В прошедшем бытии
Нас с тобой накрепко связали
«Шнурами красными»
Ханако морщится. Тупая боль в районе затылка не дает собраться с мыслями — сдавливает жестяным обручем так сильно, что задохнуться можно от дурноты. Мирное щебетание собравшихся девушек немного успокаивает, притупляет боль, но полностью заглушить не в состоянии. Еще никогда прежде Ханако не видела столько девушек — зал буквально полнится ими, стены едва не трещат от набившихся участниц сукэбан, собранных для внепланового собрания. Собранных ими. Сердце волнительно трепещет от грандиозности, масштабности затеянного, и Ханако слабо верится в происходящее: они всерьез выступают против Сатоми, против решения главы, которую клятвенно заверяли в преданности. Долгие годы Ханако была капитаном и редко когда смела противиться приказам. Яркий авторитет Сатоми не затмевало даже мрачное несогласие с некоторыми ее решениями. Но тут она была не одна, не тонула в мятежных мыслях, а высказывала их вслух, и другие девушки отвечали ей, роптали, несогласные спокойно ждать, пока ураган подберётся к ним. — Где четвертый отряд? — спрашивает Казуко, подойдя к ней ближе. Она вся лучится, но не прежним насмешливым высокомерием, а сияющим восторгом от предстоящих изменений, что зародятся в стенах зала сукэбан. — Без понятия. — Взглядом Ханако скользит к двери, но ни Миуюки, ни Акане нет. И ладно бы только капитана 4-го отряда: все уже давно привыкли, что Миуюки любит появляться точно вовремя, будто выжидая под дверьми, но Акане — этот бешеный ураган — должна была появиться первой, заночевать в зале и кричать громче всех, подпитывая своей необузданной энергией остальных. Только вот Акане нет, и Ханако продолжает ждать, а головная боль все усиливается. Дверь со скрежетом открывается, но вместо ожидаемой Акане — или наконец Миуюки— в зал стрелой влетает одна из младших сестер Казуко и бросается к старшей. Бледная, взлохмаченная девчонка выглядит так будто пережила бурю или буря поселилась в ней. Она жарко нашептывает что-то сестре, своему капитану на ухо с горестным придыханием. И даже стоя рядом, Ханако не может различить среди шепота слова, только неразборчивое лопотание. С громким звуком из рук Казуко падает веер — ударяется об деревянную кладку пола с излишне зловещим «бум», и с таким же звуком сердце Ханако пропускает удар. Что-то не так. Ханако видит ужас в дрожащих губах Казуко, в ее расширенных глазах залегает отголосок бури, что ее сестра принесла на кончике своего языка. — Ханако. — Казуко цепко хватается за ее руку, отчаянно держится, словно за плот среди бушующего урагана, и тихо-тихо шепчет, будто повысь она голос, и все вокруг распадется прахом, как сама Казуко разваливается на части от принесенных новостей. — Акане умерла. В словах Казуко все неправильно, неверно — они не должны стоять рядом, даже близко находиться не могут, ведь Смерть не способна усмирить воинственную Акане, не совладать ей с ее огнем: протяни Смерть костлявую руку обожглась бы, да задохнулась от смрадного угара. — Нет, — твердо говорит Ханако, обращаясь то ли к своей развороченной переживаниями душе, то ли к дрожащей от ужаса Казуко. — Это правда! — жарко восклицает младшая сестра Казуко — Нацуки или Мицуки. Ханако их никогда не различала. — Ее доставили в больницу. Ханако не верит, да и во что? Над ними издеваются, несмешно шутят — Акане не умерла. Будь иначе — Ханако обязательно бы это поняла. Она стряхивает с себя руку Казуко и быстро выходит из зала, а головная боль увеличивает крепость своих объятий с каждым ее шагом. — Куда ты? Как всегда вовремя. От вопроса Миуюки Ханако замирает. Миуюки смотрит на нее с внимательным интересом, склонив голову набок так, что распущенные волосы закрывают часть ее лица. Что ей ответить, Ханако не представляет. К предполагаемо мертвой Акане? Но если скажет, произнесет хоть слово, то все станет неизбежной реальностью, разрушит хрупкую оболочку неверия, поэтому она умалчивает — продолжает быстро идти вперед, иногда срываясь на бег. Акане просто сцепилась с кем-нибудь, вот и попала в больницу. Она ведь дурная — Ханако постоянно ей об этом напоминает, сбивает спесь с непутевого лейтенанта. Она точно не мертва. За собой слышит шаги — Казуко и Миуюки спешат следом, и они втроем врываются в больницу. Расталкивают всех с пути — медсестер, докторов, преграждающих им дорогу, и находят ее. Мертвую. Ресницы у Акане опущены, как в мирном сне, но сама по себе бесцветная, иссушенная жадной Смертью, сливается с белыми простынями. Тлеющие лепестки румянца, кровавый цветок в волосах — единственные отголоски ее жизни. Неукротимое создание превратилось в пленницу, узницу Аида. Дурнота накатывает на Ханако, во рту ощущается кислый привкус, а от увиденного с оглушающим треском лопается цепь, на которой держалась ее надежда на лучшее, на счастье. Для себя. Для нее. Ханако пулей вылетает обратно в коридор. Она — рвущаяся сила; драконья агрессия и жгучее непринятие происходящего. Крушит все вокруг — мусорные ведра, скамейки летают по коридору, стены крошатся под ее кулаками. Горячечная скорбь прошивает рассудок насквозь. Она видит ее — живое воспоминание, играющее перед открытыми глазами — ярко горящий взгляд, огонь в тщедушном теле, который обозлившись, может и опалить жаркой волной. Как она могла умереть? Кто посмел? Кто осмелился приблизиться и забрать дыхание ее жизни? Тоска по утраченному огню, по ушедшей подруге, вырывается в новый удар — Ханако с размаху бьет в стену, не заботясь о сбитых костяшках и рассеченной кожи. — Прекрати! — Казуко обхватывает ее за плечи, крепко стискивает, стараясь угомонить, но у самой глаза красные, слезы безостановочно стекают по бледным щекам. Но как прекратить, как унять шторм, когда гребни волн поднятых эмоций бьются об стенки сердца, захлестывая и погребая под своей толщей весь мир, Ханако не представляет. Акане, без сомнений, поняла бы эту бурю эмоций. Она дополняла ее: обе — дикие и яростные, с кошачьим прищуром игрались друг с другом, не забывая отступать при случайно распахнувшейся души, зная, сочувствия и жалости никто из них не потерпит. Но Акане больше нет, кто-то жестоко и кроваво оторвал от Ханако кусок, и она осталась жива лишь наполовину. В коридоре больницы бледные тени. Все собравшиеся — призраки, бесплотные духи, ошметки душ, рваные сердца и хриплые рыдания. Некоторых Ханако узнает: тут Хаджиме Коконой, одиноко засевший в углу, и Манджиро Сано, лидер «Свастонов», утешающий золотоволосую девочку, поникшую, увязшую в скорби, как цветок лотоса в иле и грязи. Осознание — Акане умерла — подъедает Эму; злым зверем терзает изнутри. Ее глаза — стеклянные и мутные — холодными иглами впиваются в память той, кого она защитила своим телом. Обвенчанная с трауром вечным ей предстоит хоронить, отдавать в невесты мерзлой земле и червям вторую подругу. Когда же наконец настанет и ее очередь забыться в сладостном покое, освободить свое сердце от горестей и печалей, и самой стать свободной. Но Эме кажется, что ее доля — это вечные муки потерь; вереница черных роз и саванов, и не будет ей счастья. Никогда. — Ты знаешь, как это произошло? — резко спрашивает Ханако у Эмы, не заботясь ни знакомством, ни вежливыми словами. Не до этого. Неизвестность гложет не хуже скорби — ей нужно знать, ей нужен виновный. Эма не сразу понимает — обращаются к ней. Ответов требует девушка, что пышет злой печалью, сердце, отягощенное горем, и не знавшая, куда его излить. — Акане оттолкнула меня, — тихо произносит Эма. Пускай винит ее, пускай ненавидит — для Эмы теперь все едино. — В смысле оттолкнула? — зло цедит Ханако Правда и ничего кроме нее — Эма рассказывает о произошедшем, будто аэд старую историю, ровно, без дрожи в голосе, но сердце, как сорвавшийся зверь, яростно бьется в груди, а его удары ощущаются где-то далеко, словно на дне образовавшейся ямы. Эма говорит об Изане, об их таком не тайном родстве с Королем Поднебесье, о драке, что он назначил Манджиро, пока она сама стояла в стороне, об Акане, толкнувшую ее в сторону от несущегося мотоцикла и отдавшую за нее свою жизнь. — Курокава ваш брат? — неверующе переспрашивает Ханако. Этот монстр — порождение самого Мара и брат Манджиро Сано. Открывшаяся правда не укладывается в голове, и даже странное несоответствие истории Ханако не сразу понимает. Привыкшая к хитрым уверткам, игравшая словами, словно купидон сердцами влюбленных, Казуко соединяет историю между собой, как части мозаики: Изана, пришедший на кладбище, чтобы назначить Сано битву; их родство; мотоциклист с битой, возникший именно тогда, когда старшие братья были заняты разговором, и эта девочка… — Ты… — С дрожащих губ Казуко срывается смешок. Горький, злой смех режет глотку, Казуко готова разразиться истерическим хохотом, если он способен вытеснить из сердца скорбную тоску по безвозвратно ушедшей.— Ты… должна была умереть! Это тебя хотели убить, а не Акане! — Поверь, я сама бы этого хотела, — признается Эма. Не умереть, а уйти. От постоянной боли, от переживаний, от неразделенной любви, которая сбивает сердца с привычного ритма. Перестать плясать в этой агонии бесконечных страданий и водить хороводы со Смертью. Манджиро напрягается от слов сестры и сильнее прижимает к себе — прячет в своих объятиях от девушек, что грозными фуриями нависают над ними; становится щитом, ограждающим младшую от боли, но стать для нее мечом — не может. Не сломать ему этот принцип, не поднять руку на девушку, даже несущую опасность. Услышанная правда не успокаивает Ханако, а сильнее распаляет, ведь виновный вот он — перед ней. Снова и снова — бесконечный круг, туго завязанная петля на их шеях. Манджиро Сано и его «Свастоны» — настоящее проклятье, злой рок всего «Голубого лотоса»; те самые дебри, что не дают им пробиться из ила и грязи к сияющей вершине. — Скажи мне, Манджиро Сано, — зло цедит Ханако сквозь стиснутые зубы. — Скажи мне, ты знаешь, кто такая Натсуми Исе? Майки хмурится, имя ему незнакомо, и его полное непонимание обнажает ярость, которая прожигает Ханако насквозь и выходит наружу вместе со злыми, кислотно-ядовитыми словами: — Ее изнасиловали летом! — вскрикивает Ханако. — Парочка «Мебиус» из-за твоего дружка. А Сато Хидилин? — Голос у Ханако повышается, высится и отскакивает от стен. — Умерла от руки твоего блядского капитана! Манджиро отрешен. Он затворяется внутри себя, закрывается от злых обвинений, которые все равно просачиваются сквозь трещины, расходящейся боли — такой горькой, что становится даже сладкой. Он теряется в вязком мазуте чужой злобы, не находя ни конца, ни края, и рядом нет никого — ни единой души, которая подсказала бы ему, что делать дальше? Как следует поступить правильно? В погоне за новой эпохой он не учел одного: никто не царствует бескровно. Казуко сильнее стискивает ее — Ханако чувствует, как она крепче перехватывает ее руку, но реши Ханако растерзать Манджиро, ее бы ничего не остановило. — А теперь и Акане. Из-за твоего ублюдочного брата! Из-за тебя! — У Ханако голос срывается, как и она сама: подобно загнанному зверю, Ханако рвется из хватки Казуко, с яростным намерением, затмевавшим рассудок, — растерзать, разорвать. — Неудивительно, что ты теряешь капитанов! Ты уебищный лидер! Ледяное острие ее слов вспарывает душу по плохо прошитым швам, и Манджиро чувствует, как распадется на части, словно старое истлевшее полотно. — Хватит, Ханако. Неожиданное появление их главнокомандующей присмиряет Ханако — Сатоми неспешно проходит по коридору в сопровождении Миуюки, чье резкое исчезновение Ханако даже и не заметила. Сатоми спокойна, ровная гладь омута, скрывающая чертей. Ни тени потрясения от случившегося не проступает на лице главы, не расходится боль кругами, увеличиваясь в размерах. — Я наслышана о тебе, Сано Манджиро. — Сатоми растягивает губы в вежливую улыбку и учтиво желает: — Говорят, что Изана Курокава назначил тебе битву. Удачи в портах Йокогамы. Надеюсь, ты победишь. Сатоми говорит искренне, не украшает слова фальшивой слащавостью, и Ханако недоумевает, что же творится в голове у ее главы, раз она желает победы им, этим мелким «Свастонам», бывшими гнилой незаживающей раной на теле сукэбан. Она сама надеется и отчаянно хочет одного — чтобы «Поднебесье» и «Свастоны» разорвали друг друга на клочья, безвозвратно стерлись из жизни. — Вы. — Сатоми обводит взглядом застывших Ханако и Казуко и кивает в сторону выхода. — За мной. Немедленно. Приказу главы Ханако подчиняется. Не преданность Сатоми взыграет, а желание убраться поскорее из коридора, полного скорбящих. — Я предполагаю, что помогать «Свастонам» в борьбе против «Поднебесье» Вы больше не намерены, — сухо говорит Сатоми, огибая посетителей больницы и выходя на улицу. Никто ей не отвечает. Сломленные и разбитые ни одна из капитанов не знает, что ей делать дальше, что делать с затеянным планом без Акане. — Что же, значит и свои мятежные планы против меня вы тоже уже забыли? — В тоне Сатоми слышится едва заметная сардоническая интонация полуприкрытая безмятежностью. — Что ты хочешь, Сатоми? — резко спрашивает Казуко. Без извечной усмешки на губах Казуко, словно старуха в теле девушки, измотанная и смиренная. — Наказать нас за неповиновение? За то, что пытались пойти против тебя? Так вперед! К чему эти слова? Сатоми останавливается и разворачивается к ним лицом. Неприступная, гордая с полыхающими глазами, цвета основания пламени, и отточенной улыбкой Сатоми выглядит издевательски хорошо и радостно в развалинах мира Ханако. Встряхнуть бы ее, выбить из утопии жизни. Солнце меркнет, тени, отбрасываемые больницей и скудными деревьями, увеличиваются в размерах, заостряются и засасывают в себя весь свет из мира. С приходом тьмы осознание случившегося сильнее наваливается на Ханако, и изголодавшаяся печаль с новыми силами вгрызается в ошметки самой Ханако, какой она стала без Акане — неполноценная, ущербная, жалкая. — Сегодня состоится битва между «Свастонами» и «Поднебесье» в портах Йокогамы, — говорит Сатоми. — Изана уже сразил лидеров «Ночной пыли», «SS» и «ISMB». Все члены данных группировок теперь под контролем Курокавы. — Сатоми выразительно оглядывает своих капитанов, ожидая их реакцию. Карта с прошедшего собрания встает перед глазами — размытая, нечеткая. Ханако с трудом припоминает численность названных банд. Вроде, в каждой не больше сотни. — Но это значит, что… — хмурится Казуко. — Во всем Токио осталось только три банды, — заканчивает за нее Сатоми. — Мы, «Свастоны» и «Поднебесье». Сатоми странно довольная, словно победитель в партии, которую Ханако с трудом осознает. — Хотите отомстить за Акане? — спрашивает Сатоми с нажимом. — Хотите наконец покончить с монополистической властью янки в Токио? От ее искусительных слов мороз пробегает по коже. В них — возмездие, что будет литься на израненную душу божественной амброзией; кровавая нерациональная месть, обещавшая Ханако покой. В не до конца истлевшем от скорби уголке ее сердца пробивается сомнение. Ведь Акане не хотела бы этого, и она будет ужаснейшей из подруг, если поступит по-своему — эгоистично и сознательно предаст все то, за что она стояла до конца — за своих мальчишки-янки. — Кто бы не победил сегодня в портах — «Свастоны» или «Поднебесье» — мы выступим против него и уничтожим, — с твердой убежденностью завершает Сатоми. — Дурость, — покачивает головой Казуко. — Многие наши девушки ни разу не участвовали в драках. — Если враг наслаждается покоем, доведи его до усталости. Если то, чем он владеет, едино, раздели это, — архаично изрекает Сатоми. — Мы не станем дожидаться, пока будь то «Свастоны» или «Поднебесье» оправятся от драки. Сегодня вечером в портах Йокогамы мы просто добьем победителя. Нападать на изможденного — низко, Ханако претит подобное, однако это прагматично, логично. Уставшие от долгой драки друг с другом, они легкая мишень. Даже черти наподобие поколения S62 не могут сражаться вечно. — Вот почему ты пожелала Сано победы. Со «Свастонами» легче справиться, — мрачно констатирует Миуюки. — Манджиро Сано ведь девушек не бьет, — саркастично тянет Сатоми, закатывая глаза.Увы, какая жалость,
Что разошлись у нас
Заветные пути!
— Поэтому ты не захотела объединяться с другими бандами и не приняла план Акане сразу, — продолжает Миуюки. — Ты с самого начала это планировала? — Не совсем, — признается Сатоми. — Изначально я делала ставку на «Поднебесье» и союз рассматривала с ними, но сложившаяся ситуация даже лучше. — Видя пораженные лица своих капитанов, Сатоми слабо улыбается и, словно в оправдание, добавляет: — Хоть и малыми силами, можно упорно вести бой, в конце концов, большее войско должно одержать победу. Бесцветная монотонность слов Сатоми застревает в горле Миуюки тугим клубком оскорбленного предательства той идеи, что нес в себе «Голубой лотос» поколениями — независимость, бунт против слабости, сестринство. — Мы не можем позволить себе слабые союзы, — мягко, словно вразумляя детей, говорит Сатоми. — Дождись Вы моих указаний, как и положено капитанам, всего этого абсурда с бунтом и не было бы. Возможно, и Акане не пострадала бы. В ее словах — тонкий расчет, устыжение, игра скорбящими чувствами. Казуко и Ханако горбятся от тяжести слов, истаивают от их гнета. Миуюки давит дрожь, однако подавить мимолетный всполох мысли — объединись они с «Поднебесье», а не со «Свастонами», то Акане действительно не пострадала бы? — не успевает: она мелькает на горизонте и громом сотрясает сознание. — И что ты хотела предложить Курокаве? — интересуется Миуюки и читает ответ по застывшему лицу Сатоми. Презрев все устои, пренебрегая мнением капитанов, Сатоми отдала бы Курокаве «Голубой Лотос» в обмен на защиту; отдала бы собственную банду. — Я только не хотела, чтобы кто-то пострадал, — поспешно оправдывается Сатоми. — Что же изменилось? — В голос Миуюки против ее воли прорывается желчь — вопрос звучит иронично, как злая насмешка. — «Поднебесье» оплошало. — Сатоми разочарованно кривит губами. — Попыткой нападения на младшую сестру Сано они прямо сказали, что Манджиро опасаются и бояться проиграть. Я не совсем верю в силы «Свастонов», но их должно хватить, чтобы измотать «Поднебесье» и стать нашим подспорьем для дальнейшей битвы. Молчаливо Миуюки слушает Сатоми, ни слова не вставляет. Свои мысли хранит при себе, как и слезы от гибели Акане — не бездушия знак, а тихой скорби забава. В груди, около сердца, ощущает боль, на месте чего-то фантомного, чего-то непонятного, что вырывает из нее каждый миг прожитого с новой мыслью о смерти Акане. Прежде так больно ей было только от поломанной гордости, от собственного унижения. Но это было давно — так давно, что шрамы на теле успели затянуться, ребра срастись, и только ее израненная прежняя воинственность осталась дохлым зверьком лежат у ног противника. Она почитала себя сильнейшей и высокомерие стоило ей всего, всей жизни. — В «Свастонах» друзья Акане, как и ее брат, — напоминает Миуюки в безуспешной попытке воззвать к разуму главы. Сатоми простодушно жмет плечами. — Мы не тронем брата Акане, если он не станет вмешиваться. Но остальным я такой безопасности не гарантирую. Сатоми не могла гарантировать ее даже участницам собственной банды, куда там друзьям Акане или ее брату. Но с языка не слетает ни одно укоризненное слово. Миуюки стягивает с себя форменную куртку «Голубого Лотоса» — свою вторую кожу, что за долгие годы нахождения в банде, успела въесться в нее и сейчас с болью отходила от тела. С сожалением сестринские узы разрывает, но уподобляться стервятникам, пировать на чужих слабостях и победу вырывать из ослабевших рук — не желает; подобное не для нее. — В этот раз без меня, Сатоми. Сатоми несколько нерешительно принимает и куртку, и отставку своего капитана, но отговаривать не станет — Миуюки это четко знает, как и Сатоми, что уговоры бессмысленны. Казуко и Ханако поражено глядят на куртку Миуюки в руках главы; на саму Миуюки, оставшуюся в одной водолазке на морозном воздухе. — И что ты планируешь делать? — хмуро спрашивает Казуко. Миуюки бросает взгляд на больницу, из которой вырывается мальчишка. Он бегом заскакивает на припаркованный мотоцикл и уезжает, оставляя после себя отголосок слез и запах моторного масла. — Я позабочусь об ее покое. — Миуюки не пытается задеть их, но Ханако и Казуко дергаются от ее слов, как от затрещины, и виновато потупляются. Озлобленные сердца спартанскими собаками терзает жажда мести. Они готовы идти к своей цели хищной походкой, стирая ноги в кровь и раздирая руки. Винить их в подобном Миуюки не может, на гнев права они имеют, но и следовать за ними не желает. Месть — двусторонний клинок. Какой бы дурманяще сладкой она не была, после себя всегда оставляет пустоту разочарования. Миуюки разворачивается и медленно бредет по следу из выхлопных газов. Лишь раз она позволяет себе обернуться в сторону уходящих капитанов и встречается взглядом с Ханако — со своим первым лейтенантом, со старой подругой, которую горько обманула. Ханако отворачивается первой — время не излечило ее раны, лишь нанесло новые. Злые грезы, дразня, восходит на небе Луна — темное око Гекаты, готовое взвешивать их поступки и награждать победителей, а насмешливые звезды станут ее свидетелями.И судьбы, и труды.
Как нам в разлуке быть теперь?
Неподъемная тяжесть ее последнего дыхания влечет к земле. Шиничиро опускается на тонкое снежное одеяло, трусливо прячется за скудными ветвями голых деревьев, окружавших больницу. Тянется за сигаретами, но достать пачку не может — руки дрожат, скорбь громом тело сотрясает, и эта дрожь вливается в вены, бешеным галопом скачет по жилам. Внутри громыхает: Акане, а в ушах трубит: Изана. Обернувшийся реальностью кошмар — умерла, а брат встает против брата. И Шиничиро не понимает — он ли виноват? На его ли душу ложится злодейство, он ли — гнездилище проблем, создатель чудовища, что обрекает на погибель? «Он не такой», — заявлял он Акане. Но правда ли это? Шиничиро изводится мыслями, иссушается скорбью. Кость прошлых ошибок встает поперек горла. Жгучим хлыстом по сердцу бьет невысказанное — мужество поведать Манджиро, что Изана им не родной, у него так и не нашлось. Свист мотора нарушает ужас, что тьме, наступающей сродни. Величавший его кумиром, героем грез, Сейшу вырывается из плена белых стен больницы, скрывается на фоне темнеющего неба. — Прости, Сейшу. — Хриплые извинения растворяются в порыве холодного февральского ветра. — Прости, Акане. Овеянный благодатью король, герой поколений Шиничиро носит на себе титулы, что тяжелее неба и всех его звезд. Но для самого себя Шиничиро навсегда останется неудачником, что не смог ни уберечь подругу, ни брата вытащить из тьмы. Он прикрывает глаза со слабой надеждой забыться в пустоте сна, но на пороге бессознательности слышит призыв — яростный шепот далекой звезды, приказывающий вставать и следовать за ней, но подточенная скорбью воля не дает сил, чтобы подняться.Разрушена любовь
У нас двоих отныне:
Ты будешь одинок,
Я буду жить в пустыне Смерти.
Злостная шутка. Какая-то ирония. Он разве похож на Нефертари, играющую со смертью в игры? В этот раз все иначе: выкупить душу любимой не получится, никаких денег не хватит, ведь Смерть йены не принимает. Даже не заходя в морг, чтобы проститься с ней, Коко явственно воображает: Акане — смеющаяся, воинственная, нежная — прах, кости и тонкая кружевная кожа, укутанная в белоснежные белые ткани. Безжизненная и холодная, подобно свету звезд, и еще более далека от него, чем прежде. Инупи вот заходит. Дурак, мазохист, но что с него взять. Истощенный крик разрывает перепонки, заползает через ушную раковину в голову и поселяется в ней. Коко слышит, как Инупи зовет ее — горестно нашептывает имя, ласково напевает: «Сестра», но дозваться до пустого сердца не может. Коко забивается в угол подальше от общей суматохи вместе со скорбью, отныне ставшей его спутницей вместо любимой девушки, сияющей ярче Луны в беззвездной мгле. Подобно Корделии любил он молча, в тишине, что усиливала любви его горения. Ему казалось, что он близок — к признанию, к ответу. Акане раскрывалась ему, подобно сакуре цветков — он видел ее расширенные зрачки, смущенный румянец, расцветающий пыльной розой на щеках, ощущал ее вес, и практически узнал тайну, что висела непроглядным маревом между ними и плотоядно гложила ее. Но даже близость не делала ее земной — Акане оставалась непостижимо далекой, словно блаженство рая. Охваченная трагедией душа не примиряется с действительностью, удушенный печалью рассудок изменяет и продолжает искать обходные пути, мудрость неба, что подскажет решение, выход. Но никто не готов протянуть юному влюбленному карту к Подземному царству, зато Коко готов — спуститься к Аиду и вывести любимую из его чертогов, и не оглянуться там, где оглянулся сам сладкоголосый Орфей. Только вот Акане не грациозная Эвридика и его, Коко, она никогда не выбирала, в то время как он не видел другого выбора кроме нее. Инупи выбегает и молнией проносится мимо него. Отягощенное обещанием сердце повелевает последовать за ним, но Коко не может. Только не сейчас. Клятву, данную в тихую погоду, в бурю он не забыл, но ему нужно пару минут, немного времени для себя, а после — как и было обещано — он не оставит Инупи и станет его тенью.Пророчил счастье день,
Но он без тебя прожит.
А встретимся ль еще когда-нибудь?
Невозможно.
Глядя на восходящее Солнце, Сейшу недоумевает, как оно вообще посмело подняться из-под облаков? Как смеет землю светом озарять без нее? Взять бы да погасить: заставить мир глотать пепел жизни наравне с ним, мрачно радуясь чужой боли, лишь бы не чувствовать свою — эту боль в груди, пустоту на месте того, что Акане безвозвратно забрала с собой. Но руки коротки — не только до Солнца дотянуться не может, но и сестру уберечь. Акане. Сомкнув веки обречен видеть ее вечно — холодную, мертвую с запахом Смерти, перебивавший аромат свежести, что Акане источала подобно цветам. Ни в ночи, ни в дне не найти ему покоя. Колени подгибаются, ломаются не в силах нести груз мыслей о ее кончине. Сейшу падает, ничком заваливается на землю. Горбит спину жалким стариком, задыхаясь, в оглушающей тишине утра и в тишине рассудка Сейшу зовет сестру, раболепствуя перед небом, забывая свое имя и помня только ее — Акане. Зарывается пальцами в мерзлую землю, разрывает ее на части, выкапывает яму — для себя, для своего старающегося сердца, что отчаянно молит о ее возвращении, вопит громогласной страдающей сиреной. — Вернись, пожалуйста. — Сейшу взывает к Ками, в которых не верит; к небу; к земле с диким отчаянием, с безумной мукой и с единственным горячим желанием — вновь увидеть ее. Вернись — к нему, к своему неугомонному младшему брату, такому неумелому в домашних делах, да и вообще во всем, но горячо любившим сестру, хоть и остающимся с виду равнодушным. Вернись и побудь рядом. Хоть немного — дай извиниться, дай ощутить крепость твоих объятий, стук твоего сердца, потому что его все — оно затихло, замерло и не готово биться в мире, где его сестру, обернутую саваном, опускают в землю. И его вместе с ней. В закате разума и рассвете нового дня без нее Сейшу ощущает, как кто-то с осторожной мягкостью приподнимает его с земли, оставшейся безмолвной в ответ на молитвы. В груди радостно трепещет — это Акане, только ее прикосновения преисполнены подобной сладкой нежности, но на Сейшу смотрит не голубизна летнего неба, а серость плещущихся волн, и Сейшу отчаянно надеется, что вот они — глазницы Смерти, заглядывает ему в лицо, чтобы сопроводить туда, где под вечным дыханием Зефира, бродит Акане. Гаснет свет, гаснет мир, и густая тьма накрывает Сейшу, принимает в свои объятия, радостно скалясь. Миуюки переворачивает Сейшу на спину, боясь, как бы мальчик не задохнулся, и клянется ладье нового дня защитить его, в память об Акане. А тем временем Сатоми торжествует на останках. Триумфующая королева восходящего дня, упивающаяся победой над чужими слабостями — Сано Манджиро пал ниц перед ней, признавая поражения без битвы, а Изана Курокава погиб, но слез по нему она лить не станет. Глупые газетчики припишут битве в доках вычурное название: «Происшествие в Канто», а несчастными жертвами назовут имена трех людей — Инуи Акане, Кисаки Тетта и Курокава Изана. Но Сатоми Смерть не печалит. Идя с ней под руку, она создаст новую эпоху — эпоху женских банд. Эпоху сукэбан.