Полёт ласточки

      На следующий день, когда сбежала Варя, Василий Андреевич опросил всю её прислугу. Марфу и Прошку притащили к нему почти за шиворот. Прошка боялась, тряслась, глаза у неё стали широкие и мокрые. Марфа глядела на неё с жалостью и призрением. Прошка всегда казалась ей непутёвой дурочкой. Впрочем, так оно и было.       Князь выглядел жутко: тёмными отпечатками под глазами сказалась бессонная ночь, в зрачках темнела угроза. Он сцепил руки, будто бы пытаясь остаться в сознании, но затуманенный взгляд говорил о скором приближении какого-нибудь старческого удара. Однако Василий Андреевич сжал пальцами переносицу и поднял голову на девок.       Он поставил локти на стол, за которым сидел, отчего стал выглядеть крупнее и угрожающе.       — Вы ей помогли сбежать, — надломленным, хрипучим голосом шипел он. — Вы обе к ней приставлены с самого нашего сюда приезда. Она вам доверяла. Вы точно знаете, куда она делась.       Марфа выпрямилась, поправила юбку, чтоб не выдавать живот, и вперила гордый взгляд в князя. Его лицо напоминало ей лицо Юры, отчего в груди ломалось в муках сердце.       — Мы всего лишь крестьянки, княжне не досуг нам отчитываться, — ответила Марфа, сцепив зубы. — Вы сами за ней не уследили, а мы работу свою исправно делали. Мы с Прошкой княжне не охрана, не стража. Мы просто служанки.       Она перевела взгляд с приходящего в ярость Василия Андреевича на растерянно поджимающую губы Прошку.       — Лжёшь, чертовка, по глазам вижу! — вскрикнул он, ударив кулаком по столу. — Куда вы дели мою дочь? Вы должны знать, где она.       — Она не лжёт, мы правда не знаем, — сказала Прошка.       — Молчи, дурёха, — зашипел он. — Своего отца хоть не позорь, расщеколда.       Она сжалась ещё сильнее, прижав руки к груди, а Марфа только пожала плечами.       — Княже, мы обе ничего не знаем. Ты можешь хоть что с нами сделать, а толку с того и не добьёшься, — сказала она. — Да и что мы? Нам какая польза, что княжна сбежала? Нам от того одни беды только. Она могла нам золото посулить, да вот только мы сами знаем, что у неё ни гроша, ни копейки не водится. Ежели б расправой угрожать стала, то какая от неё расправа? Она ж с голодовки заморенная, взаперти одна отсиживалась. Да и мы б сразу к Анне Романовне с повинной прибежали. Так на что нам ей помогать?       Она заметила, с каким удивлением и восхищением на неё глядела Прошка. Улыбка чуть не растопила её лицо, но Марфа тут же прикусила губу. Не хватало ещё всё испортить.       Василий Андреевич выдохнул, но продолжал смотреть с подозрением. Он глядел на неё исподлобья, густые тёмно-рыжие, едва ли не каштановые брови тяжело свисали над чуть покрасневшими глазами. Марфа перенесла его взгляд совершенно покойно.       — Ты не гневайся на меня, княже, — продолжила она. — Может, мерещится мне, бабе неразумной, да только... не боярин ли Пётр Басманов помог ей?       — Что ты на него наговариваешь, дура? С чего бы вдруг?       — Не гневайся, княже. Видела я, как он глядел на неё. Жалко ему княжну стало. Да и сам ты слышал, как он о брате своём отзывается? Может, насолить хотел.       — Замолчи, — сказал Василий Андреевич. — Чепуху вашу, бабью, мне здесь молоть не надо. Что за дурость? Ни один из Басмановых не стал бы меня предавать. Им это не выгодно.       — Да, княже, прости дуру, сморозила, не подумав хорошенько, — Марфа склонила голову и прикусила изнутри губу.       — Вот в следующий раз и думай, пока есть чем. Прочь пошли.       Они выскочили из хозяйской избы так быстро, словно сгорели бы, находись они в ней ещё дольше. Марфа наконец позволила улыбке разукрасить своё лицо. Прошка стёрла со лба пот и встряхнула взмокшие ладони.       — Ох, вот ведь страху-то я натерпелась! А я ведь думала-то, что он нас на месте и убьёт.       — Ты бы помалкивала, Прошка. А то я тебя знаю, у тебя язык что помело.       — Я Ольга.       — Что? — Марфа нахмурила брови.       — Я Ольга, — повторила она, без доли шутки в голосе.       С минуту Марфа смотрела на неё, пытаясь понять, издевается она над ней или говорит серьёзно. Но Прошка смотрела ясно, прямо, что заставляло Марфу неловко поёжиться.       — Почему Ольга? Ты ведь… ты ведь Прошка!       — Нет, — уже более весело повторила она и, смахнув выбившиеся из под повязки волосы, зашагала в сторону каморы, в которой и жила вместе с братом.       «Вот ведь странная девка», — подумала Марфа. Она провела рукой по своему животу и тут же одёрнула себя, оглядевшись, нет ли кого рядом. Но во дворе никого не было. Только из-за забора до неё долетали звуки слободской жизни. Говор опричников сливался со ржанием лошадей.       Марфа плотнее закуталась в душегрею и присела на стоящую под окном лавку. Свежий воздух приносил с собой горький запах печного дымка. Ноябрь с широкой ноги ступил на порог и принёс с собой голубоватую изморозь, серые тучи и туман. Непонятно, отчего сулящая спокойствие погода отзывалась в груди тревожным покалыванием.       Через несколько дней Василий Андреевич всё же пошёл к Басмановым. Видать, совсем отчаялся. А Марфа усмехнулась сама себе, представив лицо старого Басмана, когда князь завалится к нему в избу с обвинениями в помощи его дочери.       Перестирав вещи, Марфа развешивала их сушиться. Ноги заболели и отекли. Она разогнулась и потёрла спину. Боль гремела в пояснице.       — Вот ведь проклятье! И за что мне всё это…       — Эй, девица!       Марфа подняла голову. Придерживая одной рукой поводья, через забор на неё смотрел сидящий верхом на коне юноша со светлой русой бородкой. Он махнул желтоватым свёртком бумаги в знак приветствия.       — Княжна Варвара Васильевна Сицкая здесь живёт?       — Стало быть, не местный. Должна жить, да вот сейчас её нету здесь.       Юноша почесал бороду.       — Я гонец от княжича Сицкого, у меня грамота к Варваре от него.       У Марфы замерло сердце и тут же подпрыгнуло, заколотив по стенкам рёбер с такой силой, что отдавалось эхом в глотке.       — Письмо от Юрия Васильевича? — ахнула она. — Отдай мне. Я княжне передам!       Гонец поглядел на неё с недоверием, повертел в руках бумагу. Марфу охватил странный, почти забвенный трепет. Она испугалась, что гонец не отдаст ей желанной весточки, пошлёт её к чёрту на куличики. Она сжала подол и крикнула:       — Я Варварина служанка, княжна сейчас за слободу прогуляться выехала. Отдай письмецо пока мне, а как княжна воротится, я ей верну… Клянусь жизнью.       — Да полно тебе, зачем жизнью клясться? На, нечего разводить тут всякое.       Он протянул ей грамоту, и она вцепилась в неё со всей силой, будто боялась потерять самое дорогое, что ей было дано свыше. Гонец странно на неё посмотрел, повернул коня и поехал прочь. Марфа проводила его взглядом и только сейчас заметила, как глупо расползлась по её лицу широченная улыбка, которая никогда её не красила.       Марфа побежала в свой угол и трясущимися руками развернула письмо. Читать она не умела и оттого просто любовно водила пальцами по строчкам. Она представила себе его руки, что так старательно выводили эти буквы. Она помнила его пальцы на своих плечах, отчего щёки и уши её блаженно заалели. Казалось, прошла уже целая вечность с той самой проклятой, но настолько прекрасной для неё ночи.       Её объяла гулкая тоска, похожая на прилипшую к обуви грязь, которой сейчас изобилуют слободские улицы. Пальцы пробила сильная дрожь. Марфа прижала к груди листок и закусила губу до крови. По щекам мокрыми дорожками прокатились слезинки. Как же глупо она выглядела! И всё, что с ней случилось, глупо. Марфа возненавидела себя за не проходящую надежду на Юркино возвращение. Да и если он вернётся, то с ней для него уже точно всё покончено. А всё из-за этого трижды проклятого ребёнка!       Резким движением Марфа смахнула с лица ненавистные и совершенно дурацкие слёзы и вновь нахмурилась. Припрятав грамоту под грубую серую простынь, она выскочила из своего уголка и едва ли не сбила с ног Даянку, четырнадцатилетнюю девку-повариху, которую разве что из жалости взяли на работу.       — Не путайся под ногами, — сквозь зубы сказала она.       — А ты мне не указывай, где мне путаться! Не тебе со мной таким голосом разговаривать. Отойди. Стоишь посередь дороги.       Марфа отступила немного в сторону, и Даяна прошла мимо неё, оскалив свои кривые зубы. За ней шлейфом тянулся рыбный запашок вперемешку с печным пригаром. Видимо, вся её одежда и кожа пропитались таким сильным стряпным духом, что его было не согнать уж ни мытьём, ни битьём.       — Чтоб тебе пусто было, прошмандовка, вынюхивает что-то, псина! — подумала Марфа, провожая взглядом повариху.

~*~

      Не даром ведь говорят, что дома лучше всего. Вот и Федька, поправляя маменьке платок, думал, что самое лучшее для него — это быть дома подле неё, в Елизарово. Но то, что лучше, думал он, не всегда идёт рядом с тем, что надо.       — Сегодня к царю иду, — сказал он маменьке, стянув с себя кольцо и бережно, почти трепетно надев его ей на палец. — Вот, это тебе. Оно тебе в самую пору, маменька.       Елена Борисовна улыбнулась, у уголков её глаз появились игривые лучистые морщинки, которые так нравились Феде.       — Благодарю, родимый, — сказала она, разглядывая колечко. — А к царю зачем? Служба?       — Да, маменька... Ну, не делай такое хмурое личико, оно тебя совсем не красит. Да и не буду я никого убивать. Всего-то отчитаюсь, что расследование провёл, и всего делов. Кстати, про службу.       Он вскочил на лавку у печи и заглянул на лежанку. Пётр, слабо прижимая к себе пахнущую брагой куксу, развалился на ней со всей наглостью и дрых, к тому же тихо прихрапывал себе под нос. С губ по бороде стекала слюна, и Федя поморщился. Он отнял у него куксу и ей же треснул Петра по широкому лобешнику.       — Тунеядец! Так и знал, что ты только будешь, что в ус не дуть! В Елизарово тоже не делал ничего? Поднимайся, кому сказал!       Пётр недовольно заворчал и принялся отмахиваться от Феди рукой.       — Отстань! Прицепился, точно пиявка. Уйди, — хмельным голосом мямлил он.       — Ишь ты какой. Дармоед. Сам палец о палец ударить не хочет, так государь его мне на шею повесил! Федька ведь всё делает, что скажут, носом своим не водит, как некоторые чужеяды бездельные!       Маменька с любопытством заглянула Феде в лицо.       — Государь и Петруше приказал что-то сделать? — спросила она.       — Ага, приказал! — Пётр вскочил с печи и толкнул Федю. — Воеводу Хрякина помнишь? Так меня по его и его семьи головы послали! Да он мне как отец родной! Вот как! А меня посылают! Словно я убийца какой, ей-Богу!       На лице у маменьки появилось выражение такой скорбной тяжбы, что Федя невольно вздохнул, но тут же наморщил нос и заодно отряхнул то место, куда его толкнул Петя.       — Не убийца, а опричник, дурак ты перекошенный. А Хрякин-то с Литовией в союз супротив Ивана Васильевича вошёл. И эту изменившую хозяину псину тебе надо наказать.       — Да не мог Хрякин государю изменить!       — Ой, не мог, не мог, а потом и ножик в бок! Письмо его перехвачено, со дня на день этот хрен начнёт против царя деяния свои злокозненные вершить, пока ты тут сидишь и бутыль сосёшь!       — Не мог! — загудел он, ухватив Федю за ворот рубахи.       — Пётр! — вмешалась маменька. — Федя правее тебя. Отпусти брата.       — Он мне не брат.       — Отпусти, кому говорю! Вечно с братом препираешься, негодник. Не смей при мне говорить, что он не брат тебе! Ежели он тебе не брат, то я тебе не мать.       Лицо Петра вытянулось в удивлении. В нём отразилось непонимание. Слова маменьки, видать, задели его за живое.       — Матушка, ты выгораживаешь убийцу и содомита, — сказал он. — Ты это понимаешь? Неужели ты ему потворствуешь? Чем же он так хорош, что заслужил твою ласку? Подлизался он к тебе, пёс, вот ты его и любишь.       Нутро Фёдора вскипело и возгорелось пламенем. Он сжал кулаки и прикусил губу. Он едва сдерживал в себе свой гнев.       — А ты выгораживаешь предателя государя, — ответила маменька. — Ты отрекаешься от брата и царя ради изменщика.       Федя заглянул в маменькины глаза: в них, словно вервь, сплелись ноющая печаль и обида. Федя не любил, когда она так глядела. Чувство вины сразу же впивалось в плечи и грызло, да так крепко цеплялось зубами за его спину, что сердце начинало ныть.       Елена Борисовна прижала пальцы к вискам, как она обычно и делала, если она злилась или сильно переживала. Потом обычно у неё начинало ныть в груди, пока она не выпивала настой из таволги или боярышника. А Федя прекрасно знал, что здесь у них не было ни того, ни другого, поэтому поскорее обнял её и чмокнул в щёку.       — Маменька, милая, всё хорошо, Петька всё понял и сделает так, как государь приказал. Он больше не будет тебя расстраивать.       — Лучше б вы оба вообще лаяться перестали. Хуже татар. Ты, Федюша, простил б его уже. А ты, Петенька, прекратил бы брата за болящие места цеплять.       Федя прикусил язык и злобным взглядом смерил Петра. Пётр тоже не выглядел самым счастливым человеком. Конечно, Федя знал, что их вражда со стороны выглядит, как детский лепет, перебранка двух мальчишек. Но простить Петру он не хотел.       Поцеловав напоследок маменьку, направился к царю с докладом. Пока его ноги отсчитывали дорогу до царских палат, голову штурмовали мысли. Он думал, что никогда не понимал Максима да и вряд ли поймёт. Сбежал он! Ишь ты, будто в слободе ему жизни не давали, ты погляди.       Странным Фёдору показалось то, что в подвалах пытать человека Максимка, видите ли, забоялся, а опричников сторожевых прирезал. «Может статься, что и не он их прирезал, — подумал он. — Пожалуй, надо бы ещё кого допросить. Может, из простых слободских кто и видел. Проверить надо, хоть и кажется, что ясно всё. А то ежели окажется, что не Максим их убил, государь меня, небось, снова в кандалы да под стражу справит. А мне оно не надо. Торопиться нечего, потороплюсь — так снова себе беду на голову наживу».       Федька зашагал к маленьким избам, уютно примостившимся около крепостной стены. Дома стояли не так уж и плотно друг ко другу. Со стен на них падала длинная тень, загораживая от редкого в нынешнее время года солнца. Но почему-то Феде показалось, что кто-то за ним следит. Кожей чувствовал на себе чей-то взгляд. Федя огляделся и подошёл к одному из домиков, увидел мужика, что-то вырезающего из дерева, и постучал по брёвнам, привлекая внимание к себе.       — Эй, сердечный, не подсобишь мне маленько? — Федя перешагнул через чурки, лежащие на земле, и встал над мужичком. — Дней пять назад ночью убили двух опричников. Вон там, видишь? Как раз под твоим окошком.       Он махнул рукой в сторону ворот, и мужик нахмурился.       — Угу, да. Слышал я. И вопли ихние слышал.       — Да? А чего ж сразу не сказал?       — Да у нас тут постоянно кто-нибудь да и орёт. Будто сам не знаешь. Я и не подумал ничего. Токмо подумал, странно, что прям под моей избой орут. Да вот чего только тут не случится, верно?       Федя кивнул.       — Может, другие чего знают?       — Нет, Фёдор Алексеевич, никто больше моего не знает. Даже не утруждайся.       — Ну, и на этом спасибо.       Разочарование незамеченным прокралось к нему и присело на плечи. Федька всё же решился идти к царю, но пусть даже дело и казалось ему совершенно понятным, доказательств было не совсем уж и много. Федя волновался, удивляясь самому себе. Откуда взялись эти осторожность и страх?       — Фёдор Алексеевич!       Федя обернулся на звук и встретился взглядом с Катей. Она переминалась с ноги на ногу и смущённо теребила подол своего платья. Видимо, она за ним и следила. Он изогнул бровь и спросил:       — Чего тебе?       — Я слышала… про Максима. Ты ищешь против него доказательства.       — Ну да. И что, собираешься мне сказать, что он ничего не сделал?       — Нет, вовсе нет.       Она выглядела как-то подавленно, на лице читалась борьба с самой собой. Она куталась в душегрею и прикусывала потрескавшиеся губы.       — Я могу тебе про него рассказать, — продолжила она, краснея и заламывая руки. — В обмен на один совсем маленький поцелуй.       Федя расхохотался, а Катя засмущалась.       — Ты, наверное, уже знаешь, что моя невеста сбежала и пользуешься этим, да?       Федя, конечно, подумал, что слова Кати, как сестры беглеца, стоят немного дороже, но целоваться с маленькой девочкой было ниже его достоинства. Тем более с дочерью Малюты — Григорий Лукьяныч ему такого не спустит, поэтому он решительно зашагал своей дорогой, но Катя вдруг схватила его за рукав. Он дёрнулся, высвободив свою руку, но Катя решительно на него поглядела.       — Я знаю, что это Максим их убил! — выпалила она, и Федя с удивлением на неё уставился. — Ночью, когда он сбежал, он вернулся домой. Я не спала, когда он пришёл. Он мне рассказал. Он говорил, что он с твоей невестой собирается бежать отсюда. Но они не собирались их убивать. Максим сказал, что сделает это, если им будет угрожать опасность.       — Погоди, ты сказала, с моей невестой?       — Да. С Варварой Васильевной. Она вместе с ним сбежала.       Он захлопал глазами. В голове зароилась тьма мыслей, одна хуже другой. В груди кольнуло что-то очень похожее на ревность, но Федя был точно уверен, что это не она. Скорее, это была ущемлённая гордость. Он не совсем понимал, что могло заставить девицу выбрать не его, весьма красивого юношу при должности, а какого-то полудохлого мальчишку, который боится ножик в руку взять? Да и вообще, как этот слюнтяй посмел только позарится на его невесту!       Страх булькнул в кровь. Федька ведь не сберёг такой ценный дар! Государева племянница сбежала от него. Вместе с ней и родство с Иваном Васильевичем пропало для Фёдора.       Но в глубине души его томило постыдное облегчение. Он выдохнул, когда подумал, что ему не придётся тогда ни с кем спать, не придётся следить за женой, делить с ней еду и крышу. Теперь он вновь свободен, как парящий в небесах ворон.       Фёдор решил, что разговор с Катей исчерпан, и направился к Ивану Васильевичу. Перед тем, как его пустили в залу, он прождал около четверти часа. Хмурился, негодовал, чего это его так долго не впускают? Но всё же терпел, хотя и ненавидел это делать. Он облокотился о стену, встав рядом с рындами.       — Ох, знаешь, Митька, какая у меня жизнь тяжкая? — сказал он одному из них.       — Я Михей, — поправил рында, но Федя только отмахнулся и продолжил.       — Петьку с его делом государь на меня повесил. Так этот лодырь сам ничего не делает! Руки, видишь ли, марать он не хочет. А я всё делаю, чего только мне не прикажут! Скажет царь казнить — я казню. Миловать — милую. Так Петька меня убийцей окрестил. А я что? Куда мне деваться?       Он посмотрел на Михея. Тот пытался не обращать внимания на его болтовню и непрестанно смотрел в одну точку.       — На самом деле Петька плевал на жизнь других, он просто ленивый. Знаешь, когда мы с отцом Рязань защищали, Петька сидел дома. Я не знаю, как отец ему позволил. Видимо, меня ему было не так жалко. Зато маменька моя — замечательная женщина. Дай Бог ей здоровья!       — Да у тебя рот закрывается вообще? — прошипел себе под нос Михей.       — Ой, а чем тебе здесь ещё заниматься? Не скучно вот так вот торчать здесь днями? Уши у тебя свободные, послушаешь меня чуток, не отвалится у тебя ничего. Я когда рындой служил, много с кем говорил.       Наконец его впустили, Михей с облегчением выдохнул, закрыл за ним дверь, и Фёдор сразу же поклонился Ивану Васильевичу. Подле царя стояли Василий Андреевич, Малюта Лукьяныч и ещё несколько воевод, что собирались идти на Литву. От Федьки не ушло то, как изменилось лицо Малюты при виде его.       — Говори, с чем пришёл, — сказал государь.       — Дознался, кто стражу прирезал, — ответил Федя. — В ту ночь из слободы ушёл Максим Скуратов: тем днём он отказался пытать изменного боярина, ну а после сбежал.       Лицо Малюты исказила злоба, в глазах вспыхнул страх перед царём за сына. Федя с любопытством наблюдал за ним, в то же время внимательно слушая царя.       — Максимка? Он, что ли? Малютин сын? На него совсем не похоже.       — Государь! — задыхаясь, прошептал Малюта. Щёки его раскраснелись и на их фоне глаза светились нездоровой белизной. — Государь, не гневайся на меня, но разве из слободы кроме Максима никто не пропадал больше?       — Не пропадал, государь, — ответил Фёдор. — Я опросил опричников и простых крестьян. Да и твоя дочь, Григорий Лукьяныч, твоя дочь сама на Максима показала.       — Моя дочь? — спросил Малюта. — Моя дочь? Которая?       — Катерина.       Малюта кинулся к нему и схватил за ворот кафтана.       — Врёшь! Государю в ясные очи врёшь! — закричал он. — Катька Максима любит, она его и не выдала бы ни за что.       — Тихо всем! — сказал громовым голосом Иван Васильевич. — Гришка, твоя любовь к сыну туманит тебе глаза. Я Федьку на это дело поставил, ему лучше знать, он народ опросил. К тому же никто другой боле не пропадал.       Малюта стал темнее самой длинной зимней ночи. Федя отпихнул его от себя, подумав, что его сегодня особенно много раз хватали за ворот. А почему? Потому что правду сказал!       — А Федька ведь сбрехал, государь-батюшка, — отчаявшись, сказал Малюта. — Васькина дочь, Варвара, она ещё в тот день дёру дала.       Фёдор поднял глаза на Василия Андреевича. Он гладил рыжую бороду и хмуро смотрел куда-то вдаль, будто его это совсем не беспокоило. Хотя Федя ещё не забыл, каким свирепым туром Сицкий глядел на него в тот день, когда ворвался к ним в дом с обвинениями.       — Да, сбежала Варька, — подтвердил князь.       Иван Васильевич опешил. За несколько мгновений в его глазах изобразилось множество чувств: от лёгкого гнева до волнения.       — Васька, чего ты мне сразу не сказал, что у тебя дочь сбежала? Я б тебе своих людей выделил, уже б нашли и за косу притащили.       — Прости, государь, — Сицкий поклонился. — У тебя и так дел государственных полно, моих бед ещё не доставало.       — Прекращай скромничать. Людей возьмёшь и найдёте её. И Максима тоже найти надо.       Федя почувствовал, как внутри что-то оборвалось и свалилось вниз. Он задышал чаще и заметил, что лицом стал похож на перепуганного Малюту. Боже Правый, а ежели и Варвару казнят? Плакало тогда его родство с государем!       — Иван Васильевич, что до Варвары — так она дела не касается, — затараторил Федя. — Девка двух крепких мужиков прирезала? Где ж это слыханно! Ха-ха! Не могла она это сделать, дураку ясно.       — Прав Фёдор, — согласился Сицкий. — Варька и ножа в руке не держала. Как она опричников убьёт-то? Но найти их и правда надо обоих: и Максима, и Варьку.       Иван Васильевич потёр глаза жилистыми пальцами, устало махнул рукой и сказал:       — Васька, распорядись взять людей и найти беглецов.       — Будет сделано, государь, — он откланялся и вышел.       — Федька, можешь идти. И Петру передай, что времени у него в обрез.       Федя тоже откланялся и поспешил домой. Он чувствовал в груди тревогу. Внутри Федя очень хотел, чтоб Варю не нашли. Да, она раздражала и Федя не шибко хотел жениться, но в то же время... Он разрывался между желанием породниться с царём и нежеланием жениться.       «Если Варьку найдут и притащат сюда, — думал он, — то мне придётся с ней спать. Ужас! Мне же надо будет о ней заботиться ещё, как о своей». А этого он решительно не хотел. Но он взвесил, что для него ценнее: свобода или родство с государем. Всё-таки, решил пожертвовать свободой. Рано или поздно каждый мужчина женится. Так что лучше пусть его женой будет Варвара. Она и лицом красива.       Тогда её нужно найти. Срочно. Его бесило, что Максим сбежал вместе с ней. Найдёт его — отрежет ему всё, что отличает мужчину от женщины.       — Фёдор Алексеевич! Подожди меня! — Осип догнал его и улыбнулся. — Рад тебя видеть. Гляжу, ты меня не очень.       Федя вздохнул. Осип иногда раздражал, иногда Федя вообще забывал о его существовании, но сейчас у Феди душа не на месте была. Он хотел поговорить с кем-нибудь, но маменьку тревожить не очень-то и хотелось. Поэтому, как только появились свободные уши, он разошёлся в разговорах. В основном жаловался на Петра и на побег невесты. Осип всё внимательно слушал, не как Михей. И Федьку терзал вопрос:       — Почему ты за мной таскаешься? Тебе же надо что-то?       Осип почесал затылок. Лицо изобразило задумчивость.       — Да нет, ничего мне не надо такого. Я не знаю… мне просто хочется быть как ты.       — Сбрей этот уродский пушок с подбородка, надень серьгу в ухо и называйся Федькой Басманом. Мне-то что?       — Нет-нет! — замахал он руками. — Я не о том! Ты ведь в моём возрасте уже Рязань отстоял, государь медалями тебя отметил. Я тоже так хочу.       Федя не сдержался и поморщился. В груди закололо, как обычно случалось, если он вспоминал события после Рязанского похода. Сколько раз забыть не пытался, всё равно память не уступала ему и переносила его в московский двор.       — А почему ты бороду бреешь?       — Да не брею я её. А теперь, Осип, ступай по своим делам. А то Пётр без меня работать не пойдёт.       Осип махнул ему рукой и расплылся в тёплой, как парное молоко, улыбке. Когда Федя ушёл, он ещё долго смотрел ему вслед.       Чьи-то руки резким движением обхватили его и заткнули рот, в нос ударила вонь от браги и пива, смешанная с сыростью. Осип задёргался в тщетных попытках вырваться. Воздух в груди заканчивался. Но тут хриплый шёпот ударился ему в ухо:       — Тихо, молокосос, — грубый мужской голос показался Осипу знакомым. — Я тебя не трону пока. А ты, я гляжу, подлизался к Басману. Нравится он тебе, да? Нехилый мальчишка.       Осип укусил впившуюся в его рот руку. Схвативший его вскрикнул, Осип вырвался, но его снова ухватили за одежду и заломили руки.       — Ну, уймись. Сказал же, не трону.       — Что тебе надо от меня, урод?       — Не тебе, не в твоём положении грубить мне. Не боишься, что я тебе муде вырежу? Успокойся! Я хочу, чтоб ты следил за Федькой. Будешь мне о нём всё выкладывать.       Холод окатил Осипа. Нутро болезненно сжалось и скрючилось.       — Почему сам не проследишь?       — У меня будто дел своих нет! А ты… ты его дружок. Как мелкий пёс, вертишься у евоных ног постоянно. Сделаешь, что я тебе скажу. Иначе… иначе твоя жена — ты ведь её любишь — твоя жена попробует на себе кой-какие пытки. А тебя я, пожалуй, тогда просто убью.       Дрожь пробила всё его тело. Вкус крови чётко представился ему, боль, разрывающая на мельчайшие кусочки всё его тело, и бедная жена, изуродованная пытками. Даже представлять такое было невыносимо. Осип хотел закричать, но знал, что в таком случае между его лопаток будет торчать нож. И ему подумалось, что слежка для Феди будет менее болезненной, чем смерть для него и его жены.       — Я всё сделаю.