Жаль, сердце — не металл

Щёлк-щёлк, так громко и резко, — и единственная уцелевшая глазница лопнула, как переспевшая слива от удара о бетон. Щёлк — новая дыра, картинно выписанная грязно-алым по середине бледного лба; щёлк-щёлк-щёлк — я с восторгом проследил за тем, как трескается уродливая черепушка и ошмётки мозгов растекаются пульсирующими серыми соплями. Земля под моими лопатками тут же пошла мелкими волнами и продавилась размягчённым пластилином, подрагивающие ветви-корни замерли и просыпались трухой, а за ними обратилась прахом и сама Матерь, раскрошившись, как хрупкий белёсый мел под подошвой. Так же подыхала и Альсина, застывая и роняя кристализированные куски на камни старинного замка; так испустил последний вздох Моро, конвульсивно извиваясь в грязи и в беспомощности своей надеясь, что Миранда одарит его последним благословенным взглядом. Может, так мог бы закончить и я, если бы… — Итан, — беззвучно перекатилось на языке и кровавой слюной размазалось по нёбу. — Ита-ан. Выстроенная вокруг стена из переплетённых меж собой ветвей протяжно заскрипела и пошла трещинами и прорехами, и лоб мне упал рыжеватый солнечный луч, нагло мазнув ярким светом по глазам. Я хрипло рассмеялся, ловя одну вспышку боли за другой: Уинтерсу понадобилось ровно двенадцать секунд, красочно обляпанных чёрной липкой жижей мутамицелия, стрекотом вертушек, кружащих над головами, и визгом пуль, чтобы сипло вдохнуть через разбитый нос, выпустить оставшуюся обойму в голову Миранде и замершей заводной куклой рухнуть на колени. На месте пернатой стервы осталась лежать Роза: целёхонькая и уж ничуть не походящая на дрянной суповой набор, разобранный на скорую руку; вся такая же розовощёкая хныкающая заноза, сейчас дробящая каждым своим коротким всхлипом и без того неровный пульс папаши и подкидывающая ему на язык быстродействующие дофаминовые пилюли. — Роза… Роза! — он на коленях подполз вперёд, разгребая в стороны останки Миранды и бережно поднимая ребёнка на руки. — Тихо, тихо, малышка, всё… всё хорошо. Мелочь захныкала, но сразу же притихла, ощутив прикосновение родного человека, и замурлыкала нечто своё возрадованное — чисто на детском и понятном лишь ей одной. Итан трясущимися пальцами, испачканными в кровь, грязь и порох, осторожно коснулся её лба и чуть пригладил набок пушистые волосы — столь же светлые и непослушные, как у него самого. В по-сильному бережных объятиях отца Роза казалась ещё меньше — крошечным свёртком из шерстяных нитей и мягкого стираного хлопка, забавно дрыгающим ножками; под его взглядом, в складках затасканной куртки, в которую её спешно закутали, в том моём скошенном полуобороте шеи и завистливой мысли, она тонула, зарывалась корешками всё глубже и прочнее, интуитивно ощущая тот незримый защитный барьер, в секунду отделивший её от клыкастого и плотоядного мирка вокруг. Мне захотелось хлопнуть Итана по плечу, обязательно стянув перчатку и вмазываясь по запястье в его сочащуюся липким радость, и, натянув доброжелательную улыбку до самых ушей — так, чтоб точно не сползла с лица, как растянутый драный чулок на тощей пятке, — проскрипеть: «Дыши, папаша, драть тебя»; — но почему-то я побаивался, что его сердцебиение щёлкнет детонатором и выломает мне все рёбра по одному, а за ними следом и позвоночник, покрошит кости таза и обязательно вобъёт мелкий и подлый гвоздик зависти в височную долю мозга. Достаточно было и того, как иссушенным кротким ручьём шуршит его печаль и наступая на пятки непокорной горной рекой несётся отеческая любовь, заполняя коридоры разума, пропитывая пальцы нежностью и вымывая залежавшееся в уголках глаз отчаяние. — Итан… — в третий раз позвал я его и медленно перекатился на бок, нелепо запутавшись ногами в своём же плаще. Каду почти не блокировал болевые сигналы, зигзагами кочующие меж мышечными волокнами и внутренними органами, и адреналин в крови постепенно рассасывался, оставляя после себя лёгкое покалывание в похолодевших пальцах и общую вялость в конечностях. — Надо валить, Итан. — Угу, — утвердительно качнул он головой и лениво прошарился по мне взглядом из-за плеча. Почва под пальцами зашевелилась и ежисто-колюче завибрировала, как разбуженное и весьма оголодавшее живое существо. — Поднимайся, — нервно потребовал я, но Уинтерс ни на миллиметр не сдвинулся, так и оставшись треснувшей тектонической плитой торчать на одном месте, будто его суставы вмиг окаменели и слепились меж собой, а сам он прочно примёрз коленными чашечками к почве. Ему было и так хорошо, ему было размашисто-прелестно дырявой грудью вдыхать ледяную свежесть победы и чуток плевать на приближающийся пиздец и наполоханные выстрелы, птичьей канонадой гремящие у меня в ушах. Мне же было страшно, больно и приподнято-весело на самых границах допустимого; я предполагал, что последует за любимой сломанной игрушкой — знал. Ещё ничего не закончилось, чёрт побери, ничего, блядь! — Ну же, не заставлять же мне тебя? Я собрался с силами и, уперевшись ладонью в холодную землю, резко приподнялся и сел: почти ровно, совсем не колыхаясь в тошнотворно мигнувшем рваными помехами мире и голубовато-зелёных глазах Итана, сейчас схожих на два озера, полных до дна мутной тревоги и цветущей водорослями любви. Наверное, ему встать на ноги было ещё сложнее — учитывая многотонный душевный груз и тринадцать условных фунтов у сердца, воркующих и тянущих, как шнурки капюшона, эмоциональные струны в разные стороны, — но я помог себе, с силой толкнувшись по вертикальной оси в пространство, и ему, припаяв одеревеневшие пальцы к предплечью и утащив доходягу в личную систему координат. Стоял он теперь, нарушая все мыслимые законы гравитации, впрочем, я и сам не отставал, лапающе цепляясь за воротник, вспотевшую и пыльную шею и взглядом за тонкие паутинки-морщины вокруг глаз. Раз-два-три-глухое потрескивание внутри гудящей роем диких пчёл черепной коробки — я выровнял его голову, будто Уинтерс был марионеткой на ниточках, и похлопал ладонями по щекам, не забывая одновременно хватать ртом тошноту и жжение где-то меж спутанных метров кишок; — но всё же нехотя убрал руки. Итан был бледным — бледнее обычного, выбелившимся в размокший мел, — и его рана на лбу продолжала тягуче кровить и прибавлять мне обоснованной тревожности… О, гораздо больше, чем мои собственные, сочащиеся чем-то буро-чёрным, липким; — да, блядь, у меня ведь в запасе завалялся лишний десяток целых рубашек и брюк… Ебучая Миранда! Схватка с ней напрочь пожрала все силы и языком слизала их с донышка, и сейчас я ощущал себя выжатой досуха половой тряпкой, смято подсыхающей в углу тёмной каморки. Стоило бы приободрить себя же, что бывало и хуже, но то «хуже», так назойливо приходящее на ум, не шло ни в какое сравнение по уровню паскудности и откровенно фонило общей мерзотностью, как крошечная цезиевая капсула, по глупости затерявшаяся среди щебня мелкой фракции. А я не мог её выловить, не мог достать из застывшей бетоном памяти — просто фиксировать наличие активного источника гамма-излучения и надоедливое трещание счётчика Гейгера. — Охуеть, — обессиленно прокомментировал Итан, рассеянно оглядываясь по сторонам, и с усталым выдохом вяло уткнулся мне разбитым лбом в плечо. Роза тихо пискнула в том узком пространстве меж нами. Непослушный мой пульс аритмично забил набатом и протащился по всем жизненно важным для организма артериям: то ли от его добровольного касания, пропалившего все защитные оболочки разом, то ли голоса, ватой распихавшего моё имя по ушам и диафрагмам, то ли от чёрной зловещей тени, разом упавшей нам на лица вестником приближающейся бури. О да, недостаточно было просто порешать стерву Миранду, нафаршировав её по самую глотку свинцом, — в глубинах пещер, под капищами и фундаментами домов, во мраке, сырости и блаженном скудоумии обитал её внутренний зверь, и отнюдь не метафорический, уверенно одерживающий победу в номинациях «Первичность понятий» и «Самая необъяснимая живучая хуета» — вот, если поразмыслить, да нахуй надо? В последнем мутамицелий уделывал даже Итана, порой сражавшего наповал своим упрямством и умением исцеляться от запаха травяной настойки прямо на глазах. Перед нашими глазами всей своей громадной чавкающей массой выползал и распускался смертоносный цветок мегамицелия — не торопясь разворачивал грузные грязно-серые лепестки, угрожающе и жирно надвигаясь разожранной массой на суетливых людишек, снующих меж покосившихся домишек и визгливых ликанов. Ему было чертовски всё равно, кого поглотить: плоть от плоти своей, возвращая их в родное лоно, или же тех, кто способен был отгрызть добрячий кусок в надежде уничтожить чужеродную дрянь. Я лишь однажды видел его воочию во всём великолепии — хоть и не уверен был, что в реальности, — но столь отчётливо, словно стоял в шаге от гигантского сгустка, сплетённого из миллиардов тончайших, звенящих мыслями нитей, и касался ладонью его прохладной поверхности, вибрирующей в унисон со стуком сердца и каждым плотным, направленным толчком вгоняющей в самую непроглядную и ледяную тьму. — Итан, давай… шевелись. Пытайся хотя бы… — я крепко обхватил Уинтерса рукой поперёк туловища, внаглую проелозив по талии, и спешно потащил за собой. Молот мой, жалобно скребя по земле шестернями и цепляясь за выбоины, бесполезно поволокся следом. Позади послышался грохот — гигантский отросток лоснящейся биомассы лениво навалился на деревенские дома, мгновенно сминая их своим весом, как хлипкие картонные коробочки. О, он всего лишь хотел поиграть, глупые! Я поднапрягся и незамедлительно прибавил ходу, слухом вылавливая наплывы поодиноких хлопков снарядов и коротких взвизгов пуль. Людишки то воинственными муравьями рассыпались по территории меж домами и вновь сползались в одну точку для укуса, то переломанными кузнечиками отскакивали назад — внезапное отсутствие прыгучих лапок едва ли не обнуляло шансы. Я же, сговорившись с дурной мутной башкой, незамедлительно причислил себя к иному отряду, отличающемуся живучестью и выносливостью — иначе как пояснить, где только у меня взялись силы переставлять непослушные чугунные конечности, так и норовящие переплестись меж собой, и тащить Уинтерса, одновременно оминая шевелящиеся червями под подошвой корни? Хах, вот чудак я, полный придурок, но, трижды мёртвые боги, знал ли проклятый до самих атомов Итан, как сейчас приятно тянет от него порохом и ржавчиной? Как вяжет слюной под языком, щиплет гланды и прорывает во мне дыру наживо его прикосновение — непреднамеренное в каждом из обдуманных мною смыслов. Блядь, да ничуть. Ноги снова запутались и распутались — как в протест и напоминание о неуместности порывов; — и меня чуть попустило: быстро намотало ленту на подающую катушку обратно и запихало в пластиковую коробочку с кривой наклейкой «Не слушать». Стоило бы на досуге тщательно проанализировать все симптомы развивающейся болезни и провести диагностику, пока первичный очаг патологии не разросся ядовитой плесенью по стенам и не дал метастазы в мозг и страдальческую сердечную мышцу. Из ноздри моей на обугленную землю шлёпнулась алая капелька, и я лишь заторможенно проводил её взглядом, тут же косо уткнувшись глазами в чужую вздымающуюся грудину. Прямо в беззащитную яремную впадинку, застенчиво полуприкрытую воротником, в кадык и, может, даже выше — там дальше я постыдно боялся сознаться даже самому себе. — Возвращаться к фабрике не вариант, — измученно выдохнул Итан мне в лицо и плотнее натянул край куртки на Розу. Сказал он дельное: нас бы там ожидаемо стали искать, да и остатки ликанов вполне могли рыскать по территории, а отбиваться от наглых паршивцев не было ни сил, ни малейшего желания. — Пойдём… Пойдём пещерами. — Я осипло и болезненно закашлялся; слизал с зубов солоноватую кровь, разумно удержался от ответного выдоха в чужую щеку и в который раз задумался о куреве. Слова давались мне с трудом, и даже воздух по ожогам слизистых вдыхался ощутимо тяжелее — как наждачной бумагой по ссадинам; гораздо легче металось красноречивым взглядом и кончиками пальцев стучалось по рёбрам азбукой Морзе. Они, тонкие длинные косточки, немыслимо хорошо прощупывались под серой тканью, и по ним, как по струнам, я ловил мелкие вздроги от каждого порыва ветра. Куртку Итан самоотверженно отдал мелкой, хоть та и вовсе не просила его о подобном. — Ближе к краю деревни есть вход в одну из старых лабораторий Миранды; главное, не прозевать какую-то ебучую сотую развилку, а там перекантуемся несколько дней, пока всё не поутихнет. Ни одна ржавая псина нас не вынюхает, папаша. Главное, успеть — это я разумно озвучивать не стал, как и не стал тревожно оглядываться на плотное шевеление скользких ветвей, неустанно ползущих за нашими спинами. Подошвы туго липли к земле, с каждой секундой всё более и более напоминающей топкое чёрное болото. Мерзкая жижа, распространяемая мутамицелием, разросшейся грибницей постепенно затапливала отпечатки подошв, исхоженные тропинки, просачивалась в щели между каменной кладкой и скрипела под пятками сгустками свернувшейся крови. Мне так высматривалось, вдалбливалось в лобешник ощущением скверны, архаической всеобъемлемостью обитающей прямо под ногами, по крайней мере, в перерывах между смещением по оси и пропусканием собственного разума через фильтрационную сеточку здравомыслия — паяло меня чрезвычайно крепко. Время мотылялось соплёй по ветру и, казалось, стрела его скосила, воткнулась где-то под моё ребро и переломилась на средине древка, так и оставшись нелепо торчать острым огрызком. — Погоди, — прохрипел Итан и тормознул меня, едва мы успели отойти от моста, разделяющего деревню и капище, и проползти сквозь прореху в заборе в один из дворов на пригорке. — Нет времени, — рыкнул я, дёргая его за локоть, но Уинтерс резко отбил мою руку и сам намертво впился пальцами мне в предплечье. Пошатнувшись, он закашлялся и, скорчившись, стал судорожно сплёвывать содержимое желудка на землю. Волосы его клеило кровью, а по виску расплывался фиолетовый синяк, нагло переползая припухлой синевой на щеку. Итану, как и собственно мне, небезосновательно прописывался отдых, целебная порция морфия по венам и суточного сна под тонной безотказных пуховых одеял и мягких подушек. Только вот гигантская тень от мутамицелия упорно ползла след в след, с урчанием и голодом облизывая нам пятки, а в её чреве уже переваривалась вековая суспензия душ, напоминая, что нас вполне могла постигнуть та же незавидная участь. До укрытия оставалось совсем ничего петлять, а от Уинтерса требовалось и вовсе простейшее: двигаться не оборачиваясь, не запинаться чересчур часто о камни и по возможности не скользить подошвами на участках с наледью и грязью. К этому списку вполне можно было прибавить пару пунктов по типу… не греть мой бок или не вспоминать, что мы в затянувшемся сне и не можем бежать… — Возьмёшь… её? — потребовал он и, совсем не дожидаясь утвердительного ответа, сунул мне в руки беспокойный свёрток. Он опёрся на угол дома, и его снова спазмом передавило и вывернуло, но уже не мутно-жёлтым, едко-кислотным — красным. Роза беспокойно захныкала — Уинтерс больше не регенерировал. Я растерянно взглянул на ребёнка, ворочающегося в потрёпанной куртке и потянувшего ручонки к моей косматой и опалённой бороде, а после на кровавую блевотину Итана, медленно смешивающуюся с чёрной слизью… …и едва не улетел носом вперёд от ударной волны, с нежданным рёвом и рокотом косо впечатавшейся мне в спину. Она измяла шифер и сгрызла черепицу с крыш, измельчила стекла в окнах в крошку и проелозила тощей тушкой Итана по кирпичам, определённо сломав ему несколько лишних костей. Меня мотнуло молодым деревом в ураган, коленными чашечками пропахало по земле и хорошечно навернуло горячим и твёрдым по голове — мелочно заточненным — хрустя сочленениями шеи и вминая панику и страх, чтобы те наверняка просочились до самого костного мозга. Волосы с затылка небрежно просыпало на лицо спутавшимися и грязными верёвочками-прядями, смято отогнуло воротник и ударом незримого кулака выбило с лёгких кислород, заставив жадно глотнуть холодного зимнего воздуха. В ноздри мгновенно вбился смрад палёного протухшего мяса и плесени, и я испуганно прижал к себе Розу, стараясь закрыть её от шуршащих мимо обломков. С носа закапало чаще, прямо мне на ботинки, на загребущую, извечно голодающую почву, лоснящимися жареными червями заёрзавшую под подошвами, и потекло по губам и подбородку. Я истерично растёр эту дрянь, размазал по щеке и виском опал на свёрток в своих руках, пытаясь зрачками поймать фокус. Столпы дыма, как затупившиеся лезвия, распаривали испачканные серостью облака, а чирикающие искры вспаривали бочину самих небес: те опять сочились лиловой сукровицей и стенали, удушающе изрыгая пепел. Я медленно опустил глаза: кончики пальцев ловили тремор и бледные проблески змейками скользили меж них; — мне с трудом удалось погасить их, чтобы не навредить мелкой. — Итан, — прохрипел я и не услышал собственного голоса. Почва под ногами пошла гулом и мелкими трещинами; меня тряхнуло как тощего котёнка за шкирку, вновь обдуло прогретым воздухом под воротник и пригвоздило пятки гравитацией; — гнусный деревенский божок подожжённо прилёг отдохнуть на строения внизу: с тяжёлым вздохом, распластанно, размято по плоскости мелкой насадкой мясорубки и тревожным копошением Каду за рёбрами. Роза надрываясь рыдала — это я понял по крохотным дрожащим пальчикам, покрасневшему сморщенному личику и тому, как меня немедленно скрутило кишками-костями вслед за Итаном и чёрной рвотой хорошечно опустошило на землю. Мелочь осталась невредимой, защитно вжатой в грудину и лацканы пальто, и мои плечи укрыли её от заметавшихся дымных вихрей и вони палёной плоти. — Блять. Не ори, — сквозь зубы процедил я, сплюнув сгусток горчащей слизи. — Ёб твою мать… прошу не ори. — Второй взрыв. Слова распались на невнятные звуки, а те и вовсе погибающе разложились в шипение и оглушающую тишину. Меня хлестнуло раскалённой плетью и сдавило тисками, обращая в ментальный фарш и раскладывая на фракталы. Фабрика… Я засипел, глотая кровь на языке, сопли и накатившие слёзы и наблюдая, как густой дым поднимается ввысь, оплетая трубу и отпечатываясь печалью и отчаянием на моих радужках; — и задохнулся, будто птица, залипшая в бликующем нефтяном пятне. Маслянистая и вязкая плёнка запечатала мне дыхательные пути, застревая новым приступом горечи и тошноты в горле. Внутри одни за другим рвались соединения и тросы, отгибались металлические скобы и трещал раскалённый чугун, а я истерично хватал воздух ртом и словно зачарованный пялился на зарево над горизонтом. На головушку мне бетонной плитой обрушился тлеющий Эмпирей, кроша теменную кость и силой вдалбливая её в затылочную. Я мгновенно стал сплюснут и ничтожен, бескостен; — кусок мяса, облачённый в человечью кожу, хлопок и шерсть; я стал звоном, воем мириад спаянных в чудовищный зародыш клеток и чужим плачем в ушах. Ничего святого и запоминающегося — кровь, жилы и похоть, отблёскивающие в светлых глазах пожаром чистой вины и обиды. Я лишь покорно наблюдал качественное визуальное сопровождение, ярчайшей сломанной декорацией свалившееся на сцену нашего горящего театра, и жал к себе Розу, крепко и основательно — фундаментально, — будто в этот момент реальности лишь она одна оставалась моим спасительным островком. Похолодевший и убогий, я алчно жрал её тепло и намеренно не поворачивался к Итану — мне хватало его ощущать и мысленно колотиться от страха. Зудело завыть, тихонько и давясь от злобы… …и я поддался и слабовольно завыл — абсолютно беззвучно, сдавленно и дико — хоть так до меня наконец-то с опозданием дошло необратимое и конечное по всем степеням: острый раскалённый обломок со свистом проехался ему по бедру, оставив после себя длинную рваную борозду, и, обжигая кожу, впился меж рёбер. Меня уберегла чистая случайность, но Итана… Итан, чудесным образом собиравший своей бледной задницей все пинки судьбы и кочки на жизненном пути — его должен был уберечь я. Хватило бы секунды, чтобы чуть сильнее вывернуть его косую траекторию или вовсе отвести в сторону, но у меня её не завалялось в запасе; — я проебался. На кирпичной стене остались маячить мелкие красные брызги, раздражая резкостью зрачки. — Роза… — пробулькал Уинтерс, дрожа от боли. Я прочёл это по губам, наблюдая, как он сполз вниз и по локти-колени влепился в чёрную жирную жижу, затягивающую ладони в бурлящую и копошащуюся топь. Мутамицелий засочился к нему смоляными ниточками-росинками, лепясь на лицо: щёки, нос, потресканные губы; он заласкался по шее щекоткой, жвалами сколопендры вгрызся в кожу и, рассыпавшись на отдельные сочленения, стал расползаться по плечам. Наконечник моей личной стрелы напоминающе продрался сквозь шкуру и плоть, выдрав кусок печени — надоедливое непослушное время вытянулось в линию и рвануло вперёд, вывалило из мешка утерянный слух и напоследок залепило ободряющую пощёчину. Я прикрыл веки, борясь с тошнотой, и резко распахнул — штанина и толстовка Итана скоро пропитывалась акварельным, а он сам постепенно обмякал разумом и телом, клонясь лбом к земле. За испугом на цыпочках липко потянулся ужас, хтонически пялясь и тыча мне в спину щупальцами; тёмным шепотком он пошло облизал мочки ушей и загривок, подло снимая сердцебиение с ручника. Я отчётливо ощущал металл под его кожей: такой тёплый, пригоревший по краям, изящно изогнутый и смертоносный для хрупких человечьих тел — чуть подвинь в сторону и дожидайся точного времени смерти. Можно было б кичиться подобным знанием, но колени с хрустом выпрямились, рефлекторно пальцы прокрались к итановской шее, зло отдирая чужеродную дрянь, вмяли пульс, словили жизнь, бегущую по венам, сцапали светловолосую бестолочь и потащили. — Я ничего не смыслю в человеческих детёнышах, Итан! Шевели задом! Мне знатно поддало адреналином в который раз, широко раскрыло лёгкие и вернуло ясность в рассудок: я завёл папашу в укромный угол и, отложив курточный свёрток с Розой на землю, прислонил того спиной к стене покосившегося сарая. — Нет… нет, ей станет холодно… — тут же заныл он, почему-то игнорируя факт собственного помирания. — Завали ебальник и зажми рану на боку, — ответил я, с треском отрывая подол рубашки и скручивая шмат ткани. Раздеваться было некогда, как и искать подходящий для жгута материал: Итан постепенно истекал кровью и дышал всё тише и глуше. Силы у него остались только стонать и тихонечко бубнить под нос ругательства, проклиная Миранду, ебаного Господа Бога за его испытания и несомненно меня. Под мокрой налипшей штаниной я видел рваное мясо и струйки крови, змейками сползающие по ноге. Кровь же была просто кровью — человечьей, лениво стекающей, без излишней яркости, но вишнёвой; такой же, как и на толстовке; — и я насильно удушил на подходе очередную паническую волну: приложил к ноге сантиметров десять ниже раны обрывок ткани и туго замотал несколько раз. Осколок чудом не задел артерию, хоть и проехался по вене, и опасно примостился за костями, шкрябая печень и направляясь к желчному пузырю — я держал его, не разрешая сунуться дальше и прорезать глубже органы брюшины. — Что-то мне херово… Карл. — Вижу, — я нагрёб ладонью серого снега, лепя тот в приплюснутый ком и оборачивая куском рубахи, и прижал самодельный компресс к порезу. — Тебе придётся встать. вдохни поглубже. — Дурак едва не захлебнулся истошным криком и кашлем, когда я схватил Розу и его и буквально взлетел по тропинке за сараем, таща на себе остатки семейства Уинтерсов и одиноко волочащийся молот. Следовало поторопиться, но оставлять старого приятеля ржаветь среди разрухи и пепелища мне не хотелось и, честно, палило совестью и стыдом; потому я тащил его следом, выворачиваясь внутренне по магнитным полям, и внешне — надрывая связки и сухожилия, потому что Итан тяжелел, давился хрипом и мучением, следил каплями крови, как хлебными крошками, и вяз носками ботинок в липнущем мутамицелии. Последний навязчиво преследовал нас, пока низкий каменный свод пещеры, упрятанный за железной решёткой и вязью лозы дикого винограда, не отщёлкнул прочь сереющее небо и заботливо не укрыл во мраке. Глазам стало сразу легче, убавило контраст и гамму до приемлемого уровня и расширило зрачки, настроив ночной режим. Мы покрались узкими коридорами, словно вгрызались в сырный ломоть и блуждали его кротовыми норами; дважды я заворачивал не туда, но интуиция и память путеводной нитью выкручивали пятки в нужную сторону, и темнота умолкала и глушила разбуженное рычание, всасывая когтистые тени назад в щели и каменные углы. То, что обитало здесь десятилетиями, не радовалось случайным посетителям, и с недоверием выскребалось поглазеть слепотой и послушать пульсацию на сонной артерии. Уинтерс не прекращая кровил запахом слабой добычи и трясся мне в подмышку начинающим эпилептиком — меня периодически всколачивало не меньше от очередной вспышки адреналина и кочующей туловищем боли, словно тело насквозь прожирал ещё один паразит, укореняясь в плоть. Я глотал влажный мшистый воздух, словно был выброшенной под палящее солнце огромной рыбой, и дышал рвано и коротко. Мышцы сводило судорогой: в ограниченном пространстве запутанных ходов я постепенно деревенел, плющом врастал согнутым предплечьем в складки куртки с Розой и сливался в трёхногую хромую тварь с Итаном, не позволяя тому окончательно обмякнуть и подохнуть в луже собственной крови и рвоты. — К-карл, — шипяще проговорил он, путаясь во всех своих костях сразу, переплётах сухожилий и сознания в головушке, уложенной мне на плечо, — …блядь, я загнусь сейчас… — Ебать тебя, терпи, — я вжался рукой поверх его руки и на выдохе протиснулся в очередной узкий проход. По пальцам потекло и обпалило горячим и мокрым, впитываясь по краям в рукав пальто. Землю наверху нещадно встряхнуло от очередного взрыва, и мне на голову посыпалась мелкая каменная крошка. Низкий свод бесконечной пещеры, давящий на мускулы, плавно расширился из навязчивой клаустрофобии в терпимость и неподвижно застыл перед глазами запертой железной дверью. Я вынес её к херам: буквально прогнул в несколько ударов незримого кулака, вырвал с петель вместе с заржавевшим замком и со скрежетом впечатал в стену с обратной стороны; — Миранда явно не от меня закрывалась толстым листом металла. В лицо мне дыхнула чернеющая пустота и неизменность, и в неё я затолкнул Итана и сам впаялся следом, не забыв вернуть промятую дверь на место, наглухо заколотив её обратно. Глаза расфокусированно считали пространство внутри, привыкая к новому уровню освещения: никаких бликующих зрачков, капель воды, светящихся грибов и мягко люминесцирующего мха — только ровный, выглаженный в нейтральность мрак. Внутри всё осталось неизменным и запечатанным вне времени, осиротевшим и лишённым обличья и хозяина, будто здесь и не орудовали её руки, вскрывая брюха и черепные коробки. У Миранды припасена была не одна такая нычка — старая стерва обдуманно подходила к выбору норки и предпочитала не ограничиваться в путях отхода, и я, наверное, впервые был ей благодарен. Несколько начищенных операционных столов, сдвинутых вместе, ворохи перевязанных нитью бумаг с заметками, пустые мутные колбы, мотки сероватых бинтов за стеклом шкафов, запаянные бутылки со спиртом, ящики с рассортированными инструментами: зажимами, щипцами, наборами скальпелей, ампутационными ножами, иглами и ранорасширителями — давно нетронуто-пыльное по верхам, частично знакомое в памяти и бьющее в нос хлорной известью, случайно рассыпанной по полу. Койка в углу, застеленная старым колючим одеялом, свисающие из-под матраса кожаные ремни и вытесанная из камня подушка, призывно торчащая уголками вверх… а вот там у давно остывшей печки керосинки и бутыль для заправки ламп. Даже полная с виду, оставленная словно по предвиденью — туда я и прошаркал на внутреннем чутье, по пути отодрав себя от Итана и уложив его на операционный стол. Розу я осторожно умостил на кровать, туда же стащил холщовый рюкзак, вросший лямками мне в плечи, и принялся скидывать лишние слои одежды. Окаменевшее обпаленное пальто и рубашка содранной древесной корой полетели на пол, и я, секундно покрывшись гусиной кожей по молодым наросшим кольцам, шустро зашарился по карманам в поисках зажигалки — штопать Уинтерса в темноте даже с ночным зрением было откровенно гиблым и бестолковым делом. Зажжённые керосинки желтоватым светом разогнали закоренившийся мрак и впитались осунувшейся болезненностью в лицо Итана, запав ему синяками под глазами и сужая зрачки. Я скрипнул дверцей шкафчика, доставая бутыль со спиртом и плеская с горлышка прямо на губы Уинтерса, себе на ладони и в глотку, умерщвляя крепчайшей горечью дрожь в пальцах. После порылся в инструментах, выуживая нужные скальпели, иглы и синтетические нити. Там же нашёлся и глубокий металлический лоток; в него-то я сразу вывалил необходимую мне утварь и залил её спиртом. В рюкзаке Итана отыскалась бутылка с чистой питьевой водой, которую я наметил для промывки раны и заранее открыл. На разодранную ногу у меня было несколько минут, чуть больше времени отводилось на удаление инородного тела и совсем капельку — на висок, упрямо ёрзавший мне песчинкой в глазу. — Придётся потерпеть, — предупредил я его и отпил ещё спирта: чужая вялая покорность и молчание меня страшили и отстукивали сигналом SOS промеж лопаток. Резать Итана без анестезии уже входило в привычку и обыденный список вещей, но я бы предпочёл непрерывно слушать его, чертыхающегося, озлобленного и искрящегося колкостями, чем наблюдать, как он тухнет на глазах. — Не спи, — я стащил повязку с раны, одним махом рассёк штанину скальпелем и согнул его конечность. Кровь заструилась так же мешкотно, не обращая внимания на пульсацию сердечной мышцы, и мерно закапала по лабораторному столу. Мелкие венки я штопать не собирался — те со временем и так прорастут в обход повреждённого участка, а глубокую вену осколок, к счастью, не задел; — мне оставалось лишь стянуть рассечённое мясо подкожным швом и наскоро забинтовать ногу. Хуже дела обстояли с металлом, птенцом кукушки угнездившимся у печени: вот-вот и начнёт выбрасывать родных детишек из их ветвистой колыбели. Я плеснул ещё спирта на руки, хорошенько растянул до самых локтей, промочил моток бинта водой и осторожно протёр порез у краёв. Потом промыл рану с бутылки — обеззараживание не стоило и гнутого лея, но времени у меня было в обрез, а в заначках Миранды не нашлось банального раствора йода, — и просто приступил к зашиванию, ловко вдев нить в иглу и проколов кожу для первого стежка. Начать на дне раны — и закончить там же, пряча узелок как можно глубже. Повторить, снова и снова, чётко, пока не закончится надоедливая кровящая борозда, уродливо пропахавшая длинной канавой бледную кожу. Держать осколок под рёбрами, не позволяя ему двинуться дальше. Я выдыхал в такт каждому движению руки и чётко считывал слухом чужие болезненные вдохи, откладывающиеся в моих предсердиях минеральными залежами сочувствия и переживаний. Итан холодом ощущался под пальцами и теперь почему-то пах недолеченной болезнью и сладостью, долго лежавшей в буфете; и его запах крючковато оседал в ноздрях, и даже, казалось, вертелся на языке пластом несвойственных искренних утешений. — Не спи, — снова попросил я, заметив, как слиплись его веки и распахнулись от моих слов, обнажая светлые радужки. Хотелось надеяться, что он из хрупкого человека опять обратится в знакомого представителя мутировавшей нечисти и запустит регенерацию в полную силу… Не знаю, может, стоило дать ему унюхать травяную настойку?.. — Н-не могу… Больно, блят-ть!.. — Тише, — я подтянул последний шов и отчикнул скальпелем нить. Прочистил площадь вокруг раны и прижал бинт к коже, наскоро разматывая его по бедру. Рука моя едва не потянулась успокаивающе выгладить мягкие волосы Итана в краткое спокойствие, и, возможно, даже щеку и скулу, втирая в полупрозрачную пергаментность кожи искусственный румянец. Но успокаивать на самом деле следовало меня, потому что баловаться в хирурга мне нравилось больше на трупах, которым было абсолютно плевать на глубину разреза и почему-то лишние удалённые органы. Итану становилось хуже, он плюхался булыжником в беспамятство, а мне предстояло вспороть ему брюхо наживо, и, наверное, в моей растущей панике ему было сонно и пугливо — настолько, что захотелось вывалиться в краткую тишину и беспамятство. И он нахер вырубился. Я несколько облегчённо выдохнул, задирая наверх одеревеневшую толстовку и оголяя подрагивающий от прерывистого дыхания живот. Вот он, торчащий тёмным уголком меж двух мелких коричневых родинок, подзадержавшийся и испачканный в густую вишнёвую кровь — продолговатый кусок металла, выедающий жизнь из ослабленного и избитого тела. Я не ошибся, у Итана действительно были сломаны рёбра — точно два нижних с одной стороны — и их сейчас красило в ало-лиловый; — красота. Я побрызгал вокруг пореза спиртом (себе на ладони и язык тоже), оттёр бинтом запёкшуюся корочку и пальцем тронул край раны: сюда вот следовало плотно упереть скальпель и твёрдой рукой увести вверх, чуть надавливая и проходясь глубже, чтоб точно рассечь плоть и оголить исходящую паром требуху. Миранда бы сделала это легко, без сомнений и язвы, разъедающей кислотой соединения в сенсорных центрах; — мне же сиропом неуверенности сладостно промазало по дёснам и протаращило страхом по поджилкам, задёргало под коленкой и напряженными желваками вылезло на скулах — и закровило в лужицу на столе. Я сглотнул и вытащил из лотка со спиртом ранорасширитель, отгибая край разреза так, чтоб осколок как по маслу выскользнул из плоти прямо мне в ладонь. Под собой он скрывал порез дюйма в два длиной, и около одного глубиной, с растрёпанным краём, истекающий и забитый сгустками свернувшейся крови. Зажимом я передавил печеночно-двенадцатиперстную связку, останавливая приток крови, и удалил куском влажного марлевого бинта наплывшую комковатую юшку, очищая повреждённую область, а после иссёк хирургическими ножницами махровый клочок. Зажимами сблизил края раны и круглой иглой начал шить, вкалывая ту на расстоянии чуть больше половины дюйма от края и поперечно от сосудов. Выходило у меня хуёво без практики, однако очень даже старательно, сложно для собственного понимания — один из концов нити вдеть в иглу и провести под дном раны через толщу органа, бля-ать, и связать, потом необходимо соединить с оставшимся свободным концом нити, сука, я сейчас кончусь, так, чтоб сблизились концы раны. Я снова хлебнул спирта, вымочил чистым мокрым тампоном натёкшую сукровицу и занялся лишним внешним отверстием. Не помогло — лично мне, не Итану. За рёбрами по-прежнему душило неверностью предпринятых действий и последовательности шагов, хоть вроде и шло нормально; Итан в бессознательности дышал, но меня всё крыло тревогой и болезненно обжигало под солнечным сплетением. Древние боги, как же тошно… По вспотевшей спине прощекотало то ли ознобом, то ли сквозняком, скребущимся по полу и в дырах в каменном своде, и разинутой пастью распахнулось над макушкой. Шов до шва… На языке выдуманно пачкалось вкусом курева, сухо кашлялось и чужой теплотой под мышкой — даже подушка под ухом мерещилась правдоподобно: мягкая-мягкая; и она так продавливалась приятно под тяжестью головушки и невесомым гусьим пухом глушила любые внешние шумы… Шов до шва. — К-карл… — прохрипел Итан, разбуженно дёргаясь под моими руками на лабораторном столе. — Не… бросай её, если… что… пусть растёт сильной… и всё такое. — Эй-эй-эй! Какого хуя?! — недоумённо вскрикнул я и встревоженно вцепился ему пальцами под подбородком, выронив на металл стола иглу с нитью. Пульс на сонной артерии истончился в эфемерную линию, прогорел фитилём свечи и затух вместе с дыханием. — Не вздумай! Открой глаза, смотри на меня, блядь, смотри, сученыш! Смотри! Дыра в теле булькнула тоненьким ручейком крови на последнем ровном шовчике — я действительно старался, — и он медленно посыпался… Кончики пальцев посерели, за ними следом стали темнеть и края порезов, даже разбитый висок медленно побурел. Посыпался… Итан просто посыпался — сука! — как Альсина, как несчастная Донна, Моро… как Миранда. Он осыпался, обращаясь в убийственную бледность, испещрённую синими венами, в мой личный упрёк и извечную хмурость, в мою слабость и тоску. Он стал той самой ядовитой плесенью на стене за кроватью, и тени мгновенно сползлись к моей голове из самых дальних углов и удушили когтями. Роза вновь разрыдалась, словно ощутив его угасание, и завизжала так, что у меня звоном продолбило барабанные перепонки, залепливая их глухотой, словно от перепадов давления на высоте, и скрутило внутренности в тугой узел. Я пошатнулся и вцепился в стол, сплёвывая под ноги слюну. Из носа вгусть полило, и я втупую словил дисконнект с окружающим пространством. Тянуло завалиться набок и добротно проблеваться, вываливая на пол свою вселенскую усталость и метры дырявых кишок; — те, впрочем, и так норовили выпасть сквозь образовавшиеся прорехи в теле — и может, мне вовсе не чудилось. Разум оказался абсолютно обесточен, и, казалось, разжиженный, перегретый мозг вытекал и сворачивался одновременно с клетками его крови. Роза кричала; — мне хотелось её задавить. — Включай регенерацию, идиот… — прошипел я, отгоняя прочь мелькавших на периферии зрения цветных мушек. — Ты столько пережил, чтоб в итоге сдохнуть от мелкой дырки в боку, кретин?! — ладонь моя улеглась ему на грудь, выщупала место расположения мечевидного отростка, передвинулась выше на два пальца — и кулак падающим молотом передал резкий удар, дожидаясь ответного сердечного стука. …Сердце молчало, остановив приток крови по артериям и венам. В горле у меня встал колючий горчащий ком, и страх гарротой стянулся вокруг шеи, ломая целостность слов в косноязычие и невнятный слог. Вся сила Итана прогорела дотла на каждом из одиноких, личных сражений, и он неожиданно оказался пуст — совершенно одинок и беспомощен против человеческой телесной слабости. Глаза его — прозрачные, залитые зеленцой и небесной глубиной — упрятались за веками, и он, весь раскинутый, измятый, мягко растёкся по ледяной поверхности стола осознанием недолговечности. — Пойдёшь… в п-первую партию!.. — я резко придвинул его к краю стола, запрокинув голову назад, и, захватив пальцами за угол нижней челюсти, выдвинул её вперёд над верхней. — …новую! Что я буду делать с его ребёнком, если он не проснётся?! Меня прошило током от темечка и до самых пяток, и детским криком окатило по нервным центрам, словно ледяной водой с ополонки, словно я провалился под этот лёд и утопленником сейчас глазел на самого себя. Я уложил сложенные крестом дрожащие ладони ему на грудину и, навалившись массой собственного тела, стал энергично вколачивать в глупый внутренний мотор пример работоспособности. — Давай же, — тридцать раз нажать на выпрямленных в локтях суставах, смещая грудную стенку к позвоночнику и стискивая дурацкое сердце, и дважды вдуть воздух. Повторить. Мне стало весело и грустно одновременно — его губы показались стёртой наждачной бумагой, впитавшей божественный ихор; я слизал его солоноватый привкус вместе с отсутствующим дыханием и отдал своё с излишком, чтоб ясные глаза, наконец-то открылись, наполнились светом и выпалили мой до остатка. Я готов был отдать ему ценный кислород, выдавить его из каждой клетки своего тела, но лишь бы он очнулся, выпрямился тут прямо на столе и, криво усмехаясь, нахально ткнул меня носом в мою слабость, а после рассмеялся, чтоб потом пекучим пониманием умоститься на лопатки и прожечь душонку дотла. Я бы даже поделился немного сердечным ритмом, потому что у меня всё внутри колотилось и бурлило ядерной реакцией, снося бетон здравомыслия, будто тот был лишь хлипким песчаным замком. Я обитал в этом замке. — Итан Уинтер-р-с… я блят-ть!.. не научен, знаешь ли… — ладони продолжили насильно вдавливать сердцебиение, выталкивая кровь из камер по естественному руслу, — знаешь ли, нянчить младенцев!.. Но сердце не билось; без толку всё, чёрт побери, как о стену! Итаново нахальное, притворное сердечко упрямо молчало мне в ответ! Сердце не отзывалось даже на разряды тока, панично срывающиеся с моих пальцев; меня корёжило снаружи и внутри после каждого их них так, что темнело в глазах и позывами тошноты застревало в кишках. Не знаю, был ли я готов к подобному концу, но Роза… Блядское сердце не реагировало даже на её плач, выедающий мне печёнки, лёгкие и глазницы, желудок, кишки, почки; выворачивающий Каду наизнанку прямо внутри — она меня просто уничтожала. Мелочь ослабляла меня так же, как и Матерь, пряжей выматывая оставшуюся силу и жизнь, словно тончайший шёлк из коконов, и жмякая нити моего существования в бесформенный комок. Она беспрестанно хлюпала носом на кровати, а я… хотел удушить её подушкой, пока Итан не видит. — Я не умею её любить!.. — заорал я отчаянно. Давай работай, чёртова мышечная тварь! Ну же, сокращайся, перегоняй питательную кровь меж органов, чтобы он вновь мог обнять дочь! Ты не досталось ни Альсине, ни Донне, ни Миранде — но это ли повод не достаться никому? Я сосчитал, вдыхая навязчивую конечность, как кружащую в воздухе пыль: в барабане моей надежды завалялось шесть патронов, и каждый из них влетел мимо, лишь бесполезно выбивая бетонную крошку со стены. Я промахнулся и, задыхаясь от истерики и искренней веры, втиснул курок седьмой раз. Меж пальцев молнией мелькнула белёсая искра, и я, последний раз нажав основанием ладони на грудину, выпустил заряд и припал к губам Итана. — …не знаю как. Пуля материализовалась в воздухе, в промежутках между вдохами и шарканьем губ о губы, выткалась в цельнометаллическое кружево из искренних слёз, мольбы и последнего разряда тока — и нарвалась на преграду, обратилась прикосновением к оголённому проводу, кирпичом, запущенным в витрину конфетного магазина, осиновым колом для вампира, вспыхнувшей в кромешной темноте искрой, кляксой на белоснежной бумаге, тонущим камнем — меня размазало и сгнило в эмоции; разбило вдребезги. Пальцы околели, едва коснувшись всполошенной сонной артерии, а по пузу почему-то болезненно потекло чернотой — и я соскользнул телом и сознанием на пол. Хирургические инструменты погнуто и смято влетели в стену, кроша камень, и со звоном осыпались на пол. Роза завыла по-новой, но тише, больше вредно и надоедливо. Папаша вернулся с того света — уж-то не радость? — Драматизируешь, плесень, — я зло рассмеялся, пережёвывая и растягивая губами пузырящуюся кровавую слюну: всё моё жизненное тление в данный момент времени ощущалось херово взбаламученным омлетом на такой же херово разогретой сухой сковороде; я бултыхался среди скользких и увёртливых комков белка, лип на размятый желток и оторванным зародышем стекал по стене. Итан позорно подох и вернулся спустя несколько минут, перемолов восстановившимся дыханием и стуком сердца мысли в искреннюю радость и откровенную мстительную мелочность. — Ублюдок… нахрена так пугать?!