереди и с усилием спускает курок. так ему становится легче, так удаётся не помнить; так и сожалеть не приходится, когда снова прерывается чья-то жизнь. но каждый раз, когда Москва смотрит на запятнанные кровью ладони, он видит перед собой одно — он не успел. не спас, не дошёл, не сдержал обещание. эти мысли гниют внутри, изъеденные червями; у Московского и душа-то вся в мерзких дырах с корочкой запёкшейся крови.       — ты никогда больше не посмеешь его коснуться, ты понял? на губы ползёт хищная улыбка, глаза зажигаются нездоровым азартом; Москва прикладывается лбом к холодному дулу и смотрит с презрением — он доказал, что сильнее. человек напротив него — проклятье с крестом на рукаве — не дышит словно, только брови хмурит: ему, пожалуй, нечего сказать. наверняка в его голове крутится простое «ты спятил», только слова эти в лицо выплюнуты не будут; Москва хохочет, не отрывая взгляда, и смех этот ледяной (обжигающий). чертит невидимую линию и за неё же заходит, срываясь на крик — пугаться-то и некому. врагу доказывать, впрочем, пустое: тому не понять никогда, что чувствует человек, любовь которого испытывают на прочность. Берлину, возможно, не понять, почему Москва толкает его в грудь грубым движением; не понять, почему тот скалится, словно спущенная с цепи собака, готовая накинуться. и Москва границ не видит абсолютно — метит в самое вражеское сердце и думает, что не видит никто и не осудит. только худой силуэт за его спиной качается и дрожит, стреляя испуганным взглядом; пожалуй, у Саши и жизнь перед глазами пронеслась, когда Миша появился на его пороге. Саша чувствует, как у того горит всё-всё — этот огонь играет дьявольскими алыми искорками в глазах. отчего-то только ему спокойнее никак не становится, когда Московский его от немца собой закрывает, позволяя исчезнуть из поля зрения; почему-то Ленинград дышать забывает, прислушиваясь к искажённому злобой [чужому] голосу. он, наверное, всё ещё ожидает, что ему это всё снится — чистые и искренне счастливые сны испачканы грязными руками, превращены в кусачие кошмары. и сейчас, когда Москва — странный, непривычный, но тёплый-тёплый — замахивается для удара, Ленинград желает забыть-забыть-забыть. забиться в угол под мелодию голодного желудка; он не чувствует себя свободным, но удушающие объятия спасения цепляются за горло тяжёлой цепью. и воздух вокруг него раскалён, обжигает и без того сухую глотку; у него кружится голова, и не то от голода, не то от нереальности происходящего.       — он больше не тронет тебя, — Московский ближе подходит, хрустя бетонной крошкой, — теперь я здесь. в его улыбке — кривая, ломаная любовь; в его глазах — крик больного; на его запястьях — испачканные землёй незаживающие раны. Москва протягивает руку, чтобы просто коснуться, и замирает, чувствуя под пальцами бьющую волной дрожь. ему хочется, чтобы между ними всё было как раньше; перед ним не тот живой и цветущий Александр — перед ним искалеченный скелет. и это, вообще-то, отвратительно больно; где-то внутри в комок сжимаются нервы, когда Саша пытается прижаться ещё сильнее. когда хватается за воротник формы худыми руками, чтобы удержаться на ногах, и соскальзывает — его подхватывают; он пытается улыбаться, но выходит плохо, рот сводит судорогой. Миша пытается успокоить — в общем-то, это тоже мало помогает. даже поцелуи выходят рваными и дёргаными; ласки в них не больше, чем долга, окрашенного в мерзотный цвет чувства вины. Миша режет языком по чужим щекам, словно наждачкой, и шипит от боли — то ли от своей, то ли от чужой. Москве хочется кричать, когда в родных глазах он видит неозвученное «ты почти опоздал». и, сжимая наполненное слабостью тело Ленинграда, Москва позволяет себе прикрыть глаза впервые за несколько дней, доверившись вязкой пустоте.

[ обугленные крылья теряют остатки белоснежного блеска ради любви. ]