не верю

Во всех школах на учащихся — как правило, абсолютно любых классов — вешают обидные и хвалебные ярлыки: тот — невыносимый задира, этот — занудный ботаник, а вон та — циничная красотка-королева. Большинство старается не обращать внимание на подобное баловство, но некоторые слёзно пекутся о том, чтобы внезапно не стать обладателем обидного прозвища, которое обязательно станет клеймом до конца обучения. Конечно. Да кому это надо? Кому-то, видимо, надо. Ведь и так, безучастно прогуливаясь по школьному коридору во время очередной перемены, можно понаблюдать и мысленно заключить — кто есть кто, а что есть что. Вот, например, Роберт Плаудис — принц. Можно подумать, что для школьной жизни прозвище весьма неподходящее, но достаточно лишь одного взгляда, чтобы убедиться: ни одно другое прозвище не приклеится так, как это — намертво. Осветлённые платиновые волосы обрамляют заострённые черты лица — непослушные патлы, что он постоянно закалывает маленькой заколочкой. С виду болезненный худой, но — веря слухам — потолстеть у него вплоть до десятого класса никак не выходило, и сейчас, в общем-то, тоже, но он полностью забил на это дело. Ему ведь все равно шла худоба, подчёркивающая его изящные изгибы. И он забил. Стал много курить; Гриша Ляхов говорил однажды, что Берт никак не может обходиться без своих «ультра-пиздец-ахуително тонких, бабских сигареток». Кстати, о Ляхове. Прогульщик, хулиган, бунтарь… И все самое неприятное. Он не носит определённого прозвища — он просто есть всё, что можно себе представить в одном человеке. Всё нехорошее и красивое. Допустим, вьющиеся тёмные волосы — красиво, ежедневные драки — нехорошо; потрясающая улыбка — замечательно, отталкивающий, вечно недовольный и злобный вид — ужасно, но, впрочем, не отвратительно. Его ведь все боятся и одновременно боготворят. Молча восхищаются его мордашкой, а в целом и слова не выплюнут — скорее просто сдохнут от страха. Придурки. Гриша считал их придурками и мразями, потому что они, наверное, этого заслуживали. Он точно не знал. Поговаривали, что Ляхов тайно обжимается с подругой Плаудиса — Кристиной, — но Гриша упорно это отрицает, хотя любой друг на его месте бы расплылся на месте и не упустил возможности поделиться тем, как он смачно полапал Крис за сиськи. Даня… Данил Слонов давно выпал из мира всего. Он подсел на наркоту — довольно плотно — и, втянувшись, стал её продавать всем, кто желал приобрести чудо-порошок или спасательный таблетку. Ну и гадость же. Правда он все равно упорно продолжал доказывать, что не наркоман. Но ему почему-то никто не верил. Зато учителя были от него в восторге — тихий, послушный, вдумчивый и «такой симпотяжка». Странно, что с Гришей они смогли сдружиться и стать такими «друзьями-напарниками»: Даня делал за Гришу уроки, а Гриша давал остальным понять, что если кто-то хоть пальцем Слонова тронет — тому пизда. Про Рому Щурова много не рассказать, но одно известно точно — он пишет свои песни и, кажется, подаёт некоторые надежды на успешное будущее. Треки, между прочим, даже сейчас у него неплохие. Пару раз он даже разогревал толпу перед концертом одного выдающегося рэпера и уже успел нагрести себе полный комплект завистников и недругов, но до них ему было ровно столько, сколько и до луны — далеко и всё равно. У него есть девушка — Лера. Они любят друг друга очень. Наверное. Мало ли.

***

— Ром, погоди! — Даня устало отталкивает от себя Рому, морщится от резкого запаха перегара, смешанного с чем-то острым и пряным. Рома мямлит, в любви в какой раз признаваясь, тянет руки к лицу любовника, — но все бесполезно. Даня злится, смотрит на него исподлобья, фыркает угрюмо и отшатывается, проклиная самого себя за излишнюю гостеприимность; Щурова нельзя было запускать в таком виде. — Почему ты меня отталкиваешь? — Рома подходит, наваливается всем телом и сдавливает в нетерпении челюсть, мокро целует — Даня не проявляет никакой инициативы — и мычит огорченно прямо в губы. — Прекрати, — Даня кряхтит, откидывая любовника к стене напротив, хмурится и заявляет: — Мне это надоело. Я больше не хочу с тобой водиться. Ты каждый ебучий раз заваливаешься и заливаешь мне о своей безмерной любви, но для чего? Меня заебали эти недоотношения между нами! — Дане больно, но он терпит, не спешит показывать свое разочарование, хоть по стеклянному блеску глаз можно сделать выводы — и Щуров было сделал, заметил, если бы не был так набухан. — По другому никак! — оправдывается Рома. — Я люблю тебя, Дань, но никто не поймёт. Подумай сам — мозгами подумай! Что будет со мной, если люди узнают? Ты же знаешь моё положение, я… Щурову требуется помыть рот с мылом. — Конечно, — хмыкает Даня. — Тебе ведь раньше было плевать на положение. Тебя оно никогда не заботило. Даже тогда, когда ты сам начал всё это между нами. Вали отсюда, Щуров. Рома делает вид, что не слышит. Он хватает Даню за запястье, но тот, разумеется, руку вырывает и лёгким движением распахивает входную дверь. Щуров косится, тяжело вздыхает и напоследок громко хлопает дверью — странно, но если закрыть глаза, то запах алкоголя и травки воссоздает его полноценный, почти осязаемый образ. Но таким заниматься Даня не будет. Он — сам не понял зачем — выглядывает в на лестничную площадку, рассматривая пустующий подъезд, и запирает дверь на щеколду. Теперь-то никто не помешает его личной горести накопленных слез. Теперь-то он один, а значит — можно дать себе слабину.

***

Его сон всегда был невероятно чуток — Ляхов просыпался от единого шороха, вот и сейчас, подорвавшись с постели, он отчётливо определил причину своего пробуждения — посуда на кухне словно нарочно гремела в посудомойке так громко, чтобы о ней — и её громыхающих стенаний — узнал весь подъезд. — Что взрывается? — сонно бормочет Гриша, появляясь посреди кухни. За столом его любимая матушка безмятежно потягивает из кружки чай. Не менее любимая кошка дремлет на пустой столешнице. — Милый, доброе утро. Как ты? — спросила женщина, тепло улыбаясь. — Сойдёт. Гриша разворачивается и плетется в ванную комнату, попутно стягивая домашнюю футболку. Принять душ — самый оптимальный способ, чтобы взбодриться. Включает воду, снимает с себя последние вещи и подставляется под прохладную струю.

***

Гриша смотрит себе под ноги, просиживая время на скамье небольшого сквера, от которого до школы — рукой подать, и медленно покуривает спизженные у матери сигареты. Любимая продавщица местной, районной, табачки неожиданно слегла — Гриша надеется, что она всё-таки не помрёт и снова выйдет на смену, потому что её сменщица — та ещё старая, злобная и недотраханная блядь. Скамейка неустойчиво дёргается — ну конечно, изобретение современного века из говна и палок — и Гриша, заранее расплываясь в улыбке, поворачивает голову и здоровается: — Здорова, Данилка. Где худак такой модный надыбал? Даня задумчиво щурится и через мгновение, самым повседневным своим тоном, произносит: — Она не моя, а Ромы. Ляхов закашливается, давится дымом. -Кого? Щурова? — живо спрашивает Гриша. — Ага. Мы встречаемся. Даня зачем-то врет сам себе. Они никогда официально не встречались, сейчас — тем более. Просто такая ложь вовсе не преступная; жизнь она никому, вроде бы, и не отравляет, но успокаивает отменно. Гриша не мог представить, что за его спиной разворачиваются такие страсти. Он, конечно, подозревал, что Даня — его близкий друг — совсем не интересуется девочками, но роман именно с Ромой полностью ошарашил. — Не пиздишь? — Ляхов нервно затягивается. — Я тебе врал когда-то? — резонно отмечает Даня. — Не припомню, — ухмыляется доброжелательно Гриша. — Вот это, конечно, новость. Не боишься, что кофту спалят? — Похуй. Да и Рома в ней раза два ходил. Гриша понятливо кивает. Он поднимается, и они неторопливо — время позволяет — шагают до школьных ворот. И там же останавливаются, любопытно разглядывая образовавшуюся толпу у школьных дверей. Гриша подпрыгивает на месте — замечает блондинистую макушку, и становится все предельно ясно. Он опускает глаза, хватает Даню за рукав и тащится вместе с ним дальше, ближе. Даня недовольно бурчит, а Грише будто крышу сносит и на подсознательном уровне требуется посмотреть на свою противоположность высокой репутации. Осветленную, худую, голубоглазую противоположность, тепло обнимающую свою симпатичную подружку, непринуждённо болтающую с остальными своими друзьями, бросающую взгляды в разные стороны и случайно зацепляющую неверным взглядом Гришу — замирающую, вмиг оцепеневшую противоположность по имени Роберт. — Гриш, очнись, придурок ты! — Даня толкает его в плечо, и Роберт, шепнув своей подружке что-то на ухо, исчезает. — Я его напугал, — усмехается Гриша. Даня смотрит на него как на придурка, но они вместе идут в класс. На входе в класс, ещё в коридоре, уже слышались возбуждённые крики и галдёж. Заскучавший класс давно не обсуждал что-то настолько активно, что трещали стены. Гриша входит — и правда что-то бурно обсуждают, — он нарочито громко говорит: — Что-то хорошее случилось? — Ещё как! — Тут Рома многих на хату позвал, тебя и Даню тоже. — А че за праздник такой? — спрашивает удивлённо Гриша. Нет, Рома, конечно, устраивал тусовки, но обычно предупреждал заранее, их с Даней — самых первых. — Он с Лерой расстался. Даня заметно мрачнеет, хотя раньше от радости бы улетел на орбиту. Гриша старается его развеселить: — Помнишь, где твой ебырь живёт? — Ага. Кофту ему отдам.

***

Роберт закрывает дверь туалетной кабинки на ненадёжную щеколду, опускает крышку унитаза и садится, опирая голову на расположенные согнутые в коленях руки. Выдыхает одними губами: — Твою мать. Его бултыхает всего, трясёт — но явно не от страха, а от накатившего внезапно возбуждения. «Чёртов извращенец». От одного взгляда выйти из себя — только представить можно! Дрочка в туалете — такая себе идея, Берт бы никогда не подумал, что станет таким заниматься, но ему хорошо, он расслабляется. «Чёртов извращенец. Чёртов извращенец». Звенит звонок. Пора заканчивать.