Полёт ласточки

      Фёдор услышал зовущего его Осипа. Почти детский испуг сквозил в его ломающемся голосе. Федя поднялся и отряхнул себя от снега. Про себя отметил, что боль чуточку опустила его горло. Осип с перепуганным видом переступал через тела и лужи крови. «Молокосос», — подумал Федя и окликнул его. Осип бросился к нему и схватил за руку.       — Батюшка, да что же это такое?       — Я тебя предупреждал, что тебе здесь страшно станет. Сам с нами увязался.       — Батюшка, ведь уже убили изменщиков, зачем же мы тут грабительствуем?       — Мы не грабительствуем — царь эти земли нам передал. Да и хозяин их бывший государю изменил. А каков хозяин, таковы и холопы. Изменщики не достойны жизни.       В его голосе сочилась жестокая уверенность в своей правоте. И эта уверенность смутила Осипа. Но Фёдор точно знал: он прав, каждый предатель сам обрекает себя на смерть. Ветер развевал его чёрный плащ и кидал в лицо горсти снежинок, которые, врезаясь в кожу, кололи её своими маленькими иголочками.       Федя почувствовал ноющую боль в животе. Его желудок будто зашевелился и заёрзал туда-сюда, требуя еды. Федька вспомнил о чудном запахе свежеприготовленной пищи в доме Хрякина и направился туда.       Внутри от прежней добротности остались только воспоминания и едва слышный запах съестного. Федя перешагнул опрокинутые на пол лавки и направился искать стряпную. Опричники уже перебили всех людей Хрякина, и теперь его слуги валялись на полу с закоченелым ужасом на лице. Федька обошёл лужу крови и перепрыгнул через трупы.       Наконец он нашёл искомую комнату и увидел множество всевозможных яств. И куры, и перепела, хлеб, щи, разного рода пироги. Федька сглотнул слюну и присвистнул.       — Сколько же здесь еды! Месяц жрать можно. Жаль, ежели пропадёт всё, а так я хоть голодным бегать не буду.       Федя решил, что есть в стряпной — это удел помойных крыс, поэтому он взял с собой всё, что под руку попало, и потащил в обедню, где они и закололи Хрякина. В обедне было не чище, чем во всём остальном доме. Ковёр был задран, лавки опрокинуты, стены и полы замараны кровью. В середине комнаты лежало двое трупов — обезглавленный Хрякин и Данила. Рядом сидел Петька. Федя поправил стол, поставил лавку и принялся есть. Вот что-что, а готовят здесь хорошо, нечего сказать. Сытно и вкусно. Давненько Федя так не ел.       Пётр продолжал неподвижно сидеть около трупов. Он глядел на Данилу мокрыми глазами. Видать, всплакнул по другу. Федя хмыкнул и отправил в рот кусок пирога с мясом. Петька не выдержал, вскочил на ноги и свирепым взглядом обдал Фёдора.       — Да как ты жрать можешь, собака?! — вскрикнул он.       — Да я дня три не ел по-человечески, — ответил Федя. — Я б и тебе предложил, но ты, гляжу, не хочешь. И ещё сопли вытри. Нечего убиваться по государевым предателям.       Петя схватил его за ворот кафтана и, встряхнув, заставил Фёдора смотреть прямо на него.       — Эй, я же ем, — заворчал Федя.       — Урод! Ты убил кучу людей, а сейчас преспокойно сидишь в их доме, глядишь на трупы и жрёшь их еду, да так, что аж за ушами трещит!       Беззаботное лицо Фёдора в миг стало суровым. Федя схватил брата за руки и настолько крепко сжал, что они хрустнули.       — Пока ты сидел дома и грел на печи свою жопу, мне ещё соплежуем под Рязанью приходилось жрать едва ли не на бегу, перемазанному с ног до головы в чужих кишках и крови. Думаешь, вот эти трупики теперь смогут отбить мне охотку поесть? Ха! – Фёдор ещё крепче сжал руки брата, так, что ему пришлось отпустить. – А этих я за дело убил. Так что не смей на меня орать. Я бы ещё понял, ежели ты начал бы за убийство в церкви мне выговаривать. Чёрт бы его побрал. Но сейчас я прав.       Федя отпихнул его и про себя подумал, что Петя выглядит жалко. Когда наелся, встал из-за стола и приказал готовиться к обратному пути. Пётр будто и не собирался никуда ехать. Он сидел на полу, чуть ли не в луже с кровью, закрыл лицо ладонью и качал головой.       — Ты не слышал, что я говорю? — сказал Федя, присаживаясь на корточки перед ним. — Собирайся, едем.       Пётр не ответил. Молчание напрягало. Федя ёрзал, нетерпеливо потирал руки и хмурил брови. Он начинал выходить из себя, кусал губу, хрустел пальцами. Ему было непонятно, чего только Пётр так убивается. Этот Данила предал государя и не достоин был не только дружбы, но и дыхания в ноздрях. А Петька тут сидит да сопли на рукав мотает!       — И чего ты только по нему так мучаешься! — процедил Федя, вставая на ноги.       Пётр оторвал ладонь от лица и стрельнул в Федю яростным взглядом.       — Чего так мучаюсь?! Он мой друг! Был моим другом, покуда ты его не убил!       — Я виноват, что он в измену пошёл? Я же для тебя, дурака, старался! Чтоб тебя не вздёрнули к чертям собачьим! Всё! Как же ты меня достал, уродец! Всё Ивану Васильевичу расскажу! И что предателей убить не хотел, и что нас едва ли не сгубил!       Федя направился к выходу и по дороге пинал всё, что попадалось на пути: лавки, столы, трупы. Дыхание сделалось резким и частым.       — Да что он только о себе мыслит? — негодовал он. — Неужели ему изменники к сердцу ближе царя? Вот ведь чёрт проклятый! И как посмел только?       Пинком он отворил дверь, и холод брызнул на щёки краску. Привязанная к столбу кобылица мотала головой и рыла ногою снег.       — По коням, братья! — крикнул Фёдор. — Домой пора!       Небо отмылось от туч и улыбалось радостной лазурью. Солнечные лучи целовали снег, рождая искорки и блеск. Федя подтолкнул кобылу в бока, и она загорцевала вперёд. Он поднял голову, подставляя лицо холодному солнцу. Ветер стих, но в воздухе растягивался терпкий запах гари. Осип догнал Федю и нерешительно поглядел на него.       — А Пётр Алексеевич где? — спросил он.       — А что Пётр Алексеевич? — захлопал ресницами Фёдор. — Он со своим дружком остался. Ишь, брезгует он нами, паскуда. А ты, я чай, тоже теперь мною брезгаешь, так?       Осип сжал поводья крепче. На его лице нарисовалась неуверенность.       — Нет. Я знаю, они сами виноваты и заслужили кончину.       Федя расплылся в улыбке. Это было то самозабвенное чувство, которое обуревает человека, увидевшего, что ребёнок говорит его словами. Федя ясно почувствовал своё влияние на Осипа. Подумать только, если этот мальчонка вырастет под наставлениями Федьки, то из него выйдет вернейший слуга. Он будет думать правильно, будет покорным, а не как Петя, мыслить невесть что.       Пётр всё же догнал их через какое-то время. Распухшие глаза со злобой глядели на Федю. Он словно поджигал его своим взглядом.       — Посмотри-ка, обиделся он, — бубнил под нос Фёдор. — Ну-ну, честолюбец хвалёный, тоже мне. Будто я худого чего вытворил.       Петя дёрнул коня за узду и нагнал брата. Федька приготовился обороняться. Мало ли что этот дурак может выкинуть. Пётр скривил губы в подобии оскала, а Федька вцепился в рукоять меча. Конь его набирал шаг, догоняя Федину кобылицу. Пётр посмотрел ему прямо в глаза.       — Прости, — сказал Петька, будто ядом плевал.       Федя заморгал глазами, не совсем понимая, послышалось ли ему или нет. Да чтоб такой упрямый осёл, как Пётр, взял да и извинился? Да скорее Грязной протрезвеет! Но Федя в своём отличном слухе был уверен, так что растянулся в змеиной улыбочке, оскалив аккуратные клычки.       — Раз ты просишь об том, так и быть! Прощаю тебя, братец! — сказал он нарочито громко, чтоб другие опричники слышали.       Дорогого стоило видеть, как Пётр в сердцах кусает губу. Федя расхохотался, и смех его звоном покатился по воздуху.       — Гойда, братцы! Поторопите коней — скорей до слободы доберёмся.       Он торопился, то и дело пиная свою кобылку в округлые бока. Но как бы не хотелось Феде поскорее попасть домой, как бы приветливо не улыбалась им погода, да только через два дня Александрова слобода засияла вдалеке маковками золочёных церквей.       Опричники въехали в Слободу со свистом и вскриками. По ушам сразу прошла эта новость: Федька Басман со своими людьми вернулся. Всей толпой встали он и его люди на площади.       К Осипу кинулась высокая женщина. Она на полголовы была выше него, а руки у неё выглядели настолько крепкими, что Федя был уверен — при надобности она может погнуть дугу от ведра. Она была удивительно сложена для девки. Казалось, она могла поравняться с некоторыми из опричников. Она крепко поцеловала Осипа в обе щёки, с горящими очами смотря ему в лицо, а он улыбался во весь рот.       — Маруська! — ахнул он. — Я тебе столько всего расскажу! Как же я скучал по тебе, ладушка моя милая!       Осип не стеснялся никого и целовал её лицо и щёки. Федя неловко отвёл взгляд. Проходившая мимо замужняя женщина в обветшалом полушубке самого простого кроя остановилась возле них и с превеликим умилением смотрела на любования Осипа с женой. В её поджатых губах читалась тихая зависть.       Её лицо казалось смутно знакомым, однако Федя не мог вспомнить, кто эта женщина. Её рябые щёки краснели от мороза и смущения, а в маленьких глазах играло любопытство. И словно кнутом по воздуху ударил хрипящий голос Ипата:       — Развратники! Прекратите эту срамную бесопляску!       Федя с ненавистью на него поглядел, так сильно прикусив губу, что удивительно, как из неё не полилась кровь. Ипат неприязненно зыркал на Осипа и Маруську, а они, всё ещё не решаясь отойти друг от друга, растеряно хлопали глазами.       — Срамники, Бог вас покарает за ваш разврат.       Федька встал прямо перед ним, схватив саблю. На лице Ипата промелькнул отвратительнейший страх, сменившееся не менее отвратительным гневом. Федя яростно убивал его взглядом.       — Отвяжись от них, сукин ты сын! И не смей упоминать Бога своим грязным ртом! Тем более, что они женатые, а ты, елдатряс, от дерьма настолько почернел, что дурно из твоих губёх упрёки изрыгать! Псина.       Федька не сдержался и плюнул ему под ноги. Хотел в лицо, но ему было противно даже от мысли, что его чистейшая слюна коснётся этого ублюдского рыла. Ипат ринулся на него, но та замужняя женщина в ветхом полушубке схватила его за руку и залепетала:       — Душа моя, покойно, родимый…       — Закрой пасть, мерзавка! — рявкнул Ипат. — Самой блудить охота, вот и заступаешься за них.       Федька наконец вспомнил, кто она. Её звали Любавой, роду она была Репниных, но после смерти отца её отдали замуж за Ипата. Да уж, и врагу такой судьбы не пожелаешь, чего о бедной девке говорить!       Любава отпустила руку Ипата и уставилась на свои ноги. Сапоги у неё тоже довольно ветхие. А Ипат, меча из выпученных глаз молнии, сплюнул и зашагал прочь. Любава поплелась за ним шаг в шаг.       — Это, стало быть, тот самый? — спросил Пётр. Вид его был черней ночи. — Вот ведь сучёнок. Ты погляди какой праведный, сволота.       Федя сплюнул и поёжился. Губы скривились в отравляющем презрении.       — Чёрт бы его во все щели еб… Маменька!       Подобрав расшитый красными узорами подол, Елена Борисовна шла навстречу сыновьям. Федя спрыгнул с кобылы и в два прыжка подскочил к ней, подхватив на руки.       — Маменька, я уже соскучился по тебе, милая моя! Ой, как же ты пахнешь сладко, — сказал Федька, поправляя ей съехавший набок платок и поплотнее запахивая её шубу. От матери веяло душицей и зверобоем, а ещё чуть-чуть чабрецом.       Пётр тоже спешился и подошёл к матери. Он неловко глядел на Федькину заботу, хмыкал в бороду и казался совсем отстранённым. Пока Федя уверенно крутился вокруг матери, Пётр переминался с ноги на ногу.       — Ух, соколы мои, я уж думала, вы по пути друг другу все косточки пересчитали, — смеялась она. — Петенька, ты не захворал? Глазоньки у тебя опухшие.       — Нет, маменька, эт он второй день своего дружка оплакивает. Ничего, поревёт и успокоится. Да, Петька?       Он не ответил и, сурово хмуря брови, зашагал в сторону их избы.       Всегда, когда Федя возвращался домой, он ощущал всей кожей и всем нутром приятное, тягучее расслабление. Дома тепло, светло, есть вкусная пища и питьё. Живи да в ус не дуй! Но где дом слободской, а где дом Елизаровский. Хотя Федька и не жаловался. Служба у царя слаще мёда.       Вот и сейчас Федька стоял перед пытливым взором Ивана Васильевича, гордо задрав подбородок. Как только за порог избы переступил, тут же от царя люди прибежали, мол, к себе он зовёт. Очень в его духе — передышки с дороги не дать и сразу к себе выдернуть, чтоб ответ держал. Государь сидел на своём стуле из белой кости, приглаживал густую медно-рыжую бороду и ухмылялся.       — Выкладывай уж, — махнул он рукой. — Или разрешения ждёшь?       — Измену вырезали, царь-батюшка. И оба Хрякиных вину свою деяниями подтвердили, изменили они.       Иван Васильевич забарабанил пальцами по подлокотнику стула, чёрные брови его спустились к переносице, и кожа залучилась морщинами. Когда царь приобретал такой вид, у Федьки пересыхало в глотке от трепета.       — Распорядись потом в монастырь пожертвования отослать, — сказал со вздохом государь. — И чтоб отпели этих. Да не будет на мне поношение от народа моего, что жесток я непомерно. Ведь караю не за добрые дела, но за дела подлые и злые… А как, бишь, Петька-то, братец твой? С делом совладал?       Федя не сдержался и шумно выдохнул. Холодок пробежал по спине, а сердце оторвалось от груди и рухнуло вниз. Как он скажет царю, что Петька смалодушествовал?       — Петька ленивец, государь, — сказал Федя, пряча страх за снисходительной улыбкой.       — Давай всё начистоту вещай. И присядь, не стой, а то в ногах правды нет.       Федька уселся на лавку. Он заталкивал страх поглубже внутрь, но он всё равно воскресал в нём и расплывался по венам. Петра казнят, уж точно казнят, если Федя чего-нибудь не сделает. А почему он вообще должен что-то делать? Он и так уже за Петра переделал всю грязную работу, пока он стоял там и ныл! Пусть сам теперь перед Иваном Васильевичем ответ держит! Федя откинул назад упавшие на лоб пряди и поглядел на царя.       — Петька уж очень неповоротлив и мягкотел. Никудышный из него вояка. Я его всю дорогу пинал да подталкивал, а он, увалень, едва с боку на бок перекатывался. И уж больно много сырости разводил.       Иван Васильевич, вопреки Федькиным ожиданиям, рассмеялся. Его смех басистым рокотом ударился о расписные стены и закружился в воздухе.       — Ну так что? Хрякиных-то прирезал?       Федя замялся и отвёл взгляд. В голове заметались мысли. Сказать царю, что Петька Хрякиных рубить не стал и решил своих же людей в снегу заморозить — так Иван Васильевич ему башку голыми руками оторвёт. А соврать о том государю у Феди язык не повернётся. И ведь и сам Федя виновен перед царём — видел же, что Пётр к проказе изменнической склоняется, а не убил его.       Федя представил, как Петра выталкивают на ристалище, придавливают сапогом его толоконную башку и отсекают её. Она катится по земле, а кровь ручьём бьёт из его выи. У ристалища стоит маменька и плачет. Она точно не выдержит этого. Да и сам Федя, хоть и терпеть не мог брата, неожиданно для себя понял, что ему больно думать о смерти Петра.       Он молчал, кусал губы и теребил вспотевшими пальцами грубые зарукавья опричного кафтана. Большие тёмно-серые глаза Ивана Васильевича испытующе глядели на него и будто просвечивали всего насквозь. Царь уже точно понял, каков будет ответ. Федька набрал в грудь воздуха и бросился на колени.       — Государь, Богом молю, не казни его! Не смог он, не убил! Старый на меня кинулся, я сам прикончил, а молодший слаб оказался! Петька не смог его прирезать, жалко плоть людскую стало! Прости малодушие его, государь! Знаю, милостив ты, не льёшь крови понапрасну!       Федя боялся оторвать глаза от пола и, трепеща каждой крупицей души, ждал ответа. Царь усмехнулся, и пальцы его снова застучали по подлокотнику. «Сердится,» — понял с ужасом Федя. Гортань его пересохла, воздух отказался заполнять грудь. А Иван Васильевич нарочно тянул, молчал, выстукивая пальцами дробь.       — Встань, Фёдор, — наконец сказал он. — Я знал, что не сможет. Оттого и тебя с ним послал. Пётр не так мыслит, как ты. Видит только убийство, а сути его не зрит. Зря я надеялся, что он таким, как ты да отец ваш, будет. И, стало быть, казнить его надо. Но по великой милости моей оставлю ему жизнь.       — Благодарю тебя, царь-батюшка! — вскрикнул Федька и снова упал ему в ноги. Голова заболела от облегчения. — Истинно велика милость твоя! Ввек не отслужит благости твоей раб твой! Да благословит Господь твои руки всемилостивые!       — Да будет тебе распинаться, понял я, — сказал он с напускным безразличием, хотя на лице и в улыбке сияла гордость.       Иван Васильевич встал со стула и, крепко сжав в руке остроконечный посох, заходил по комнате. Федя замечал за царём, что временами тот не может усидеть на месте и ходит кругами, будто мечется из стороны в сторону. Его глаза бегали по углам, тревожно дёргаясь.       — Завтра пир. Распорядишься, чтоб боярину Смольному чашу особо дали. Разумеешь?       — Будет исполнено, государь.       Царь кивнул, громко сглатывая. Его потрескавшиеся губы дрогнули, а взгляд устремился в сторону крестовой комнатки. Федя понял, что он хочет помолиться. В подтверждение его догадок государь махнул рукой.       — Иди. Небось, с дороги умаялся.       Федя откланялся и пошёл домой. Первым делом стоило бы сходить в баню и помыться. А то рядом с ним стоит такой крепкий потный дух, что самому блевать оттого охота. Поэтому он велел молоденькой служанке, которую раньше в доме не видел, сбегать и сказать, чтоб топили баню. Служанка, похлопав густыми чёрными ресницами, поплелась из избы, а Федя уселся возле маменьки и стал ждать. Петра, видимо, не заботил его дурной запах, и он спокойно дрых на печи, а маменька вышивала узоры на полотне. Федя следил за её изящными пальцами, ловко вдевающими иголку в ткань. Но вспомнив про новоиспечённую служанку, поднял глаза на отца.       — Что за девка? — спросил он у него с подозрением.       — А, эт Дуняша, — ответил Алексей Данилович. — Я её на работу взял. А то, боюсь, Еленка сама не справляется.       Маменька вздохнула, покачала головой и улыбнулась, хотя в выражении её лица горчила печаль. А отец поднялся с лавки и направился к выходу.       — Куда ты? — спросила она.       — По делам, — сухо ответил Алексей Данилович.       Федя нахмурился и поближе подвинулся к матери. Елена Борисовна будучи женщиной тридцати осьми лет от роду, выглядела моложе своего возраста. В то время как у отца уже начали седеть косматые брови и виски, маменькины волосы всё так же оставались вороными. Правда, она редко снимала с головы узорчатый моршень. Разве только глубокой ночью, перед сном. Федя немножечко жалел об этом. Волосы у маменьки текли шелковистыми нитями, и падали на плечи толстые косы. Одно загляденье. И улыбалась она мягко. Её багряно-заревые губы изгибались каждый раз, как Федька обращал на неё свой взор.       Прибежал служка и сказал, что баня истоплена. Федя поднялся с места и потянулся. Только сейчас понял, как сильно ноет тело после долгой дороги. Он размял спину и подошёл к печи. Пётр мирно сопел, пригревшись в тёплом месте.       — Петька, пошли в баню. Вставай, кому говорю!       Он затряс его. Петя отмахивался от брата, но Федька, смеясь, уворачивался от его рук. Знал бы Пётр, как Федя за него перед государем изворачивался, он бы ему руки целовал.       — Да иди ты к чёрту, я спать хочу! — ворчал Петя.       — От тебя потом смердит, дурак, всю избу завонял. Поднимайся!       Федя ещё раз ткнул его, и Пётр, утомившись от его забавы, сполз на ноги и потащился к бане.       — Ты иди вперёд, а я прежде на конюшню схожу, — кинул ему вслед Фёдор. — Конюху сказать надо будет, чтоб кобылу мою причесал и чтоб шибко ей овса не сыпал. А то у неё боли оттого.       — Я с тобой пойду, — сказала маменька, убирая вышивку в сторону. — Засиделась я, да и про Петрушу с тобой потолковать хотела бы.       Федя пожал плечами и согласился. Раз она хочет, то кто Федька такой, чтоб отказывать ей. Маменька накинула на плечи шубу и пошла с ним рядом. Снежок хрустел под ногами и настойчиво лип к сапогам.       — Я хотела спросить, что случилося с Петрушей? Знаю, ты с ним не очень ладишь, но прошу, расскажи, что стряслось в вашем походе. Видимо, убийство друга сильно по нему ударило.       Федя поморщился.       — Он сам ничего не сделал. Хрякин, как только до него дошло, зачем мы приехали, сразу на меня накинулся. Петя не смог и с места оторваться. Государь и его казнил бы, ежели б я не умолил его.       Елена Борисовна покачала головой.       — Не суди его. У вас очень разные представления, что хорошо и что плохо. Для тебя хорошо очистить от измены страну. Для него — сохранить человеку жизнь.       — Глупости, — хмыкнул Федя. — Ежели б мы этим уродцам жизнь сохранили, то они б слабые места наши литовцам сдали.       Федя открыл ворота конюшни и пропустил маменьку вперёд. Вокруг слышалось фырканье коней, разило навозом. Федькина кобыла мотала головой, испуганно фыркала и раздувала ноздри. Он обеими руками обхватил её морду.       — Ну, тише-тише, чего ты так перепугалась?       Он прислушался. С сеновала доносились странные звуки, шуршание, шипение. На голос конюха не похоже. «Воры? — пронеслось в голове. — Что можно красть на сеновале?»       — Федюша, — шептала маменька, уловив его настороженность, — что такое? Что происходит?       — Постой здесь, я проверю.       Он направился к сеновалу. Шёл осторожно, но снег хрустел, выдавая его. В воздух брызнул запах тревоги. Федя осторожно заглянул в щель и обомлел, когда увидел широкоплечее отцово тело, нависающее над стройным служанкиным. Та самая Дуняша мычала и стонала, лёжа под ним. Не сразу до него дошло, что там происходит, но когда он понял, еда мигом подкатила к горлу, и Федьку стошнило прямо на снег. Отвращение расползлось по лицу, кровь хлынула к щекам, распаляя ярость. Самое противное зрелище, которое он мог видеть — как отец изменяет матери.       — Федюша, что случилось? — маменька провела рукой по его спине, и Федя вздрогнул.       Ни в коем случае нельзя допустить, чтоб она увидела это. Ежели узнает, ей хуже будет.       — Пойдём отсюда, не надо здесь быть, — он потянул её за руку, но она уже заглянула за хлипкую дверь и замерла.       На её лицо рухнуло выражение крайнего омерзения. Она отступила на шаг назад и сглотнула.       — Да, ты прав. Не надо нам здесь… — выдавила она хриплым шёпотом. — Пойдём, сынок. Тебе надо уже в баню идти. Конюху я сама скажу, иди.       Федя готов был поклясться, что не простит отцу её боли. Он схватил её за руку и поскорее повёл к дому, про себя проклиная мысль проверить сеновал. Маменька выглядела потерянно и смущённо. Но она взяла себя в руки и выпрямилась. Её кисть выскользнула из Фединой ладони.       — Иди, сынок. Тебе стоит вымыться с дороги.       «Ей надо побыть одной», — понял Федя и покорно удалился. Дорога до бани показалась ему очень долгой. Он шёл, разгребая ногами снег, и думал о матери. Он думал, что на её месте прикончил бы отца прямо там, на сене. А этой девке волосы бы вырвал. Но маменька не он. Ей нельзя сделать так.       В нём роились отвращение и ярость, обмазывая смолистой грязью его внутренности. Отец — один из ближайших людей царя, рубивший корень измены, сам был неверен жене. Всё это не складывалось у Феди в голове. Грудь ныла от боли. Он не мог представить, каково сейчас было маменьке.       С ноги отворил дверь и, скинув с себя одежду, упал на лавку рядом с Петром. Петя поднял на него сонные глаза и хмыкнул.       — Меня сюда гнал, а сам спустя десять годов прибёг. Где ты шатался?       — Помолчи, будь добр. Не до этого мне.       — Ох, то ты весел, то нос повесил! Тебя хер разберёшь.       — Маменька видела, как отец с холопкой на сеновале кувыркается. Каким я ещё быть должен? Счастливым? Весёлым? Ой, как весело! Погляди-ка, радость какая привалила!       Петя захлопал глазами и встряхнул головой.       — Прекращай. Сейчас зима. Не холодно на сеновале будет?       — А ты пойди, проверь. Может, отец ещё дела не кончил, успеешь присоединиться. А мы с Фешей похохочем потом!       — Рот вымой, прежде чем такое нести!       Федя устало закинул голову назад и закрыл глаза. Из головы не лезло мерзкое вспоминание, травившее его изнутри. Вроде бы случай из ряда вон не идущий: мужику жена оскомину набила, сама виноватая, что мужа на своих постелях удержать не смогла и он по другим девкам пошёл. Но внутри ревела злость на отца и стонала жалость к матери.       — Слушай, — начал Пётр. — Это не дело. Мы здесь с тобою лаемся, а там матушка одна. Не хорошо это. Надо с этим делать что-то.       — Неприятно говорить, но ты прав. Да вот только и можем, что маменьку пожалеть.       Федька встал, облился водой и встряхнул волосы. Вода слегка остудила его пыл, и он стал думать, что же им делать. На душе будто налипла серо-бурая морось. Будто между рёбер открылась воронка, тянущая в себя его внутренности.       Федя натянул расшитый узорами кафтан и бросил взгляд на брата. Пётр выглядел решительно. Уверенность горела в серых очах. Кажется, он уже и думать позабыл про своего мёртвого дружка.       Маменька сидела у окошка и вышивала как ни в чём не бывало. Но от Фединых глаз не ускользнула залёгшая на её лице тень. Движения её стали быстрыми, дыхание — глубоким и шумным. И вся их решительность пропала, стоило Елене Борисовне поглядеть на них. Её улыбка померкла и превратилась в пепел. Федя сглотнул собравшуюся в горле неловкость и свёл брови к переносице.       — Матушка, — начал Петя. — Мы… мы помирились.       «Это временное перемирие. Чего только не сделаешь ради маменьки», — подумал Федя. И Петя, и Фёдор совсем не знали, что им делать. Федя наконец решился и сел рядом с ней, крепко взял за руку. Но маменька начала говорить прежде, чем Федя успел что-либо сделать.       — Мальчики мои, — сказала она. — Не говорите отцу, что я знаю. И вообще, прошу вас, сделайте вид, что ничего не произошло.       Петя и Федька переглянулись. В глазах инеем застыло изумление.       — Я не хочу, чтоб случилась ссора. Поэтому оставьте всё, как есть. Я рада, что вы помирились. Мне этого достаточно.       Заскрипела хрипло дверь. Отец вошёл внутрь и окинул быстрым взглядом семью. На его лице цвела весёлая улыбка, от которой Федю начало тошнить.       — Ну что, несите ужин, отец голодный пришёл, — сказал Алексей Данилович.       Елена Борисовна без малейшего промедления встала и приказала подать на стол. Она выглядела собранно, ни единый мускул не дрожал. Даже когда в комнату вошла та самая Дуня, лицо маменьки никак не изменилось. Она глядела прямо в глаза, не отворачиваясь. Только вот она больше не улыбалась.       Отец сел за стол, совершил молитву и разрешил всем есть. Маменька принялась за еду, а Федя не спускал глаз с отца. Алексей Данилович то и дело переглядывался с Дуней, хитро улыбаясь. В глубине души Федя надеялся, что эта девица ни при чём, что отец насилу заставил её спать с ним, но Дунька отвечала на его переглядки тихим хихиканьем. Иногда она свысока глядела на Елену Борисовну, будто злорадствуя над ней.       Федя не выдержал, отодвинул от себя плошку и отвернулся. Еда не лезла ему в глотку и только душила. Пётр толкнул его в бок.       — Что мы матери обещали? — зашептал он. — Ну, соберись. Сделай вид, что ничего не видишь.       — Да не могу я, — шипел Федя. — Как только у маменьки это получается?       — Фёдор Алексеевич, почему ты не ешь? — влезла Дунька. — Еда тебе не по нраву?       — Тебя никто не спрашивал, — едва ли не срывался на крик он. — Не смей ко мне даже глаза обращать!       — Фёдор, — одёрнул его Петя. — Федька, успокойся. Твой яд тебе ничего не даст.       — Нет, Петруша, Федя прав, — сказала со спокойствием маменька, не поднимая глаз от еды. — Она лезет не в своё дело. Прислуга должна знать своё место и не совать свой нос в хозяйские дела. Я права, Алексей?       — Да, Еленка, как не права, ежели так оно и есть? Каждый должен знать своё место, — не задумываясь, ответил Алексей Данилович.       Федя не дождался конца ужина, вскочил с места и ушёл к себе. Он не мог уснуть, всё думал о маменьке. Думал, чем же так она не угодила отцу. Не мог понять и оттого мучился. Его тревожило такое спокойное отношение маменьки ко всему произошедшему. Едва дотянул до утренней службы, всю ночь провалявшись в постели без сна.       В этот день царь устраивал пир, и у Федьки было много работы. Федя внимательно следил за всеми яствами, что должны были подавать на стол государя, распоряжался, какое кушанье каким боярам отсылать, да и в целом следил за поварами и стольниками. За всей этой беготнёй ему не осталось времени думать об отце.       Федя скользнул рукой за пазуху и сжал холодный пузырёк, ласково погладив его пальцами. Бояре и опричники собирались на пир, и Федя искал глазами Смольного. Ещё не пришёл. А ведь уже должен был. Ничего, Федя никуда не торопился. Он делал свою работу: служил царю за столом. Но в дверях вскоре появился статный боярин с приятными чертами лица. «Смольный», — понял Федя.       Иван Васильевич кивнул Фёдору. Пора. Он достал пузырёк и капнул его содержимое в чашу, улыбнулся и подошёл к Смольному.       — Прими, боярин, питьё, уважь государя, — ласково прожурчал Федя.       Смольный нахмурился. Он явно почувствовал исходящую от Федьки угрозу, почувствовал что-то неладное для себя. Но всё равно поднялся с лавки. Его грубые пальцы обхватили золотую ножку чаши. Губы дёрнулись. Он перекрестился, прорычал: «Да здравствует Царь!» — и одним глотком осушил чашу, отерев усы от питья. Федя поклонился и подошёл к Ивану Васильевичу.       — Сделал? — спросил царь.       — Сделал, — кивнул Федя.       Он внимательно следил за Смольным. Через какое-то время тот начал задыхаться, отмахиваться от невидимых мух руками, что-то несвязно лепетать. «Готов голубчик», — заключил Федя. Смольный охал, хрипел и бредил, щурясь от света.       — О-ох, да свет-душа боярин Смольный опьянел совсем! — усмехнулся Иван Васильевич. Его голос рокотливым эхом разлетелся по всей зале. — Други моя, что ж вы сидите? Подсобите ему, отведите на свежий воздух! Авось, и полегчает.       Тут же к нему подскочили опричники и подхватили под обе руки, потащив к выходу. Федя с ухмылкой глядел им вслед.       — А чего это все замолкли? — Иван Васильевич сделал знак песенникам и гуслярам. — Федька! Ну-ка, спляши нам, как ты могёшь! Порадуй стариков.       Федя низко поклонился царю, поправил кафтан и позволил музыке растечься по жилам и венам. Он слушал её, отвечал ей лихими движениями. Он плясал резво и заделывал такие вывороты, что невольно и сам думал, как же он хорош. Даже отец глядел на него заворожено. Да что отец? Совершенно не смыслящий в красоте Петька не отрывал от него глаз.       Но даже в пылу своей безумной пляски не мог перестать думать о матери. Она ведь там одна совсем. Да ещё и Дунька эта под носом вечно выхаживала. Небось, ходит она сейчас, возгордившись, что с хозяином спала, да перед Еленой Борисовной косой виляет. Это его раздражало.       — Ай, ну хорош! — ухмыльнулся Иван Васильевич. — Да вот что у тебя с лицом? Не по нраву пир, что ли?       Федя замер. Сказать правду не мог. Хотя бы потому, что маменька просила делать вид, что они с Петром ничего не знают. Пытаясь придумать ответ, окинул взглядом гостей и встретился с глазами старого князя Сицкого. Точно! У него ж невеста сбежала! Почём ещё какая — царёва племянница! Поэтому постарался сделать вид, что ему небезразлична её судьба. Так он и царю угодит, и слово сдержит.       — Прости, государь, не могу веселиться, — сказал Федя, отгоняя от себя тучи серой, мшистой грусти. — Как могу быть весел, коль по вине моей твоя племянница, невестушка моя сбежала? Это ведь я напугал её.       Такое Иван Васильевич точно оценит. Ещё чуть-чуть, и Федька готов был уже слезу пустить — вот как ему важна жизнь царёвой родни. Царь согласно кивал ему в ответ.       — Найдём беглянку, тут и говорить нечего, — сказал он. — Уже люди посланы.       И не так сильно Федя солгал. Из-за сбежавшей Варвары Васильевны ему и правда было не по себе. В первую очередь его беспокоило лишение выгодного брака. Ну и самолюбие его задело то, что сбежала его невеста не с кем иным, как с Максимом. С тем самым, что не смог и пальцем двинуть, когда надо было! Он слабак, мямля! Да и притом лицом не уродился. Эта его щербинка между зубов портила всё его и без того не одарённую красой рожу. И Варя променяла его, Фёдора Басманова, на этого рохлю!       Фёдор уселся рядом с князем Сицким, даже не глянув в сторону отца, и залпом выпил чашу вина. Князь, уже начавший хмелеть, по-отечески похлопал Федю по плечу. Федька прихмелел и позволил себе сказать чуточку больше, чем надо было.       — Я бы и сам с ними поехал искать её, да вот как же я тебя, царе, оставлю? — выдал Федя.       — Раз так, разве я тебя держать стану? Я без тебя, глядишь, не пропаду. Езжай, отпускаю!       Иван Васильевич лукаво ухмыльнулся, а Федя укусил себя за язык. Только домой приехал, а уже опять отправляют Бог знает куда! И ведь сам же виноват… Федя отхлебнул вина, положил голову на стол и под оживлённый говор князя Сицкого бессильно уснул.