Не сказать и не спеть

Так лети, Иноходец, сквозь стылую степь То, что сталось, мы сделали сами Про предательства боль не сказать И не спеть Разве только моими словами Разве только моими словами… Робер Эпинэ стоит возле окна и сосредоточенно пялится через стекло в серую, дождливую муть. Примерно такая же погань таилась и на душе у Иноходца. Ему сейчас не скакать гордо, не вышагивать на параде, не нестись куда-то всем смертям назло, ему бы забиться под стол и скулить тихонько, впервые в жизни, как не скулил даже в детстве, испытывая самые первые свои, самые страшные трагедии, кажущиеся тогда концом света. Кажущиеся в силах пошатнуть земной свод. Сейчас – хочется. Сейчас не исправить, не изменить, не вернуть, не спасти, не укрыть. Не помочь. Смотри в дождь, Иноходец, смотри на осень, ты заслужил вечной осени, вечного Заката. Смотри, бессильный. Хоть убейся в своём бессилии. Сегодня дождь, будет дождь и завтра, и, очень может статься, будет продолжаться долгое время. Потом настанет долгая зима, потом, вслед за ней – снова морозь и бесконечная унылая слякоть, потом… потом, быть может, выглянет солнце, землю согреет весна, только на душе у него всегда будет осенний минор. Не хотелось даже горько улыбаться, думая это безнадёжное, чеканное «всегда». Всегда – это «никогда» в некоторых случаях. Эпинэ прикрывает глаза и несильно стукается лбом о стекло окна. Давай, проломи своим лбом стекло. Тогда будет кровь, будет дождь прямо в кабинете, будет суматоха, придут люди вставлять стекло и чинить окно, прибегут слуги убирать рассыпанные осколки, придут хлопотать над его окровавленным лицом. Иноходец открывает глаза, чтобы посмотреть – в который уже раз – на этот бесконечный дождь. Слёзы застилают глаза, сегодня плачется удивительно свободно. Солёная вода выходит, а по ощущениям он выблёвывает собственные кишки, нажравшись упомянутого толчёного стекла. Ренкваха тоже плакала, когда Ворон во главе Восточной армии решил повернуть войска на верную смерть, в непроходимые топи, на погибель. То была чужая погибель, не его. Слёзы кончились, восстание утопили в крови, а он, Робер, остался один на всём белом свете. Матушка и престарелый дед, разыгравший безумие, почитали его умершим и правильно делали. Так оно и было. Никому и никогда не расскажет Иноходец, что видел там, что слышал, не расскажет, как растерян был Эгмонт, как он был напуган и измождён, как не хотел на самом деле всего того, что зашло чересчур далеко. Не расскажет о смерти отца и братьев. Все и так знают факты. А боль… боль не передашь. Вот таким, мёртвым, жалким, изрезанным, в лохмотьях он прибыл в Агарис, святой, мать его растак, город. Ещё вчера – потомок гордого рода Эпинэ, блестящий молодой дворянин, красавец, повеса, будущий генерал, а то и маршал, а теперь – труп, который лишь по недоразумению остался способен говорить и передвигаться. Остался коптить небо, покуда все сильные, достойные, самые лучшие сошли в могилу одним махом. И нет там ничего, за гробом, нет, иначе не была бы так сильна тоска, не сосала бы внутренности безнадёжная пустота при мысли обо всех ушедших. Если бы они уходили куда-то, где рано или поздно встретятся с ним вновь, куда-то, где им хорошо и покойно, как никогда не было при жизни – разве тогда разрывало бы дикой звериной тоской? Он не думал, что протянет долго. Да и не хотел, если быть до конца откровенным. Не хотел влачить жалкое существование, зная, что все надежды рухнули, все близкие, родные, драгоценные – погибли. Не хотел… покамест не услышал однажды, как заливисто и беззаботно смеётся Альдо Ракан. Принцу было тогда всего лишь восемнадцать лет, ему, Роберу – двадцать три года. Можно ожидать, что человек, потерявший дом и родных, человек, хлебнувший гражданской войны и предательства никогда не станет вновь доверять, а если и станет, то с большим и муторным скрипом сойдётся с новым человеком. Однако уже через неделю они с Альдо стали неразлучны. Иноходец никогда и не удивлялся этому даже мысленно, хотя, если уж пораскинуть мозгами, то это действительно странно, настолько они были непохожи, так по-разному жили. Также Робер не помнил, когда влюбился в его смех. Может быть, сразу же, а быть может, постепенно, пока вместе с ранами постепенно, помаленьку, по крупиночке отогревалась душа. Как-то незаметно и исподволь родилось тихое знание в душе – взбалмошный, упёртый Альдо Ракан вкипел в его душу, стал её частью, даже не поселился там, а врос корнями. Робер был сердцем, живым, истекающим болью, а Альдо стал сосудами, венами, что несут сердцу кровь и жизнь. Эпинэ никогда не ревновал его. Смазливый красавчик Альдо менял женщин как перчатки, бывало, что даже не ограничивался одной за ночь и пользовался популярностью несмотря на полное отсутствие подкрепления обаяния в виде чеканных золотых монет. Робер, привыкший заваливать дам бриллиантами и розами за одну лишь улыбку, впал в целомудрие и лишь посмеивался над похождениями лучшего друга, совсем редко принимая в них участие. Потом… потом жизнь понеслась одуревшим калейдоскопом. Гоганы, деньги, истинники, Мэллит, красавица Мэллит, заставившая Иноходца поверить всего на миг, что его ещё ждёт счастье. Но Мэллит полюбила Альдо. Робер тоже любил Альдо и не сказал ни слова, не встал между ними, не воспротивился никак. Хотя, судя по дальнейшим событиям, быть может, и должен был. Но разве мог он знать? Оставалось только принять на свои плечи ещё один груз. Одним больше, одним меньше – всё твоё, Иноходец, всё принадлежит тебе. Тяжёлые, тревожные сны, долгая дорога, Вараста, Дарама, Алат, эшафот, престол, Багерлее, столица… бесконечные виселицы, бесчисленные доносы, вечное чувство поскрёбывания по сердцу бесчисленного количества мерзких и холодных лапок. Чувство неправильности, пронзительной неправильности всего происходящего. Вина, отчаяние, попытки сделать что-то, хоть что-нибудь. Всё реже и реже раздавался обожаемый смех, всё больше незнакомого появлялось на смазливом личике, и вчерашний Альдо стал «Его Величество» с сумасбродными и безумными планами на будущее, отсутствием жалости, отсутствием тормозов. Зато с пониманием где-то на глубине всё ещё самых красивых на свете голубых глаз – назад пути нет, что бы ни было. Робер был готов отыскать для него этот путь, выгрызть зубами, прорыть, раскопать, плечом вышибить любые двери. Альдо знал это, да только отступить просто не мог, и свернуть с выбранной дорожки тоже не мог больше. Эпинэ оставалось ждать катастрофы, заодно пытаясь удержать шаткий мир и стабильность в стране. И катастрофа грянула. Глупо, бессмысленно, как-то смазанно и неправдоподобно, что ли. Очень стремительно и оттого ужасающе нелепо. Секунда – и его просто нет больше. Нигде на всей земле нет Альдо Ракана. Лошадиное ржание, визг, фырканье, стук копыт, выстрел. Он сидел на коленях, сжимал безжизненную уже руку своего короля, своего единственного короля и звал его. Громко, требовательно, будто Альдо только и надо, чтоб до него докричались, и тогда он сразу же встанет, откроет глаза, станет улыбаться, как прежде и рассмеётся вдруг. И окажется, что всё это – шутка, кошмар, морок, нелепость, над которой фыркнешь да и забудешь. Оказалось, что Робер так орал на мёртвого друга, что даже Карваль не сразу решился попытаться его увести. А дальше… дальше не было ничего. Эпинэ не мог себе позволить простоять рядом с телом Ракана столько, сколько ему хотелось. Надо было идти, ехать, решать, приказывать, орать ещё на кого-то, отдавать указания, направлять и осаживать других. Надо было думать. И он думал, решал, приказывал, выполнял. А по ночам Иноходец ложился в постель, теперь вечно кажущуюся холодной до ужаса, и вспоминал. Вспоминал, как Альдо прижимался щекой к его голому животу, как щурился при этом, словно кот, и намеренно поворачивался так, чтоб Робер увидел все его засосы, все следы чужой быстрой любви. Робер видел, но бесил Альдо полным отсутствием какой бы то ни было ревности. Не ревновал он по одной простой причине – знал, что Альдо сам хотел этих чужих ласк, наслаждался ими, знал, что Альдо не делали больно и уж точно не делали ничего против его воли. Вместо наказаний Ракану доставались поцелуи, проникновенные взгляды и безграничные океаны тепла. Робер не знал, что у него есть столько тепла. Не знал, что хорошее ушло из жизни не навечно. Не знал, что после стольких смертей и холода можно так ж и т ь и так сильно любить. Любовь его была пластичной, текучей, как река – куда ты её ни направь, в какие берега ни помести, она будет существовать в этом виде, но всегда останется самой собой. Любовью, жизнью, вечностью, пьяной нежностью. Альдо обожал притаскиваться к нему после гулянок, если вдруг гуляли они не вдвоём. Хмельной, кое-как одетый, зацелованный и залюбленный кем-то неведомым. Робер никогда не брезговал. Он страстно целовал поверх чужих поцелуев, кусал, любил, ласкал, трахал до умопомрачения. Был в нём, был им. Ничего не имело значения. Ничего не мешало просто любить друг друга – обстоятельства, люди не значили ничего. И ещё была, есть и всегда будет память. С садистской точностью она подсовывала Роберу всё, что только можно. Крошечные, едва заметные морщинки в уголках глаз принца. Его мягкие и кудрявые волосы. Крохотный шрам на щеке – след детской шалости. Сильные, но такие изящные пальцы, которые хотелось целовать до самой смерти. То, как Альдо любил обнимать его со спины. То, как он всегда просил ещё, несмотря на выступающие на глазах слёзы. То, каким тёплым он всегда был и, кажется, вообще никогда не мёрз. То, как любил голым расхаживать по комнате, увлечённо вещая о чём-то. То, как пил дешёвую кислятину будто это «Чёрная кровь», не меньше. То, как по весне у него на носу высыпали веснушки, как он не любил их, а Робер любовался и зацеловывал каждую. То, как принц умел любить. То, как Робер его не уберёг. Что ты оправдываешься, Иноходец, что ты хватаешься за какие-то жалкие соломинки – не мог, нельзя было, никак невозможно… Ты был рядом всё время. Пять лет после восстания и потом – тоже был. Ты был с ним, когда тот и не мыслил о троне по-настоящему. Ты был с ним, когда всё можно было предотвратить. Ты был с ним на той четырежды четыре раза проклятой конской ярмарке. Ты там слукавил, сберегая его самолюбие. Соврал. Не объяснил честно, что не стоит брать норовистого мориска, и дело не в мориске, а в том, что из тебя наездник, как из дерьма пуля, и конь тебе надобен спокойный, покладистый и терпеливый, а не гордый змей, который чуть что бьёт копытом. Ты слукавил тогда. Смолчал после. Ты виноват, Иноходец, виноват, как бы ни прикрывался невозможностью, неизбежностью. Теперь уж никто не станет раздражать тебя слишком амбициозными планами, слишком таратористой речью, никто тебя не обнимет, намеренно повиснув на шее, никто во всём белом свете не засмеётся так, что хочется, сука, жить. Никто. Последняя их ночь была очередным знамением, которое Робер не разобрал, не рассмотрел, не понял. Он лежал тогда на королевских простынях, одуревший от четырёх или пяти заходов, пьяный, взмокший, не понимающий ничего, а Альдо всё что-то ему шептал – вроде милые глупости, горячечный бред, лихорадка чувственности, которая вечно на него нападала после любви. Лишь много позже Робер вспомнил кое-что и устыдился своей тогдашней тупости и твердолобости. Лёжа у него на груди, поглаживая ему пузо шаловливой лапкой в перстнях, Альдо в числе прочего шептал – мне страшно, Робер. Мне так страшно. А он не понял. Не услышал, оглушённый, этого шёпота. Натрахался и вся недолга. Казалось, так будет всегда, как бы тревожны ни были дни. «Всегда» с Альдо больше не будет. Иноходец прикрывает глаза снова – от слёз он уже даже не разбирает, открыл их или закрыл. Руки впиваются в подоконник, белеют костяшки пальцев. - Я люблю тебя, скотина ты такая, слышишь?! Люблю тебя, люблю, люблю. Вернись, хватит шуток, Альдо, это не смешно, честное слово, это совершенно не смешно. Вернись, мы что-нибудь придумаем. Вернись, и я тебя увезу – хочешь, в Багряные земли, а хочешь – увезу дальше. Вернись, вернись, я же здесь, я готов, я всё сделаю, только возвращайся и не думай больше помирать – право же, это не смешно и не оригинально. Вернись, я буду любить тебя, я позволю тебе всё, а если ты не станешь меня любить в ответ – что ж, нам хватит и одной моей любви. У тебя будет всё на свете. Красивые черноглазые девчонки, как ты любишь, золото, власть или покой – всё, что захочешь, я найду для тебя всё, мордами столкну небо и землю. Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя, услышь, почувствуй, узнай, как сильно, пусть это согреет даже в могиле. Возвращайся любым, хоть без ног – тогда я буду носить тебя на руках. Возвращайся, умоляю тебя, дай знак, как найти тебя, как спасти. Вернись. Умоляю. Вернись… Эпинэ всё же пару раз довольно чувствительно бьётся головой о стекло окна. Но лоб даже не саднит – сил слишком мало, чтобы разбить крепкое толстое стекло. После Иноходец поворачивается и обводит взглядом пустой кабинет, тьму, крадущуюся из угла. Иноходцу хочется лишиться уже рассудка, чтобы, утопая в жестоком безумии, хоть на миг ему почудился живой и улыбающийся Альдо. Чтобы показалось, будто он снова слышит его смех. Снова может любить его. Робер не сошёл с ума. Комната была совершенно пуста.