Оторвали Грифу лапу

      Однажды в Городе завёлся ангелок. С тех пор сидит в уголке, прикрывается крыльями. Укутался в них, спрятался ото всех, затих. Убежище он себе обустроил в проходном месте, на живой улице и у всех на виду. Мимо дома его никто не проходит, чтобы не бросить взгляд или не прислушаться, но это у куколок так, по старой привычке. Странное место чтоб прятаться выбрал себе ангелок, да и прячется как-то неправильно: двери держит открытыми, гостей ждёт — по-другому не может. И всё же слышно, как сердце у него замирает, когда половицы в прихожей скрипят. Или что там у игрушек на месте сердца. Орех? Да хоть камешек, вряд ли у ангела есть.       Зато есть крылышки. Они у него пушистые-препушистые, мягкие, нежные, так и хочется в них закопаться. Или не хочется, потому что из-под снежно-белого некогда пуха, из чёрной щёлки (откуда в ангеле щель?) светятся железные отблески, не моргают, не перегорают, и кажутся вовсе не ангельскими. Если долго на них смотреть, они будут долго смотреть на вас, а потом как спохватятся, как юркнут в темень. А ощущение будет в затылке, что могли и на вас сигануть, что могла бы разверзнуться трещина и проглотить, ничего не оставив от очевидца. Но никто никого не проглатывал, а в уголке стоит херувим, что за гадости лезут на ум?       Присмотритесь — увидите, что настоящие крылья вам померещились. Что это всего лишь вата, небрежно налепленная на деревянный изогнутый остов. Половина пёрышек и вовсе нарисована, правда, очень искусно, будто разные мастера писали и лепили сверху пародию, чуть подпортив изображение. Художник старался на славу, раз вы умудрились спутать матрёшку с ангелом, да и пух вполне с ролью справляется, хоть и играет плохо. Плохо — не значит некрасиво, плохо — не значит неправильно. Матрёшка вам улыбается. Очаровательная она всё-таки, даром что странно украшена. А внутри, верите, ещё красивей. Внутри вторая фигурка, поменьше. И она так непохожа на первую, что её появление каждый раз — откровение. Может ещё потому, что не все замечают горящие глазки в шве между деталями.       Бывает, дети-коробочки в мутное окошко подглядят, а бывает, взрослые фигурки после ветвистых бесед увидят воочию, как разбивается скорлупа, и на месте ангела вдруг оказывается (был всегда) кто-то другой, помельче и потемней, тянущий к себе ровно тем, чем отталкивает. И глядя на эту вещицу, простая кукла, если успела заметить, забывает две искры, которых опять не видно. Стоит ли говорить, что никакой скорлупы не билось, и что нет заслуги смотрящего, как и заслуги случая, в том, что проявилось на свет?       Эта фигурка изящней прошлой. Ей легче дышится, движется и говорится, и это не часть постановки, а правда — этот образ даётся игрушке-актрисе легче, потому что не образ, а лицо её настоящее. Верите? Отойдите случайно на шаг и устыдитесь этого жеста, ведь мелькнут на втором лице ангела горечь и сожаление. Обидели вы его, видите? Конечно, он заслужил, да разве легче от этого бремя, когда лежит на светлой душе?       Вы отвлеклись на правду, что он вам не говорит, а показывает. Не показывает, а нарочито скрывает. Стыдится ведь, понимаете? Но от греха не отказывается. Вон он, грех, прячется между строк, в декупаже игральных карт и обрывках газет. Слов не разобрать под мазками рисованных складок, карты изрезаны фигурными ножницами и накрывают одна другую. Кажется, клеил их тот же, кто обволакивал ангельский кокон ватой, только здесь он был свободен от чужих линий, оттого все рисунки ровные, плавные и уверенные — все начинаются и уходят туда, куда было удобно и надо руке, задумке осознанной, спроектированной. Вот на правом боку у статуэтки фрагмент короля червей, на левом — восьмёрка пик, а на спине — кусочек десятки треф. Тут и там уголки трёх мастей, только бубнов не видно. Может, они изнутри подшиты? Может, они на подошве? Может, общие линии сходятся в один большой красный ромб, если глянуть под верным углом? Вы думайте, думайте.       Куколка скользнёт под крылышки, спрячется в кокон, вас до двери не проводит, вы же немножко её обидели, помните? Ангелок то, может, и падший, не безвинный, но и гордости не лишённый. Незабывший достоинства существа, что высоко под небом летало, пускай не на крыльях, а на чужих и своих руках, на перекладине, ленте и обруче. Больше ангел вам не споёт. И не важно, что прежде не пел. Теперь точно не будет. Идите, идите, смущённые взрослые, разбегайтесь из-под окон детишки, прикусившие необъяснимый страх, мутный как сон и от этого только явней.       В следующий раз обходите убежище ангела стороной и быстрым шагом, но знайте: его двери всегда вам открыты, а хозяйка улыбчива. По Городу всё равно расползутся слухи, что есть час, наверное двадцать четвёртый, когда в дверях Верб щёлкает механизм и тяжёлые шторы скрывают окна, в этот раз по-настоящему плотно, и даже ставни тесно сжимаются. Слухам нет дела, что ставен в том доме нет и в помине. Слухи шепчут, что в дальней комнате, перед широким зеркалом сыпятся перьями крылья. А после крыльев сыпятся карты, все, кроме бубнов, потому что только они остаются, а вернее он — красный туз, страшней пиковой дамы и джокера, башни и десятки мечей.       Слухи не обрисуют себя в деталях, чтобы каждый мог испугаться по-своему да посильнее, дошумятся до крови в ушах и стихнут. Молчаливым клеймом висеть останутся в воздухе, смешаются с тяжестью твири.       А ангел тем временем, не пытаясь поймать двадцать пятый кадр, как пробьёт вполне человеческий час, повернёт ключ в замке, поправит шторы, вздохнёт, что нет ставен на окнах, и окажется перед зеркалом. Сбросит крылья, вытряхнет карты из рукавов, снимет слой третий, стянет четвёртый, пятый сотрёт… сколько их там? Сколько надо. Ангел разложит личины и испарится, мелькнув в отражении металлическим блеском. Ах нет, не испарится, вот же, стоит тонюсенький, еле видимый червячок серебряной проволоки. Перегнутый, переломанный, узлами и нитками перемотанный, лишь бы форму имел хоть какую, лишь бы держался, о красоте говорить не приходится. Глянет в зеркало червячок, поглядит, поглядит, и спохватится. Вздрогнет, прыгнет в первое тельце, второе, третье… Скроется в крыльях. И сам понадеется больше себя не видеть.