А если бы он вернулся опять, Что ему бы сказать я могла? Что я ждала, я хотела ждать, Пока не умерла. Мельница «А если бы он»
Варя виновато опускала глаза. В избе стояла предвечерняя темень, но из окна сочился полосами рыжий свет. Снег покрыл землю мягким одеялом и теперь искрился под розово-золотистыми лучами солнца. Тихо всюду, только нежно шуршала в ушах кровь и расплывался урчащий храп Параскевы. Максим молчал. Видимо, обдумывал всё, что Варя ему рассказала о Глаше и уговоре с ней. Варя суетливо тёрла друг об друга пальцы, разглядывала что угодно — главное, с ним глазами не встретиться. Она проклинала эту невозможную тишь и хваталась за любой звук, только бы не оставаться взаперти в своей голове. — Ну, я думаю, — начал Максим, и Варя вздрогнула. Всё, сейчас он назовёт её распутной девкой. — Я думаю, это очень кстати, что Глаша тебе предложила этот брех. От Вари словно валун откололся. Пару дней назад Глаша прижала её к стенке и заявила, что почти вся деревня уже догадалась, что Варя никакой не молодец. Глаша предложила пустить слух, будто она с Яшкой спала. Варя мялась, мялась, но всё же согласилась. — Правда? Ты не злишься? — Было б с чего. Сама подумай: ежели люди поймут, что ты ряженная, что с тобой сделают? Да и когда уйдём, все будут думать, что здесь двое молодцев проходили. Так что на руку нам всё. Варя кивнула. — Только я за это плутовство своими серьгами заплатила. Выпросила она. Говорит, замест лживого словца давай чего-нибудь, нето всем расскажу, что ты девка. А жаль, я надеялась серьги-то выгоднее продать. — Не жалей ни о чём, жалость обманчива, — сказал Максим, щуря глаза и укладываясь на лавку. — Спать иди лучше. Оно и полезнее будет. Варя не спорила. Тоже улеглась и попыталась уснуть. Но мысли тягучим воском заползали через уши и тянулись в черепе, будто б их кто размазывал перстом. Варя словно чувствовала приближение давящего на жилы конца. Варя думала, что в её жизни ничего не поменялось после побега. Всё так же страшно закрывать ночью глаза, будто бы уснёшь так — а на следующий день окажешься перевязанной по рукам и ногам опричными людьми. Варя знала, что на одном месте засиживаться подолгу нельзя. Но Максиму идти с дырявым боком не хорошо, сгинут так оба: и он, и она. Оставалось надеяться, что беда минует. Шла вторая седмица с их пребывания в Мирной. Заканчивался третий день зимы, и Варя тихонько вспоминала, что назавтра ей стукнет семнадцатый год. Пугает, что прожила она так мало, но одновременно радует, что вообще прожила. Может, Всевышний помилует и пошлёт ей долгих годов жизни. А может и нет. В любом случае, Варя благодарила Небо, что она вообще осталась цела и хотя бы сейчас может спать в тепле, а не в телеге, прячась от буйного ветра под прохудившимся мешком. Она перевернулась на живот и положила голову на тёплую, похудевшую за последний месяц руку. Шум бегущих в голове мыслей пел свою колыбельную, и Варя отдалась дрёме.~
Утро запрыгнуло на порог жёлто-розовыми лучиками и защекотало Варькин нос. Она проснулась и сразу окунулась в знакомое чувство тянущей, зудящей боли внизу живота. Эта боль разбредалось по телу, стягивала спину и крутила ноги. В голове за одно мгновение пронёсся косой десяток отборнейших ругательств, которые не знал даже дворовой грязноязыкий мальчишка, живущий среди сотни бранящихся сапожников. Нет, Варя, конечно, понимала, что рано или поздно это всё равно случится, но как же она этого не хотела! Боязливо поглядела она на свои порты. Цепкой корочкой застывало на грубой ткани, между Вариных ног, багровое пятно крови. Да, это произошло. Обычное женское настигло её, и если от опричников Варя могла сбежать, то от своей бабьей природы — нет. Не дай Бог кто увидит. Тогда уж точно поймут, что она девка. Варя сползла с лавки и, продолжая отборно ругаться, поплелась в баню, прихвативши оставшиеся у Параскевы от Семёныча порты. Параскеве уж точно их жаль не будет. На входе столкнулась с Максимом и окатила его суровым взглядом. — Дорогу дай, — прорычала она. — Ты чего? Не с той ноги, что ль, встала? — Кому говорю, отойди! Она протолкнулась к выходу и поплелась в баню. Максим только оторопело глядел ей вслед. Н-да, грубовато вышло, но он сам у прохода мешался. В бане она усиленно думала, что же ей делать. Когда не приходилось скрывать, что она девка, Варя не делала ничего. Кровь попросту склизкими струйками текла по ногам. Это особо никого не волновало, что у неё кровища хлещет. Но сейчас надо тщательно скрыть кровоизлияние. — Думай, Варя, думай, — говорила она себе. — Ты же лекарша, ты же имеешь дело с кровушкой. Она остановилась. Стянула порты и швырнула их в ведро. — Кровь — она и из лона, и из жил. Всё одно кровь. Тряпьём перемотаю и хватит. Она стянула у Параскевы чистых, посеревших от неутолимого гнёта времени тряпиц и перемотала себя ими. Ходить так было неудобно. Тряпьё натирало мягкую кожу, но зато кровь не марала всё вокруг. Пока стирала порты, в дверь постучал Максим и осторожно вошёл внутрь. Варя хмурила брови и, не переставая стирать, сжимала губы. Как назло с большей силой заныл живот, будто кто в нём прорубь делал. — Что-то случилось? — полюбопытствовал Максим. Варя выдохнула. «Максим не виноват ни в моём дурном расположении духа, ни в том, что я девкой родилась. Поэтому нечего на него браниться, неблагодарная дурёха!» — думала она. — Да, случилось, — сказала она и поглядела на свои раскрасневшиеся от работы руки. — Бабья хворь у меня случилась, обычное женское настало. Буду теперь всю седмицу своей кровью округу кропить. Максим покачал головой. — Может, помочь чем? — Чем ты мне поможешь? Мужиком родишь? Варя почувствовала, как по щекам взбирается румянец. Она опустила лицо вниз, яростнее окунула порты в ведро и принялась их так выстирывать, что бедная ткань жалостливо скрипела, будто моля о пощаде. Но работа не унимала клокочущее внутри сердце. Варя нахмурила брови и прикусила губу. Она не могла не думать, как красиво его волосы завиваются на концах, как изгибаются в улыбке его уста, как по-доброму, ласково и заботливо глядят очи. Ни один юноша так не глядел. Максим не бранит её, не бьёт. Совсем не как отец. Нет, Максим отличался от него так разительно, что дрожала внутренность. Но Варя хмурилась от каждой мысли о нём и шептала: «Прекрати, Христа ради! Прекрати, распутная ты девка!» — Варь? — Прекрати!.. То есть… то есть я думаю. — Да? Ну думай, думай. Глядишь, и порты думаючи порвёшь. Варя только сейчас поняла, с какой силой она вымывает ткань. И правда порвать недолго. Она покраснела и, наверное, стала похожа на алое брюшко снегиря. Или на багровое пятно крови на своих портах. Ай, да чтоб его! Вот тебе и подарочек на именины, Варюша, принимай да радуйся! Она откинула в сторону свою работу и прижала к груди колени, уткнувшись в них лицом. Гудело внутри зудящее, непрекращающееся ощущение рези. Тяжко. Тяжко нести бабье бремя, надрывно хватая ртом сопревший воздух, прорываться через колючие тернии, шипя от скрипучей боли. Варя перечисляла в мыслях свою ношу: терпи ежемесячно кровоизлияния, молчи, не перечь, выйди замуж за пса облезлого, сиди смирно и делай, что скажут. И притом ещё и по праву рождения останешься грешнее мужчин. «Погляди, погляди, Варя, о чём ты мыслишь! Божьи уставы переписывать собралась, чертовка, — осадила она себя. — Возгордилась. Точно так, возгордилась. Боже, дай рабе Твоей смирения и покорства, чтоб нести крест свой безропотно». Варя услышала, как рядом сел Максим. Она готова была поклясться, что спиной его чуяла. Подавила в себе желание обернуться, только крепче прижала к себе колени. Но украдкой всё равно старалась взглянуть на него. — Поехали на юг, к Дону, к Днепру? — спросил Максим. — Там казаки живут, люди свободные. Им в степи житьё вольное. Здорово же. Только вот когда поедем? — Знамо когда. Бок твой заживёт — и пойдём. — Это не дело. Уж не знаю, ищут ли меня до сей поры, но тебя — эт точно. Люди твоего отца нас найдут, ежели долго на одном месте засиживаться будем. — Не так уж исправно они меня ищут, раз до сих пор не нашли, — пробурчала себе под нос она. — Вот и слава Богу. Варя знала, что он прав. Она опустила глаза в пол, ковыряя ногтем почерневшую, набухшую древесину. Максим молчал. Только едва слышно капала вода. — Хочешь, проверим, зажила твоя рана или нет? — спросила наконец она. — Всё равно уже пора перевязки менять. Он всё так же молча поднял полы рубахи, давая Варе возможность осмотреть себя. Она развязала тряпки, коими был перемотан живот Максима. Его кожу бороздил кривой шов. Вокруг него кожа чуть краснела, но выглядела немного лучше. Можно было уже не заматывать её тряпьём, но идти через снег и сугробы всё равно будет нелегко. — На тебе и правда всё как на собаке заживает, — улыбнулась Варя, щуря глаза с хитрецой. Максим только коротко кивнул. Он сжал губы и сцепил вместе пальцы. Взгляд его уткнулся куда-то в сторону, а на лицо опустилась едва уловимая тень задумчивости. Он выдохнул и поглядел на Варю с долей строгой печали. — Варь, прости, но я не могу не замечать, как ты на меня глядишь в последние несколько седмиц. Руки её дрогнули. Боже, неужели она и правда так явно на него таращилась? Позорище какое! Она на самом деле распутница, отец был прав. Её взгляд заметался из стороны в сторону, а она не могла придумать, что бы ответить. — Что ты имеешь в виду? — Не подумай чего дурного, но я никогда не разумел, как парни и девушки вообще проворачивают всю эту канитель с любовью, — он судорожно хмыкнул и сжал губы. — Я не понимаю, что они видят в друг дружке такого. Мать моя всегда говорила, что мне стоит поскорше найти себе жену и родить с ней кучу детей. А я вовсе не разумею, что значит «желать человека». Знаю, что такое дружба. Остальное у меня в голове не укладывается, — он покачал головой и выдохнул. Но тут же взглянул Варе в лицо. — Знаешь, ты очень хорошая. Правда, замечательная. Но я не хочу. Для выгоды, конечно, можем говорить, что мы муж да жена, токмо ты сама этого желаешь? Варя не двигалась, молчала. В её голове хрустели слова Максима. — Извини, — сказала она, вставая на ноги. Варя вышла из бани и прислонилась к ней спиной. Вдалеке тяжело нависал густой хрипящий лес. Тёмные кривые стволы деревьев слабовольно прогибались под гудящим ветром. Снежные просторы одиноко принимали его в свои объятья, позволяя ветру безжалостно ворошить мёрзлые сугробы. Варя заламывала пальцы и старалась не плакать, твердила себе: «Всё так и должно было быть, ты знала. Ты знала, что твой удел — просто дружба с ним. И как же позорно он тебя уличил». Укусила губу, но с ресниц на щёку прыгнула горячая слезинка. Она покатилась к подбородку и капнула на серый снег. Варя вытерла слёзы и выдохнула. — Всё хорошо, нечего расстраиваться по пустякам, — сказала она. — Я не виновата, что так вышло. — Эй, Яшка! Ты чего раскислый стоишь? Перед Варей стояла Глаша. Она щурила один глаз, оглядывая Варю с ног до головы. Её карие глаза сейчас снова переливались колдовским златом, а губы цвели игривой улыбкой. Из-под полушубка выглядывала праздничная рубаха, а по снегу волочилась расшитая узорами понёва. — Чего приключилось? Отчего слёзы роняешь? — Ничего не случилось, — отмахнулась Варя. — А ты чего такая нарядная? — А, это? — она самодовольно покружилась, разглядывая, как трепещется волнами подол понёвы. — Это я на свадьбу Забавы. Бери своего Максима и идём со мной, скоро свадебный поезд с церкви потащится. — Да разве без приглашения можно? — Почему нельзя? Чем больше народу, тем веселее свадьба. Пойдём. Варя кивнула робко. Но всё равно согласилась. Хотя внутри мучило давящее чувство, что всё пойдёт наперекосяк, перевалится, разрушится и лопнет. Варя боялась, что и правда случится беда. Кто ж знал, что она окажется права.~*~
От мороза деревенели побагровевшие пальцы. Кожа на них уже давно пошелушилась, обгрызенные заусенцы торчали по бокам источенных работой и посиневших от стужи ногтей. Марфа перекинула корзинку из руки в руку и спрятала замёрзшие ладони под платок. Бурливо жужжал слободской гостиный двор. Марфа поправила складки понёвы, из-под которой уже отчётливо виднелось круглое пузо. Ещё чуть-чуть, и невозможно будет скрыть, что она непраздная. Тогда уж точно все узнают. Позору не оберёшься. Хотя ежели узнают, что дитё княжича, то быть может… нет, никакого спуску ей не будет. Пожалуй, изведут со свету или в монастыре упрячут. Лавки пестрели товарами. Но Марфа ни к чему не присматривалась, мельком оглядывала столы и, не находя ничего нужного, шла дальше. Всё ей казалось серым. Стоптанный снег ворчал под ногами. Марфу послали за новой тканью. Старая кончилась, а остатки совсем прохудились. Она тягуче шагала между рядов, уворачиваясь от зазывающих купцов. На её лице так и темнело: оставьте меня, оставьте все! Наконец она нашла лавку с тканями. Марфа провела рукой по одному из свёртков — шершавая ткань податливо мялась под её пальцами. Она подняла глаза на грузную купчиху, кутающуюся в хорошенькую шубёнку. У Марфы такой никогда в жизни не было. Помнится, Юра как-то обещался придарить ей одну такую. Как же… Марфа сжала ткань между пальцев. — Почём товар? — спросила она. — Два рубля. Ткани мои хорошие — дешевее не сторгую. Марфа опустила руку в кошелёк, и пальцы уткнулись в ледяные монеты. — Девица-красавица, постой, погоди, — тёплая юношеская длань упала ей на плечо. Марфа подняла глаза. Ей улыбался статный молодец. Глаза от улыбки игриво щурились, дёргая морщинками румяную, как утренняя заря, кожу. Чёрный плащ, подёрнутый по низу белой оторочкой снежной пыли, прикрывал расшитый золотой тесёмкой кафтан опричника. — Что такое? — нахмурила брови Марфа. — Чего хотел? — Да вот гляжу на тебя и думаю, как это красно-солнышко такое к нам, холопам, на землю спустилося? — Смейся, смейся, — хмыкнула Марфа, скинув с плеча его руку. Солнечный луч выбил из его перстней щёлкнувший по глазам золотистый блик. Марфа сморщила нос. «Что опричный человек, то не страшно, — думала она. — Перстни дорогие у него. Стало быть, богатенькай али родовитый. Ещё одного такого мне не хватало». — А хошь, милая, я тебе ткань эту даром подарю? — спросил юноша, подмигивая плутовскими очами. Марфа глянула на купчиху, на её хорошенькую шубёнку. Взгляд переполз на расшитую узорами ткань. Снова пальцы крепко сжали полотно и, чуть дрогнув, отпустили его. Ткань сползла на прилавок, лёгким пёрышком отпало от Марфиной руки. — А коль хошь, то и подари, раз деньжонками не жалишься. За то тебе земной поклон, ясный молодец. Юноша протянул купчихе сверкнувшие на солнце монеты и улыбнулся Марфе. Губы шелушил морозный ветер, по ним бороздками протянулись трещинки. Марфа ещё раз поблагодарила его, заставила себя ответить на его улыбку своей и, бережно взяв ткань в руки, пошла домой. — Как тебе имя, краса моя? — спросил он, не отставая от неё. «Вот же прицепился», — подумала она, но имя своё всё равно назвала. — А меня Симой звать. Серафимом, то есть. Марфа-краса, не желаешь ли со мною прогуляться? А хочешь, как заря вечерняя займётся, я тебя на конях прокачу? Марфа остановилась и оглядела его с ног до головы. Лучистое веселье искрилось в каждой морщинке его лица. Будь он простым крестьянином, а она — праздной девицей, то согласилась бы на его предложение. Но ухоженный вид, добротные одежда и обувь говорили, что Сима не из простых людей. Да и речи его закомурные выдавали его. Чай, не челядь. — Боярин ты, стало быть? — А пусть и боярин, — махнул он рукой. — Что же, с боярином гулять не пойдёшь? — Эх, Сима. Знал бы ты, что страсть боярская для девки простой погибель, то и не спрашивал бы. Перед ней спасительно вырос частокол Сицкого двора. Марфа попрощалась, перед тем как войти в дом, вынула из кошелька столько монет, сколько стоила ткань, и сунула их себе за пазуху. Княгиня и не узнает, что ткань даром досталась, а Марфа так копейка за копейкой, алтын за алтыном скопит деньжат и уйдёт отсюда куда подальше. Марфа уже несколько седмиц лелеяла в голове эти думы. Уйти. Бросить всё. Начать всё сызнова. Она опять поправила складки понёвы, плоховато прячущие круглое, как вздувшаяся бочка, пузо. Марфа решила, что подсунет дитя под порог кому-нибудь. Ей этот кошмар и вовсе не нужен. Подсунет и уйдёт, и будет свободной. А замуж… замуж выйдет за вдовца. Можно и за старика, так даже лучше — помрёт скорше, сукин сын. Главное, чтоб жить где было. Вошла в избу и отряхнула налипшие на подол сиреневые комки снега. Дом гудел, пах подгорелой кашей и сырым хлебом. Из княжьих покоев ударами молотка стучал холодный голос Анны Романовны. Марфа осторожно вынула из корзины ткань и понесла в кладовую. Перед княгиней после отчитается, что да как делала и что купила. Сейчас не время, лучше и вовсе не попадать под взгляд тяжёлых, раскрасневшихся и опухших очей Анны Романовны. После мороза окунувшиеся в тепло руки наливались краснотой. В кладовой царила темнота, лишь только через открытую дверь украдкой взбирался голубой луч света. Марфа в темноте нашла полку с тканями и уложила туда новокупленную. Ярый и студёный, как мороз, голос княгини пробивался через дверь и настырно грыз уши. Скрипела она грознее и суровее обычного. Нет, явно не стряпуху ругает. Может, княжну всё ж таки изловили? Да нет, тогда б уж точно вся слобода ходуном ходила. Марфа остановилась у двери, хмуря брови. Желание высовываться завяло на корню, когда в обрывках княгининой речи услышала своё имя. Может, лучше пока тут переждать, пока гнев еёный не стихнет? Небось ещё за косу оттаскает, как собаку за шкирку. Но Марфа выпрямила плечи и шагнула за дверь. Прятаться от княгини, будто трусливая мыша, она уж точно не будет. Уж ежели и будет Анна Романовна на неё браниться — выстоит с прямой спиной и не согнутой выей. По пути на неё налетела Прошка. То есть Оля — так же теперь себя эта взбалмошная зовёт. У неё дрожали губы, а ресницы дёргались, готовые высвободить трескучие слёзы. Она схватила Марфу за ладони и затараторила: — Марфуша, родненькая, беда-то, беда тебе, прознала она всё про вас-то! — Успокойся, что ты тут разводишь? Про что прознала? Но Прошка договорить не успела — из-за двери послышался леденящий кровь глас княгини. — Марфа, сюда поди. Марфа застыла, а персты сами сложили святое крещение. Хоть бы обошлось. Не дай Боже выпороть прикажет — тогда и про пузо прознают, и про сношение с княжичем, и про всё, что она полгода уже укромничает. Но Марфа скоро нахмурила брови и выпрямила плечи. Лицо, будто льдом, сковало спокойствие. Марфа вошла в комнату и поклонилась. — Звала меня, Анна Романовна? Княгиня сидела за столом, повернувшись дородной спиной к служанке. Плечи сгорблены, аки ветка, клонимая ветром. Анна Романовна стучала пальцами по густо-ржаному дереву стола, держала в руке чуть примятую грамоту. Она подняла её вверх, не поворачивая головы. — Это что? — Грамота, знамо дело, — пригляделась повнимательнее. Господи! Да это ж Юры письмо, что Варьке-беглянке писано и ей, Марфой, скрадено! Точно Даянка-стряпуха его выкрала, курва. «Тише, не пужайся, тут уж не тяжко выветриться», — успокоила она себя и сказала: — Это Варвары Васильевны письмо от княжича. Я его у себя берегла до того мига, покель княжну не изловят. — Да что ты! — всплеснула руками Анна Романовна. — А то я безокая, сама не узрела! Читай! Княгиня шлёпнула на стол грамоту. Но Марфа стояла прямо, расправив крутые плечи. — Не учёна я грамоте. Не могу читать. Княгиня повернулась к служанке и устремила на неё жалящий взгляд. Она развернула бумагу и, скрипя зубами, зачитала: — «…И желанием горю справиться у тя, сестрица, яко у верной мне душе, о здравии милой моей Марфушки и плода чрева её. Стыдом убиваюсь я денно и нощно, аки злосмрадный честопреступник за то, что грех с ней содеяв, аки блохастый пёс, бежал от неё…» — она остановилась, и губы её скривились, заполосив морщинами уголки рта. — Забрюхатилась, шлёнда! Да ещё от кого! От хозяйского сына! У Марфы затряслись руки и подогнулись ноги. Она открыла рот, хватая губами воздух, силилась вырвать из глотки хоть слово, но с языка капал только сжатый хрип. Княгиня таращила на неё выпученные очи и раздувала по-бычачьи ноздри. — Собирай вещи, отправляешься в монастырь, — процедила она, сжимая в руках бумагу. — Мне здесь блудницы не нужны, байстрюки тоже. Марфа отпрянула назад, мотая головой так, что из-под очелья выпало несколько прядей, упав на взопревший лоб, упёрлась в стену осунувшейся спиной. — Нет! Анна Романовна! Христа ради, не шли в монастырь! Оставь на свободе… — На свободе?! — вскрикнула княгиня, ошпарив Марфу крепкой пощёчиной. — Ты на свободе с моим сыном шашни крутила, брюхо отрастила, позор на господский дом навела, а я тебя, сучью дочь, ещё и жалеть должна! Я сказала, собирай своё тряпьё и готовься к пострижению! В монастыре тебя уж отмолят, дрянь безмозглую, — княгиня схватила служанку за волосы и потянула к двери. Марфа упиралась, царапала руками толстую кисть княгини, но она лишь крепче хваталась за волосы. — Ну добро! В монастырь не хочешь — на улицу иди, голодранка! Хочешь побираться — побирайся, да только чтоб на двор мой ногой не переступала и чтоб очи мои тебя не зрели, чужеядку! К завтрашней зарнице выметайся! Княгиня толкнула её, и Марфа врезалась в дверной косяк, сжала зубы. Она вцепилась зубами в кожу, но не могла остановить слёзы и заглушить скрежещущие, как бьющиеся друг о друга лезвия, всхлипы. Она рыдала, скулила, как побитая псина. Вот и всё. Спета песенка, переломана жизнь. Княгиня узнала. А всё из-за дитя! Чёртово отродье, и надо ж только было ему внедрится в её чрево! И раз Марфе разума не хватило раньше от него избавиться, она сделает это сейчас. Так хоть в другое село уйдёт — может, и возьмёт её какой смерд к себе. Она поднялась на локтях, но пузо мешало встать. — Марфуша! — пискнула Оля и подскочила к Марфе, помогая подняться на ноги. — Мне жаль так тебя, Анна Романовна так взбушевалась… Марфа вырвала свою руку из её пальцев и оттолкнула от себя. — Жалко ей, погляди! — сквозь хрипы крикнула она. — Мне будто жалость нужна! Ты небось первая ей прибежала и растрепала, что я брюхатая! Ты ей письмо принесла! Ты!.. ты… Оля растерянно хлопала повлажневшими глазами, мотала головой и руками. — Да не я это! Богом клянусь, я письма энтого в очи не зрела! — Оставьте меня все! Марфа зашагала в свою камору, утирая не прекращающиеся слёзы, стекающие по подбородку. Марфа захлопнула за собой дверь и сползла вниз, хрипя, как трещащая в костре древесина. Она кусала до крови губы, ненавидя себя за каждую секунду своей никчёмной жизни. Всё, что она делала, несоизмеримо глупо и вопиюще неправильно. Она прорыдала так несколько часов. По крайней мере, солнце успело рухнуть за окоём, утонув за чёрно-бурыми стенами слободы. Синий, будто осязаемый воздух обволакивал комнаты и ходы, погрязшие в тягучих сумерках. Марфа с трудом поднялась на затёкшие ноги и, озираясь по сторонам, пошла в баню. Однажды Варя уже спасала её от возможной смерти и выкидыша. Но сейчас никого рядом нет, только в брюхе мешается лишняя, никому не сдавшаяся душонка, которой не место ни в тёмном омуте бабьего чрева, ни в жгучем яростном мире живых. И Марфа твёрдо решила, что освободится от тяжкой ноши. Странно, что раньше это не сделала. На что надеялась, дура? На любимого и так страстно обожаемого Юрочку? Ох, ну и где же он, когда его мать гонит Марфу взашей, прямо на трескучий мороз или за толстые монастырские стены, где ходят чернорясые монашки без счастья и любви? Хотя чем же монастырская жизнь отличается от её нынешней? Вряд ли многим. Но на свободе есть хоть мельчайший призрак счастья. Заперла за собой дверь в баню и натопила так жарко, что банник наверняка уже помер и ссохся, как дрянной изюм. Внутри неё, как в кузнечном горниле, горела решимость. Марфа знала, что дитё в брюхе сварится, ежели она в кипятке пропарится. Только из чрева не выйдет. Об этом она тоже позаботилась. Жара душила и стягивала кожу. Марфа чувствовала себя куском мяса, варящимся в крутой юшке. Казалось, жар заполз в каждую частичку её тела. Марфа сжимала губы и смаргивала с ресниц слёзы. Боль подпитывала стонущую внутри злость. Подпрыгивая до самой глотки, сердце расходилось ударами. Марфа не думала ни о чём, хотела только свободы, хотела вернуть всё назад, когда она была счастлива с Юрой, без этого комка плоти и кишок у неё под рёбрами. Ничего, сейчас она от него избавится. Марфа приготовилась терпеть боль. Много боли. Чтоб достать из себя дитя, надо было всунуть внутрь какой-нибудь крючок и зацепить ляльку. Для этого Марфа приготовила ухват без ручки. На днях он от рукояти отвалился. Марфа вымыла его от сажи и только сейчас заметила, как сильно дрожат руки. Страх опустил свои цепкие лапы ей на шею. В глотке завывало сердце, Марфа то и дело сглатывала, отворачивалась от ухвата. Все голоса внутри кричали: «Не делай этого! Не делай!» — но Марфа знала, что дитя она не потянет, когда надо жить на улице или в монастыре. Она умрёт в родах, корчась на мокрой от воды и крови лавке. — Господи, — прошептала она, глотая слёзы. — За что мне это? Знала, за что. Но легче не становилось. Она нехотя легла на лавку и просунула один конец ухвата между ног. Больно. Так, что вышибало стоны и слёзы. Но надо достать тельце, иначе её ждёт лишь смерть. Чем глубже входил ухват, тем сильнее её тело заволакивала резкая, обжигающая боль. Она будто резала Марфу на куски. Марфа словно засунула внутрь раскалённый докрасна штырь. Она задыхалась, а из глотки рвался звериный вопль. Наконец не выдержала, вытащила ухват и прижала руки к лону. Промеж ног всё будто пылало. Её плечи дрожали, а с губ то и дело падали тяжёлые, протяжные стоны. На ладонях остались следы крови. Боже, что она наделала, что она наделала! Она же себя растерзала… Но всё одно: в пузе всё ещё бултыхался мертвый дитятя. Если не достать его — Марфа сама помрёт следом. Кусая губы, она потянулась за ухватом. Достать. Надо достать. Потом станет легче, бремя разрешится, Марфа будет свободна. Только бы вытащить изнутри этот несчастный комок мяса! Марфа уже не сдерживалась, рыдала громко, чуть ли не выла от раздирающей агонии. В голове расплывался скрежещущий гул. Марфа чувствовала, что не выдержит и помрёт прямо здесь, на лавке, в мокрой, распаренной бане. В глотке рокотало сердце. Ту-дум. Кровь струями стекала по трясущимся ногам на лавку и ползла вниз, на пол, скатываясь в чёрные лужицы. Ту-дум. Веки всё труднее размыкались, наливаясь тяжестью, заливали взор чёрной марью. Ту-дум… Марфа уже поняла — это конец… Утром выбьют запертую дверь бани и найдут на полу бездыханное тело Марфы. От её ног до пола будут тянуться чёрно-красные дорожки крови.