Триста лет ожидания и три года сказок

Впервые они встретились, когда Зольдику было шесть. Сиял пёстроцветием лес, метались беспокойные перелётные птицы, воздух пах сопрелыми, после сентябрьских дождей, травами. Утренняя прохлада целовала речную гладь и оставляла на прощание хрупкие кружева инея. Облака собирались в стаи, осыпались белоснежными перьями, жались друг к дружке беспризорными-облезлыми щенками. Косари собрали сено в стога, рис убрали в амбары. Горела огненно-рыжими клёнами осень. Горело поместье. — Зачем ты поджёг наш дом? Иллуми на самом деле не понимал «зачем». Он видел огонь, облаченный в огонь. Лисий. Чужой. Мама так испугалась, что совсем позабыла, если что-то по-настоящему пылает, то обязательно апельсиновым цветом. Или морковным. Но не синей морской волной, не майским безоблачным небом. Даже не васильковыми соцветиями. Настоящее пламя не смеётся, не трещит милым-домашним-уютным камином. Не ждёт так услужливо-радушно-угодливо, пока Кикио через дым продерётся к колыбельке младшего. Мама так боялась, что Миллуки пострадал. Миллуки родился (когда?когда он родился?давай, иллу, за временем не так уж сложно следить) около полугода назад. Он был так похож на мягкую-мягкую-мягкую панду. Такой же неуклюжий и забавный. Иногда Иллуми так хочется-хочется-хочется обнять-потискать его. Но маменька строго запретила, потому что он ещё хрупкий, его так легко сломать. «Интересно, а меня легко было сломать?» думал Иллуми, когда сидел у его колыбели. Вообще-то он боялся, что младший братик задохнётся. Потому что дети иногда забывают как дышать. Потому что он сам иногда забывал. — Лулу, мой хороший, ты же мёрзнешь с приходом осени. У тебя же руки – серая речная галька. Я просто хотел, чтобы ты немного согрелся. Лулу, миленький мой, я так долго ждал тебя, так соскучился. — лисий юноша свой огонь отправил, через горящее всё, прямо к Зольдику в руки. Через потёкшее от жары зеркало (не настоящая она, стекло тоже обманывает) старший сын увидел своё криво-косое отражение. Там у него длинный хвостик торчал из под кимоно, тонкие усики и забавные чёрные ушки. Он мотал головой, не обращал внимания на «хороший-милый». — Пожалуйста, прекрати. Я тебя тут раньше не видел, я тебя не знаю. Погаси огонь, Миллуки ещё маленький, удушится же. Иллуми говорил со всей серьёзностью, а ему в ответ звонкий смех-смех-смех. Сверкали золотые глаза от счастья. Разлеталось искр ещё больше. Лисий юноша с волосами цвета киновари воспарил над истлевшими досками, приблизился к старшему сыночке, приобнял его со спины, мягко-мягко-мягко. Словно первые снежинки, укрывающие изнемогающую от усталости землю или опавшие пуховым покрывалом лепестки вишни. Дышал в затылок и дыхание его было подобно полудню июля, сухим ветрам в Тоттории, закату лимонного солнца. Он говорил и голос его был подобен хрипло-осипшим песням тетеревов по весне, шелесту быстротечных вод Исикари, рокотанию просыпающихся городов. — Да ладно тебе, Лулу, всё что происходит такое весёлое. Давай поиграем, Лулу, пока ты ещё маленький, не обременённый скверной мира. Расслабься, радость моя, давай станцуем, — он взял Иллу за руки и кружил-кружил-кружил до состояния ватной головы. Горящее поместье и без танцев похоже на Эймсову комнату, а теперь ещё и плывёт. Иллуми он оставил в безопасности полыхающего дома, поцеловал его в лоб, как целуют детей на ночь любящие мамы, — Лулу, твой младший братец в порядке, Лулу. И все ещё нерождённые братья тоже будут в порядке, обещаю. Теперь иди, папенька ищет. И раздался громоподобный крик. Метался белоснежными соколом меж синих огней отче. Он поднял сына на руки, обмякши-уставшего, словно тряпичную куклу. Последнее, что услышал Иллуми, перед тем, как обмороком упасть-уснуть, тихий шёпот на ушко: «Меня зовут Хисока. Хисока Морро…»

❦❦❦

Год прошёл с того дня. Зольдики поселились ближе к югу Хоккайдо. Ближе к морю. (потому что тот дом был проклят, да, иллуми?ты же столько раз слышал, как дзасикивараси хлопают дверьми, бегают своими маленькими ножками на верхних этажах и плачут-плачут-плачут.ты же, по секрету, сам не осознавая, боялся, что тебя могла бы постигнуть та же участь — не родится живым, да?ты же всё ещё боишься, что кто-то из младших умрёт во чреве, так ведь?). Перед их новым домом цветут деревья сакуры, на них сладко щебечут-заливаются птицы. Зеленеет большая поляна, на ней учится ходить Миллуки. Шагает-спотыкается на встречу радостной маменьке. У неё глаза такие красивые, такие счастливые, такие заботливые-любящие. Иногда в них можно провалиться, комочком запутаться, растеряться, расслабится. Можно. Иногда. Вокруг их дома горы-горы-горы на которых по ночам бродят волки-волки-волки. На которых мохнатые идзю за ломоть хлеба перенесут через заснеженные вершины неподъёмную тяжесть. А у Иллуми нет ни хлеба ни денег. Ему только семь и всё что пока есть это отцовский строгий взгляд и приказ беги. И он бежит. С гор, в суровое «слишком долго, ты должен быть быстрее. Через две недели добавим груза. Теперь вверх. Беги». Иллуми вообще-то старший, вообще-то наследник. Иллуми из тех детей, которые рождаются не потому что их хотели, а потому что стратегически необходимо. Ему только семь, такое ещё рано осознавать в полной мере. Он бежит, у него в руках катана из переливающийся на солнце стали, к ногам привязаны мешочки камней, которые больно стучат о лодыжки. Сильва говорит, что уж лучше научится бегать поцарапанным-содранным-ободранным, чем во время боя упасть на ало-печальну землицу и порасти колокольчиками да травой-муравой. С деревьев на мальчика смотрят фрукты с человеческими лицами и хохочут-плачут. Кричат в след отведай нас и сладости нашей. Из-за зарослей осоки сверлит косыми лягушачьими глазками, потрескивает-побулькивает черепашьим носиком каппа. Иллуми бежит в горы и с гор. Вперёд-назад, вверх-вниз. Время от времени его скручивает-сдавливает-прогибает от свистящего кашля и невозможности выдохнуть. Рядом кто-то курит благовония, а у Зольдика тридцатый подъем до поднебесья заканчивается на полпути отдышкой щемяще-скрипящей и мятным холодом мезозойских заморозков. Иллуми задыхается, а родители, прости богиня, не знают почему. У него северные ветра вгрызаются в кожу, вмерзают заледеневшей корочкой в эпидермис и всё что остаётся это разгонять ему кровь до правильных т р и д ц а т ь ш е с т ь и ш е с т ь посредством дополнительных тренировок и пяти переправ через быстротечную реку баттерфляем. Потому что ему только семь, он хоть и старший, но маленький.(маленький, а уже надежда маменьки на старость без пересохшего горла, да уверенность отца в достойном приемнике). — Иллуми, ты же у меня умный мальчик, ты же сильный. Дыши только, дыши,— помогает пережить зиму Кикио. — Цубоне! Где тебя черти носят!? Принеси сыну сосновых настроек и имбирного чая. — Опять пр... — Не опять, а снова! Чай, Цубоне, — кричит Сильва. Это можно расценить как заботу и родительскую любовь. Если предусмотрительно не брать во внимание прописанный на трёх канах список стратегических необходимостей. Сильва выглядит уставшим в свои тридцать, на больше чем нужно постаревшим. Он смотрит железно-желеющи на болеющего простудой двадцать восьмой день от начала декабря сына и вымученным шёпотом добавляет, — надеюсь ты доживёшь хотя бы до двадцати, надеюсь Сатоцу ниспошлёт тебе крепкое тело. Почему же ты такой слабый, боги… А дело близится к вечеру, сыночка прежнего пуще устал. Волки на восходящую луну воют-воют-воют. Из дома пахнет ужином – онигири и сашими. В горном лесу начинает пахнуть ночной болотной сыростью. Тянется из самых тёмных углов туман. Он по весне словно пыльца фейри, потому что по большей части цветочный. Иллуми знает, цветы это ещё одна галочка к его бесконечно длинному списку аллергенных возбудителей. Ему семь, а для семи это слишком сложный термин. Он знает, от цветов ему дышать трудно. Просыпаются блюдцеглазые совушки-хохотушки, зажигаются звёздочки-светлячки, перешёптываются в тенях тени (это тоже ками,верно,иллум…) Иллуми вместе с кусочками льда откашливает-отхаркивает кровь из лёгких. Небесный пантеон не спешит даровать очередному самурайскому наследничку крепкое тело, да светлую голову. «Почему отец не идёт за мной? Почему никто меня не спасёт? Задохнусь? Кто-нибудь, помогите мне, пожалуйста!..» Приступ заканчивается через бесконечные двенадцать минут. Это наверно не очень много. Иллуми не в ладах со временем. Путает-переиначивает-забывает. Сейчас бы свернуться котёночком на тёплой подушечке, змейкой в норке, трёхцветной рыбкой кои в илле, птенчиком желторотым в гнёздышке. Но дело близится к вечеру, а вниз ещё пол горы. Дело близится к вечеру, детей зовут домой с заходом огромного тыквенного солнца. Дело близится к вечеру, из закутков-уголков, согретых дневным светом, улиц выползают-вылетают-выскакивают ошалевшие-обезумевшие твари и дорога до дома теперь освещена китайскими фонариками, а ведь до новогодних празднований далеко. До дома близко. Иллуми нравится их новый дом. Замок Мацумаэ. Белокаменный, высокий, прекрасный. В нём даже весной дышать легче, потому что меж стен места много. Он снимает обувь у порога, улыбается немного криво и смотрит на семью. Отец молится Будде, отдаёт щепотку риса и каплю сакэ статуэтке Камодогами, щепотку и каплю Окунинуси за здоровье сына. Мама же – Иисусу из Назарета. Сильва вроде бы не против, он любит маму, терпит её городозвездные странности, принесенные репьём на одежде, подкинутые исхудавшими зверушками под порог. Она не говорит где этот город, его нет ни на одной карте. Она не говорит где этот Назарет и кто её бог. Она редко говорит вообще. Значит так надо. Иллуми молится где-то между Вифлеемскими звёздами о восьми концах и Токийскими теле-башнями с откровениями-обещаниями вещих куданов. Всегда так. Ждёшь золотого тельца, а к столу ни рыба ни мясо. Да только чья б корова мычала. Миллуки лопочет что-то вроде «аники Улуи, да-дай» и тянется через стол к миске со сладостями. Иллуми понимает, за что мама так смотрит. Мама братика любит. Братику год и половинка, он похож на булочку и забавно чихает, когда видит кошек. Иллуми говорит ласковое «Нет, Миля, это после ужина» и думает, а любит ли его самого мама.