в аду правят двое.

Бывает так, что Майки сутками лежит в кровати. Поднять его не могут даже самые неутешительные новости прямо из уст верхушек Бонтена, ему в такие моменты совершенно наплевать, что, собственно, происходит за пределами комнаты. Там, в живом мире, от его имени совершаются поступки отнюдь не благородные, но рука даже не поднимается, чтобы взять с прикроватной тумбы стакан воды. Комната темная, без источников света, разве что в окне поблескивают огоньки, которые все же напоминают Майки порой о существовании этого мира. О том, что он живет в нем, и в нем же происходят разные события, пока Манджиро лежит, закрыв глаза. События эти Майки в данный момент никак не трогают, ему порой даже сложно перевернуться на другой бок. Но бывает такое, что он все же находит в себе силы поменять положение, может приподнять голову, чтобы попить воды, а может даже сходить в туалет, но это отнимает все силы, и последующие часы он лежит в кровати как тряпичная кукла. Таковым он себя и ощущает. Подпускать к себе никого в такие моменты не хотелось. Совершенно. Он знал, что в его организации работают ребята, за которыми не надо подчищать, устранять их косяки и осечки дополнительно, заводить какие-то связи, все это он оставляет на них. Майки в такие моменты все равно, что происходит за пределами комнаты и квартиры, там, где горит свет, где наступает день, и в семь утра дороги заполняются машинами, а магазины, офисы, кафе — людьми. И все совершают какие-то действия, по крайней мере, пытаются это делать. Майки в такие моменты думает, как непомерно сложно даже проглотить кусочек еды. В это время Манджиро себя больше всего ненавидит. Что ж, это сугубо его внутреннее переживание, которое он таит в себе и не очень хочет о нем распространяться. Как в прочем, и об остальных мыслях. Их много. Они роятся в его голове как неугомонные личинки и так мешают, они так мешают хотя бы просто заснуть. И это, блять, просто невыносимо. Ему как бы не хочется рядом с собой кого-то в это время видеть, но одновременно внутри будто бы образуется совершенно неуместная пустота, как инородное тело, мешающее ему жить, и хочется ему чем-то ее заполнить, вот бы кто-то ее заполнил, вот бы кто-то понял. Он знает, что так просто поглотит собой и своим состоянием еще и того человека, который посмеет к нему приблизиться. — Босс. Майки даже не замечает, как Санзу открывает входную дверь квартиры, погрузившейся в полутьму. Прокручивает ключ в замочной скважине, снимает ботинки, шагает в комнатку к Майки. Санзу оглядывается — тут будто бы остановилось время, все также находится на своих местах, и даже Манджиро не сразу можно заметить, он неподвижно лежит на кровати, даже не шелохнувшись от звука. Абсолютно никакого интереса. Очевидно, у Майки нет сил, чтобы открыть окно, а воздух во всей квартире будто бы застывший, пыльный и затхлый. Санзу открывает его настежь, но даже так Манджиро не обращает никакого внимания. — Босс, — второй раз произносит Харучиё, и только тогда Майки чуть дергает плечами. Санзу подходит к его кровати и садится на краешек, она проминается под ним. Майки удается даже приподнять голову, в темноте он различает привычное лицо подчиненного — светлые волосы, густые ресницы, рот с такими привычными ему шрамами в уголках рта. Только лицо другое — какое-то встревоженное, брови Санзу сведены будто бы в напряжении. Майки это раздражает. — Зачем ты пришел. Еще лицо такое сделал. Бесит. Санзу молчит, но не уходит, хотя Майки дал понять, что подчиненному надо встать и закрыть дверь с той стороны. Санзу смотрит на стакан воды возле прикроватной тумбочки. — Босс, ты попил воды? — Санзу, не надо. Он считает, что оставался в неведении и на расстоянии от босса достаточно. У Харучиё плохо получается быть «отдельным» — не выходит действовать без босса, даже если он знает, как быть в дерьмовых ситуациях, как выкрутиться и все наладить. Ему просто тяжело быть без Майки каждый день — привязанность эта болезненна настолько, насколько же и прекрасна. Манджиро в такие моменты заставляет держаться весь остальной мир от него подальше и наверняка думает, что поступает вполне правильно. Да вот только Санзу смотрит на этот несчастный, не выпитый стакан воды в полутьме комнаты и приходит к неутешительным выводам. О Майки. О себе. — Давай, Майки, — он просовывает руку между кроватью и похудевшим, внезапно ставшим чужим и крошечным телом Манджиро, заставляя приподняться. Майки не сопротивляется просто потому, что для этого нужны какие-то силы, а у него даже толики их нет, ничего не осталось на стадии «произнести два слова». Прислоняет к его рту стакан воды, и Майки все же пьет. Пусть даже немного изо рта вылилось, он выпил воды, и это уже хорошо. Санзу вытирает его щеки. Майки все же находит силы посмотреть на него, но только молча. — Босс, я очень скучал, — непривычно тихо и хрипло говорит Санзу, так что сам себя не узнает. Блять, как же хочется сделать хоть что-то. Майки смотрит, едва приоткрыв веки, и Санзу каждую секунду кажется, что он вот-вот умрет. Чувство это ему до боли омерзительно. Ему страшно. Харучиё давно для себя понял — если умрет Майки, умрет и огромная часть его. Санзу боится почувствовать себя опустошенным. Но почему-то пустоту смыслом наполняет совершенно опустошенный Майки, еле живой и похудевший. Его ужасает, что ребра Майки так отчетливо чувствовались, когда Харучиё его трогал. — Санзу, — только лишь получается сказать у него. Харучиё вновь поднимает босса, придерживая за спину, а другой рукой передвигает ноги, заставляя их переместиться в сторону края кровати. Такими небольшими движениями он усаживает его. Плечи у Майки узкие и тонкие, угловатые, даже тоньше, чем у Санзу, и это, блять, пугает Харучиё до дрожи. Санзу встает, поднимая Манджиро на ноги, и маленькими шажками они передвигаются в ванную. Ему нужно сделать хотя бы несколько шагов, думает Санзу, хотя эффективнее было бы усадить его на свою спину и перенести. В светло-желтом свете ламп в ванной комнате Майки поистине пугает — грязные волосы, сзади собравшиеся колтунами, лицо бледное и исхудавшее, абсолютно ослабленные руки, над которыми он не властен — все это вызывает у Харучиё панику, но он знает, что лучше не показывать это Майки. Хотя он волнуется, черт. Внутри его трясет от страха за Майки, за его нежелание контактировать с людьми, за его нежелание двигаться. Он боится многого: что Санзу вдруг сделается чужим, что Майки от него откажется, что Майки умрет, он боится вообще всего, связанного с боссом, все остальное для него преодолимо. Абсолютно. Снимает с него одежду — помятую футболку и пижамные штаны — и быстро настраивает теплую воду. Все же поднимает его, усаживая в ванную. — Теплая вода? — спрашивает Хару, но Манджиро не отвечает. Майки просто сидит, пока Санзу с закатанными рукавами рубашки моет его волосы, намыливает мочалку, а потом — его тело. На костюм иногда попадают капли воды, но Санзу продолжает свое дело. Майки уже не помнит, когда его тело в последний раз было чистым. И понимает, что Санзу делает это усердно, но так нежно и осторожно — трогает его шею, волосы, даже к пальцам на руках прикасается нежно-нежно и осторожно. И Майки останавливает его, хватая пальцами за закатанный рукав и тянет на себя. Находит в себе силы поднять на него голову. — Залезай тоже. Санзу слушается — это даже не обсуждается. Он послушно снимает одежду и залезает в ванну вместе с Майки. И просто продолжает мыть его. — Босс, закрой глаза. Майки закрывает, и Санзу своими кончиками пальцев моет его лицо, смотря на босса — тот уставший и болезненный, очень-очень хочется сделать что угодно, чтобы он снова стал живым. Отдать часть себя, может быть? У Санзу и так осталось этой живости едва ли, и все лишь держится на боссе и на чувстве Харучиё. Чувстве неясном, которое он не может правильно трактовать — привязанность ли это, может быть восхищение, благодарность, а может вовсе любовь, но ему так сложно быть без босса. Он отмывает его лицо, и Майки даже сам открывает глаза, уставившись на Санзу своими черными зрачками. У Манджиро слиплись ресницы и лохматые выцветшие волосы. Пугающая бледность. Эдакий «героиновый шик». — Санзу, — вновь говорит Майки, и это знак обратить на него внимание, потому что у него не получается говорить достаточно слов. На лице босса вдруг появляется эмоция, хотя Санзу думал, что оно навсегда застыло, как скульптура или посмертная маска. Но это произошло. Оно искажается, брови сводятся вместе, и морщится нос — Санзу не может понять, плачет ли Майки, но когда он снова произносит его имя, то понимает — да, плачет. Харучиё не соображает. Ему хочется его успокоить, но он не знает, как это делать, не знает, как ему помочь, если Манджиро все равно его отталкивает, как, впрочем, и остальных. Санзу приближается к его мокрому лицу и целует в уголок глаза, застывая на несколько секунд, спускается чуть ниже — в скулу, в щеку, целует веко и под ним. Он боится, что Майки его оттолкнет, вот-вот это случится, и Санзу разобьют голову о кафель. Вообще все, что касается чувств — все это и есть Майки. С ним он и боится, и чувствует восхищение, абсолютную преданность, любовь и желание. Желание быть для кого-то нужным, как сейчас — помочь ему хоть как-то справиться, желание быть ему полезным в любой ситуации — будь это приказ расправиться с «мешающими» людьми, он умеет устранять, умеет оттирать места преступлений от крови, так что руки потом воняют хлоркой по локоть, он даже может помыть его прямо как сейчас, постирать его одежду, сделать все что угодно, чтобы почувствовать себя нужным для босса. Хорошо ли это? Санзу плохой, но только для Майки он может стать хорошим. Остальное его не трогает. Здорово ли это? Нет, совершенно. И Санзу боится так, что внутри все натягивается, но Майки поднимает руку, кладя ее на его плечо, и Харучиё вздрагивает. «Санзу», — снова произносит Майки. Невыносимо прекрасно слышать это, как он произносит его имя, как он зовет его на помощь, а Санзу самозабвенно помогает. И он легонько облизывает его щеку, целует в висок, уже не знает, что он делает. Майки… когда-нибудь почувствует то же самое? Когда внутри все дрожит от осознания близости с твоим предметом обожания, который для тебя как картина в галерее — к ней не прикоснешься, смотри только и восхищайся. И он чувствует себя тем самым сумасшедшим человеком, который посмел до нее дотронуться, а потом украсть. Чувство обладания сладкое на вкус, его слезы соленые. Майки. — Отнеси меня, — доносится тихое, даже шум воды звучит громче, чем его уставший голос. Санзу послушно выключает воду, обтирает его полотенцем и, напяливая рубашку и нижнее белье, берет его на руки, неся в комнату. Харучие надевает на него чистую футболку и нижнее белье, пижамные штаны, которые вроде бы чистые — в темноте не разберешь — и ложится вместе с ним, укутывая себя и его одеялом. — Все еще холодно, — говорит Майки, поэтому Санзу обнимает его. Плохой из него на самом деле источник тепла, руки ледяные, но он старается. Санзу легонько слизывает кончиком языка мокрые дорожки от слез и целует его в щеки, в скулы. Не смеет — в губы, но, если Майки разрешит, это будет абсолютным счастьем. Майки холодный-холодный, еще холоднее, чем Харучиё, и они согревают друг друга. Он все же засыпает. А Санзу долго не может уснуть, пытаясь успокоить это жгучее чувство любви, граничащее с безумием.