***
Молодой альфа, волнение по кабинету разгоняя, ходит из стороны в сторону, вздымает пыль мелкую. Понять учителя не может, хоть и пытается. — Ваша светлость, зачем Вы только её приняли? — в возмущении утопая он трусит рыжими локонами; хмурятся брови на взволнованном лице. — Я обязан был принять, — в отличие от своего подопечного, герцог так и пышет спокойствием. — Девушка прибыла в суд дать показания, как я мог поступить иначе. Ты ведь знаешь закон, не так ли? — мужчина будто бы даже удовольствие испытывает от происходящего. — И она, конечно, свидетельствовала в защиту графа, — даже не вопрошает юноша. — Ты, как никогда, прав, мой дорогой друг! — пытается смягчить мужчина чужой пыл лёгкой улыбкой. — Я Вас не понимаю и совершенно не вижу причин для радости! Как она только сумела Вас переубедить! — в голосе вспыхивает ярость. — Эта… Эта особа, её послали лишь за тем, чтобы выгородить отца. Я более чем уверен, в словах её не было ни доли искренности! — А вот сейчас ты ошибаешься, присядь, Тэхён-а… — Нет уж, Вы ведь теперь обязаны будете предоставить её показания судье. Как можно было поступить так легкомысленно, понимая, чем всё обернётся. — Сядь! — враз серьёзнеет и грубеет голос альфы, разражается он по покоям, не позволяет более ослушаться. — Одно заявление в защиту Пак Чимина особой роли не сыграет! Или ты забыл, что в спектакле участвуют актёры посерьёзнее? — Не забыл, — юнец съёжившись сидит в кресле, из-под чёлки непослушной взглядом недовольным глядит. — Потому и не понимаю Ваших действий, зачем усугублять и без того шаткое положение? — Почему ты, друг мой, даже мысли не допускаешь, что можешь быть не прав в своих суждениях, вот, что действительно интересно, — рассеивается вдруг суровость; не может мужчина лицезреть обиду, явившую себя в погасшем взгляде подопечного. — В Вас что-то переменилось… — сипит обвинение альфа в сторону, на герцога не смотрит. — С того дня, как имели встречу с графом… Вы перестали делиться догадками, вечно вторите, что я позже всё сам пойму, но не понимаю! Вы вдруг стали допускать предположения о невиновности Пака, хотя совсем недавно считали, что тот достоин высшей кары. Ещё немного и я определённо поверю, что Вас зачаровал этот дьявольский змей! Стихает встревоженная речь, а пространство комнат затапливает прерывистым, добрым смехом. Мин взгляд чужой, удивлённый всё же притягивает, трусится, хохочет и слезу зеркально-чистую со щеки стирает. Он, вырвавшись из рук чувства приятного, но смущающего, расслабляет ворот утягивающий, пытается вернуться в чувства. — Развеселил меня славно, — поднимаясь из кресла, альфа к ученику подходит, нависает над ним, как коршун над добычей, заглядывает в чернильные зрачки, чтобы внимал тот каждому последующему осторожному слову. — Однако запомни, всё, что я утаиваю, очень легко может навредить. По-хорошему, тебя и рядом быть не должно с расследованием, самым главным образом связанным с короной! — не будь человек, говорящий подобным тоном, герцогом Сатмарским, подумал бы Ким, что его запугивают. — Один неосторожный возглас и тебя не спасёт даже моя семья! — юноша шумно сглатывает слюну тревожно вязкую. … — Почему граф отослал Вас с братьями в Кёнигсберг? — старался альфа вникать в каждую мелочь. — Разве не было у него возможности подыскать хороших учителей здесь, на родине? — Он просто не желал… — видно, сколько неудобств этот вопрос девушке доставлял. — Думаю, он не желал связывать нас с тем, что губит его сейчас… — Ни единого лишнего и сомнительного слова, — цедит герцог — Ты не получишь. Прошу мне лишь верить, безукоризненно выполнять приказы и безмолвно наблюдать! — изгибаются потрескавшиеся губы альфы болезненно, с предупреждением. — Ты лишь зритель, который покорно ждёт финального всплеска оваций… Я доступно изъясняюсь? — Весьма, — выдержав паузу, кивает Тэхён. Но не исчезают из взгляда его мысли, забитые ядовитыми опасениями. — Не думай, что я тебе не доверяю, это не так! — Мин спину, скованную почтенным возрастом, наконец выравнивает, прячет за ней вздрогнувшие на эмоциях руки. — Но я определённо себе не прощу твою гибель. Как мне потом прикажешь оправдываться перед твоим отцом и собственным сердцем? — искренность залегает в морщинах на лбу не молодого уже, однако, герцога. Тишина звенящая воцаряется в пространстве, выдаёт рокот признательный в груди. Ким взор нечёткий, смазанный не может увести, изучает внимательно, насколько способен, чужие черты, словно в сомнении. — Вы уверены в своих действиях, Ваша светлость? — предельно необходимая ясность так и норовит ускользнуть прочь, её за хвост хватают, рискуя получить ядовитый укус. — Нет, — честен альфа, лицо выдаёт его с потрохами. — Но я не упускаю вероятности, что мы с тобой, не по воле собственной, конечно, оказались на лихой стороне… — остаётся юноше лишь понятливо кивнуть и вспомнить, что семейство Мин из Сатмара славится своей честностью и благородством. Раздаётся стук, вырывающий враз из тяжёлых раздумий. Нехотя Мин разворачивается к двери, готовый встречать гостей. За очередным ударом по древесине следует осторожный кашель и альфа всё же, превозмогая сухость в горле, произносит: — Войдите! — в покои после почти вплывает уже примелькавшийся слуга. — Ваша светлость, господин Ким, прошу простить за беспокойство, — омега склоняется низко, глядишь, скоро телом мысков туфель коснётся. Выглядит он подозрительно встревоженным. — В чём дело, Чонгук, говори. — Господин, мне велели Вам сообщить — ко двору доставили двоих свидетелей. — Прекрасно, — мужчина снятый прежде от тесноты кафтан хватает, принимается натягивать поверх смятой рубахи. — Господину вероятно пригодится его выходной сюртук, — добавляет омега осторожно. — Для чего? — на юношу двое смотрят в удивлении. — Ваша светлость, насколько мне известно, одного из свидетелей стража определила в комнату для допросов, но с другим возникли трудности. — Герцог поправляет ткань серого кафтана. — Это ещё что значит? — Ким помогает учителю попасть в рукава верхних одежд. — Там пожилая женщина, господин, — как-то жалостливо объясняет слуга. — Она просила позволения остаться в саду, жаловалась на слабость в ногах и молила о понимании. — Надеюсь она там не одна? — взволнованно он вопрошает. Нежелательно рисковать свидетелями и собственноручно оставлять их на растерзание графу Киму. — Нет, что Вы, господин, все свидетели находятся под стражей. Вам не о чем беспокоиться. — Я так не думаю… — Мин, взмахнув полами одеяний, срывается прочь из кабинета, серьёзный в своих намерениях; за ним, казалось, принялся следовать и Ким. Только стоило герцогу ступить шаг за пределы комнаты, юноша останавливается подле слуги. Так близко… Настигает альфа темноокого соблазнителя, вцепляется в крепкое плечо — так не вырваться жертве без применения силы. — Вечно сбегаешь, прячешься по углам, — шипит юноша, почти на ухо замершему в ступоре слуге. — Как это понимать? — Господин, помилуйте, что мне сделать, ежели работы невпроворот… — Не стоит лгать, я всё… — он не договаривает. В кабинет заглядывает герцог, со всей серьёзностью на оставшихся там глядит. — Тэхён, ступай в комнату для допросов, и проследи, чтобы никто не посмел вдруг на свидетеля повлиять. — мужчина изучает пару в молчании теперь увязшую. Он замечает раздражённость подопечного и испуг прислужника. — Конечно, господин… — Тэхён, — сколь значимо альфа имя произносит — немедленно! — желваки мелькают на раздражённом лице юноши, когда тот всё же выпускает из хватки чужую руку. Он не по собственной воле кабинет следователя покидает, бурчит в недовольстве. А до Мина помимо едва слышных возмущений, доносится и облегчённый выдох омеги.***
Ступени, что в сад ведут, всё не заканчиваются. Они обваливаются каменной крошкой, стайкой шумной опережают герцога. Раскидистые каштаны встречают его ласковой песней рыжих крон, окутывают внезапно, но нежно осенней сыростью. А широкие листья-ладошки тут же провожают шелестом гостя вдаль. Витает в воздухе под серыми тучами дух одиночества и предрешённости, а из-под засыпанных гравием дорожек словно доносятся стоны узников подземелий. Мин кутается в сюртук плотнее, пытается спрятать от прохлады покрытые пятнами былой молодости руки. Виднеется впереди оплетённая изумрудным хмелем ветхая альтанка. Она суровым, тёмным пятном бросается в глаза среди царящего вокруг янтарного разнообразия. У входа пара стражников, они путь преграждают всякому встречному, готовые саблями блеснуть во имя закона. — Ваша светлость, — освобождают путь при виде господина, являют взгляду его сморщенную старушку на одной из крытых каменных скамей. — Она просила… — Ступайте, — отмахивается от стражи альфа, как от назойливых мух. К чему оправдания, когда уже своеволие проявили и позволили свидетелю не явиться в здание суда. — Идите уже! — Как пожелаете, господин! — в голос отвечают двое и пятятся назад, чтобы скорее скрыться в растительном лабиринте сада. — Тот Эмеше? — оставшись с женщиной наедине, решает уточнить Мин, только та ухом не ведёт, в пол, пыльными узорами изрисованный, глядит. — Вы, Эмеше Тот? — повторяет герцог громче, когда сокращает расстояние, войдя под крышу альтанки. Омега морщинистое лицо, потемневшее с годами, поднимает на мужчину, щурится. Больше на сморчка походит, такая она маленькая, съёжившаяся. Из-под платка старухи выглядывают жидкие сальные седые пряди. Челюсть её нижняя вперёд выдвинута, явно от недостачи зубов. Омега в ткани поношенные, но определённо плотные, дорогие облачена. В тёмном цвете сидит, словно в трауре, да со скамьи ноги тонкие свешивает. — Ваша светлость, — шелестит тихо старушка, словно каждое слово ей с трудом даётся. — Как мне благодарить Вас за проявленную милость, чем я могу услужить. — блеск в глазах, окружённых почти прозрачными ресницами, погас уже давно, не трепыхается он угольком, не разжечь его более даже сильнейшим прорывом северных ветров. — О чём Вы, какая благодарность? — Мин старается говорить в меру громко, чтобы на крик ненароком не перейти. — Я стара и этого не отнять, — вздыхает она. — Долгие поездки теперь изматывают так же, как и пара шагов по ступеням. Вы позволили остаться здесь, я благодарна. Чем только заслужила сию благосклонность? — Считайте это моей личной жалость к старикам. Хотелось мне хоть накануне смерти вас порадовать этим изяществом, — указывает он на единственное славное место вокруг замка всяческих лишений. — О да, сад воистину красив, господин, особенно под ногами. — следователь хмыкает в ответ, растягивая губы тонкие в лёгкой улыбке. Женщина вновь в пол глядит, утратила она годы, когда можно было смело тянуться к небесам. — Однако я позвал Вас не для шуток. — женщина молчит в ответ, но явно прислушивается. — Не знаю наверняка, осведомили ли Вас о цели приезда и получали ли прежде приглашение от маркиза Дольского, но сегодня Вы здесь для беседы о Пак Чимине. — являет свету себя омежье непонимание. — Извольте, господин, но моим воспитанником граф Пак был лишь до замужества. После мы конечно изредка списывались, но не более. Сколько уж лет прошло, мой мальчик давно вырос, так что не думаю, что чем-то буду полезна Вам. — Вашего мальчика… — Мин не договаривает, останавливается в раздумьях, стоит ли тревожить новостью старческое сердце. — Я не один год живу, Ваша светлость, и могу смекнуть, что в королевский дом суда меня пригласили не просто так. Выкладывайте, что на уме держите! — омега, заметно встревожившись, пальцы узловатые морщинистые переплетает, но успокаивает словами своими альфу. — Госпожа Тот, будем честны, я, как и Вы, сомневаюсь в нужности этой беседы. Однако мой покойный наставник того желал, потому расскажите мне всё, что только вспомните о Пак Чимин! Каким было его детство, что думаете о нем, как о человеке? — несмотря на собственные предубеждения, Мин настроен сейчас в разы решительнее, чем на вторые сутки погружения в расследование. — Не скажу, господин, что Чимин рос в родительской любви и ласке, я знала его довольно тихими и скрытным ребёнком. Всегда сам себе на уме был, что-то удумать мог, не делился и словечком, а потом ходил угнетённый собственными мыслями. Хотя неужто могло быть иначе, ровесников под боком не было, братья часто угнетали. — Причины были? — Юнги рядом с женщиной присаживается, снимая напряжение с ног, чувствует пробежавшую по спине прохладу. — А разве для того нужны причины? — альфа головой в стороны покачивает, да губы поджимает, знает. — Нет, его не ненавидели, скорее относились предвзято, может потому, что портил он рождением светлый образ семьи Пак, а может ещё почему… Я не лезла в господский раздор, просто выполняла долг и воспитывала омегу. — Но тем не менее осведомлены о подобном. — Могло ли быть иначе, господин, ежели мальчик прибегал ко мне после каждой стычки и личико расстроенное в переднике прятал. Приходилось все дела откладывать, потому, как он цеплялся за ткань и совершенно не намеревался отпускать. — проскальзывает в глазах женщины грусть одиноким зверем, сбегает, чтобы погреться в тепле давно ушедших дней. Воспоминания горькие и сладкие в одночасье. — А с родителями вам не приходилось об этом говорить? — Куда уж им до маленького графа… Госпожа Пак мало что в доме решала, даже если бы я с ней и завела беседу, меня бы лишь выслушали, а сделать ничего не посмели. Ну а Пак Лиён человек суровый и расчётливый. В первую очередь интересовался он судьбой главных преемников, до омеги дела ему не было, ждал только его взросления, чтобы замуж скорее выдать. Невероятно, однако многие черты Чимин перенял именно от него, а не от мягкотелой матери. И пусть в общении те заимствования проявлялись часто, в душе он оставался крайне добрым и ранимым. Я всегда с теплом вспоминаю о тех годах. — Вы по-прежнему служите в доме семьи Пак? — Юнги замечает подрагивающие в осенней прохладе старческие руки. Их стремительно прячут под тонкую ткань накидки. — Нет, Ваша светлость, стара стала, да и нянчить там более некого, однако, — Женщина мягко улыбается мыслям. — Господа были милостивы, за долгую и верную службу на старости лет подарили маленькую усадебку в глуши, подальше от мирской суеты и услужницу назначили в помощь. — она неловко смывает с лица радость, словно считает её в этот момент неуместной. — После женитьбы господина Пака, графья смягчились будто, казалось, что легче им стало в душе. Оно и понятно, отдали ребёнка в надёжные руки, безбедную жизнь тому обеспечили, да и на собственных плечах груза меньше стало, — тихим выдохом завершает она. — Вы говорили о разрушенном светлом образе… — припоминает старушке герцог. — Это Вы о болезненности Графа? Знаете что-то об этом? — тема болезни Пака оставалась для альфы неизведанной пропастью даже с тем маленьким лучиком света, который Чонгук пролил в тёмную, туманную бездну. — Что можно знать? Я не лекарь, господин, объяснить ничего не смогу, назвать причины появления недуга тоже. — Ничего с графом не случалось, что могло привести к болезни? — тянет мужчина за ниточку осторожно, чтобы подобраться ближе к сути. — Не припомню господин, — омега в задумчивости хмурится. — Однако если бы и случалось, в том уж точно не вина ребёнка. — Только слухи говорят об обратном, — старушка себя пересиливает и поднимает на герцога любопытный взгляд. — Говорят, граф от припадков стал страдать после того, как отрёкся от веры истинной? — вопрос загружает своей тяжестью женщину. — Не нам с Вами определять, что истинно, а что нет, — она едва слышно выпускает вязкое облако пара в воздух зябкий. — Граф никогда не отрекался от веры и Господа. Мать его протестанткой была и крестила мальчика ещё в младенчестве, втайне от отца, под куполом своей церкви. Мой мальчик всегда был чист душой, праведен и стремился к Господу. А перед свадьбой, — старушка жмурится будто болезненно. — Он прошёл обряд крещения во второй раз. Сказал тогда, что ребёнком не мог истинно осознавать, что есть зло, а что есть добро, потому и веру принять свою в колыбели не мог. Сказал, что лишь человек, сознательно прошедший через обряд, умирает для жизни плотской, греховной и возрождается от Святого Духа в жизнь духовную, истинно признаёт Господа и отдаёт себя ему. Тогда то слухи и поползли, о том глупом отречение и знатно подпортили его репутацию. — Мин безмолвно выслушивает каждое слово. Он никогда прежде особо не стремился понять божьих отступников, не думал о их мотивах и различности понимания добра и зла. — Так что не приписывайте ворону копыта, болезнь графа с церковью не связана. — Когда это началось помните? — внимает мужчина прерывистую, тихую, как шелест сухой листвы, речь. Омега нарочито или нет роняет фразы глубокие в своей мысли и ясности. — Хотелось бы ответить, что нет… — она одаривает герцога взглядом мрачным, таит в котором что-то, холодящее душу. — Эти приступы, они начались спустя несколько лет после рождения, только оттого хуже. Всё произошло внезапно, в колыбели. Свеча ночная догорала, помню, света было мало, ничего почти не разглядеть. Мальчик вздрогнул и напрягся стрункой, вдруг стал сотрясаться неистово, бесконтрольно. На руки взять ребёнка было страшно, казалось, сил не хватит, чтобы его удержать, так содрогалось маленькое тело. Изо рта пена пошла, я знать не знала, как юному графу помочь, когда он ею захлёбываться стал. Он, крохотный и невинный, проживал те страдания в одиночку. — Что ему помогло? — Мин прежде не сталкивался с таким недугом и лечения его не знал. — Время, Ваша светлость, — с досадой выдыхает старушка. — Только оно способно выждать и перетерпеть болезнь. Лекари оказались бессильны, кружили над мальчиком хищной стаей, изучали поведение проклятой хвори, но всё без толку. — нет сомнений в том, что сожалеет омега искренне. Волнение захлёстывает её при каждом слове и упомянутом моменте. — С годами приступы стали приходить к графу реже, только силу обрели немыслимую. — Может ли граф в подобные моменты нести опасность окружающим? — детали, они так важны. Обнаруживает мужчина пользу в беседе с приглашённой. Может всё совсем не так, как думалось прежде. Может Пак действительно в своём рассудке пребывает, только грехи его кровавые на руках болезни лежат. — Нет, господин, — необычно резко отвечает старушка, она чувства серые в себе душит. — Ибо сам он находится в опасности, неспособный себя защитить даже от ушибов. Приступ настигнуть его может в любой момент, на каменной террасе, в коридорах, зимнем саду, даже в собственной постели он не может быть уверенным, что происходящее переживёт. И так каждый раз. Кто-то обязательно должен быть с ним рядом днём и ночью! — она шмыгает носом шумно и это вовсе не от холода. — Надеюсь у моего мальчика остались верные помощники… В памяти всплывают признания, полученные под пытками, нескольких Паковых прислужников. Какую работу они выполняли в замке, когда не были заняты сокрытием убийств? Они ли и являлись тем проявлением верности и преданности? Вероятно, что нет, иначе не выдали бы своего господина даже на дыбе. Совесть, поступившуюся принципами, чёрную и преданную дьяволу, не сломить телесными наказаниями. Только… — Только… Господин, не судорог стоит страшиться! — омега вдруг тянется руками к платку на голове повязанному, со всей сосредоточенностью за узелок тугой под подбородком берётся. Она ворот платья отгибает, шею старую оголив. Взгляду герцога открывается рубец широкий на коже дряхлой светлым пятном. — Хуже могут быть только панические истерики… тогда в опасности находятся все. — Он на Вас напал, Эмеше? — омега задумчиво головой в стороны качает, касается шрама, и глядит в ответ так пусто, словно заново проживает случившееся когда-то. — Это случилось, когда Чимин узнал о помолвке. Сложно описать, что мой мальчик тогда чувствовал. Это были и страх, и отчаяние, и обида за предательство. Тогда всё произошло впервые. Он будто был не в себе. Забился в угол комнаты диким испуганным зверем и никого к себе не подпускал. Все попытки образумить, привести в чувства были напрасными. Он рвал на голове волосы, дрожал крупно и громко плакал, казалось, переходя на крик. Слуги пытались его успокоить, но стоило одному из них сделать шаг ближе, как граф впал в неистовство окончательно. Он брыкался, когда его схватить намеревались, столкнул вазу и раскрошил ту на осколки… — прозрачная одинокая слезинка стекает по старческой щеке. — Я подоспела, лишь когда он, кусочек хрусталя зажав в руке и истекая кровью, оборонялся ото всех вокруг. Я умоляла его успокоиться, но тщетно, он словно не слышал меня, моих слов и уговоров. Просто в один момент что-то блеснуло прямо перед моим лицом. Рассказ омеги стихает. Женщина шуршит тканью платка, обматывает его вокруг шеи, покрыв седой волос. Она воздух холодный, тяжёлый и редкий втягивает будто с трудом. — Вы вините графа в случившемся? — внезапностью своей пугает разразившийся голос Мина. — Нет, — опять падает женская голова, в плечах тонет. — Надеюсь только, что и он себя не винит. Мы не говорили о случившемся, он не решился, а я не посмела. — Благодарю, за откровенность. Герцог теряется в чувствах, которые мог бы испытывать к заключённому. Они накладываются друг на друга противоречиями. Не позволяют весам справедливости в душе мужчины застыть с вынесенным вердиктом. — Могу ли я ещё чем-то помочь господину? — сипит голос омеги заметно. — Нет, мне… достаточно, — он кивает своим мыслям, потерявшись в раздумьях. — Вы можете возвращаться домой. — Господин не станет записывать мои показания? — К сожалению, в суде они значения не будут иметь ни малейшего, — следователь отвечает с проросшей по окончанию беседы виной. — Но будьте уверены, для меня лично каждое ваше слово важно. — Поступайте по совести, Ваша светлость, и я буду спокойна, — Мин дарит ей осторожную улыбку и молчаливое обещание. — Я прикажу выделить Вам покои. Отдохните, а утром подадут экипаж — дорога будет лёгкой.