По прочтению сжечь

12.02.19xx Честно говоря, подобный формат фиксирования своих мыслей никогда не был мне близок, даже несмотря на то, что личные дневники весьма популярны среди моих современников. Я никогда не поддерживал эту компульсивную манию пачкать листы, до дрожи и посинения пальцев сжимать авторучку, судорожно горбиться и жаться к столу, записывая досконально точно прожитый день. Из-за моего отличавшегося мнения подобные практики вызывали лишь отвращение и непонимание. Я элементарно не мог проникнуться симпатией к ритуалу записи, мне казалось это бессмысленной тратой времени. Зачем необходим дневник, когда величайший и самый точный хранитель информации — это твой разум? Но все изменилось. Признаю, я был не прав. Смирившись с необходимостью архивирования своих мыслей, я задался другим вопросом: “зачем?”. Для лучшего понимания самого себя? Возможно. Для того, чтобы в последствии мой дневник был обнаружен и прочтен? Ни в коем случае. На этих страницах я планирую быть откровенен, обнажен до костей, открыт настолько, насколько не позволял быть себе ранее. И это пишу я — один из самых лживых людей нашего века. Моя ложь была удобной оболочкой, скрывающей уродливую правду и излишне чувственное нутро. Я часто юлю, лукавлю, разбрасываюсь неправдами направо и налево. Это слишком удобно, удобно настолько, что со временем я начал срастаться со своим хитрым натянутым образом, забывая себя. Настоящего себя. Последнюю неделю, занимаясь утренним бритьём, я даже не узнаю свое лицо, а в остальное время умело игнорирую любые зеркальные поверхности. Я настолько умело выстроил образ “удобного” человека, что упустил свое реальное “я”. Дневник — хороший вариант напомнить себе, кем я все еще являюсь. Я не хочу себя забывать. Пожалуй, теперь можно зафиксировать общеизвестную информацию обо мне. Мое настоящее имя, данное мне матерью с отцом при рождении — Август Эрих Вебер, собственно, под ним я и известен. В данный момент времени мне двадцать девять лет. Я проживаю в тихом столичном районе, успешно избежав военного призыва из-за паршивости здоровья. Грубо говоря, я один из немногих, кто является выжившей интеллигенцией, которую не коснулась жесточайшая и бессмысленная мясорубка, названная властями “стратегически важная война”. Но речь не о политике и состояние нашей страны, об этом все наслышаны, а я тратить чернила на обсасывание этой темы не желаю. Вернемся ко мне, моя личность в разы интереснее, чем бессмысленная полемика о минувших днях, которую теперь можно услышать из любого отстроенного кабака. Разговоры о войне растянутся на столетия, а Август Вебер бывает откровенен лишь раз в тысячелетие. Так вот. Думаю, что род моей деятельности в отдельном представлении не нуждается, все же обо мне наслышана каждая уличная собака, что уж говорить о людях. Каждая еженедельная газетенка так и норовит запихнуть статью-другую о моей личности на свои страницы, обязательно подкрепив текст портретными фотографиями и вырезками из моих книг. Это лестно. Людям нравится то, что я делаю и как я это делаю. Многие критики даже находят меня талантливым, а издательства спешат опубликовать мои рассказы на дефицитной импортной бумаге. Но я отчего-то совсем несчастлив. Дневник, ты будешь первым, кто услышит этот постыдный секрет Августа Эриха Вебера. Я ненавижу писательство. Ненавижу до злости, до неконтролируемой агрессии и выступающих вен. Все думают, что я живу своей работой, наслаждаюсь званием популярного автора, получая от текста одно удовольствие, но это ложь. Каждая строка, выходящая из-под моего пера, приносит мне нескончаемую боль, она будто бы струится откуда-то изнутри, рвет себе выход через слои сосудов, капилляров и кожи. Она кричит, дергается, извивается, опадая моим ровным почерком на белые листы. Это заставляет меня страдать больше, чем любая физическая болезнь. И я ненавижу это за бесконечное чувство агонического ужаса, разрастающегося внутри при написании работ. Поэтому, завершение любого проекта — это самый желанный праздник. В такие дни я даже зазываю гостей, устраивая настоящее пиршество: дорогой алкоголь, зарубежные сигареты, богатые блюда и танцы до утра. “Ваша новая книга просто изумительна, герр Вебер” — все как один восклицают гости, а я каждого из них хочу придушить за упоминание того, что принесло мне такую боль. Но я только улыбаюсь, кривляюсь настолько естественно и правдоподобно, что самому становится мерзко. Алкоголь слегка притупляет страдания. После, выпроводив гостей, я всегда сижу у камина, методично сжигая каждую страницу изданной рукописи, да так, чтобы даже пепла не осталось. Я ненавижу писательство. Я заложник своего таланта. 20.02.19xx Сегодня, получив утреннюю корреспонденцию, я прочел, что являюсь завидным холостяком. Эти дураки из “Недельного вестника” даже вынесли мой наилучший снимок на первую страницу, будто бы симпатичная арийская внешность и деловой костюм — это мои главные достоинства. От злости за такое пренебрежительное отношения я вспылил, кинул газету в урну, но спустя пять минут вернулся — интерес и самолюбие взяли свое. Ох, как же сильно автор данного текста пытался вылизать мой нарциссизм. Содержание пестрило хвалебными фразами о герре Августе Вебере, будто бы статью писала графоманка-фанатка, одержимая моими книгами. Конечно же, услужливые и льстивые фразы не могли не возбудить мою гордыню. Я прочел статью залпом. Даже настолько посредственное чтиво смогло заставить меня задуматься. У меня действительно нет семьи: ни жены, ни любовницы, ни друзей. Мне не чужды людские отношения, наоборот, я попросту не хочу размениваться на пустышки, но и что-то особенное найти не могу. Многие стремились запасть мне в душу, убедить меня в своей уникальности, но их нелепые попытки вызывали лишь тоску и скуку. Они все одинаковые, неинтересные, неполноценные, будто бы в них чего-то не хватает. Должно же быть что-то неповторимое, исключительное, цепляющее, но этого я из раза в раз найти не могу. Безвкусные люди надоели настолько, что я давно перестал запоминать их имена. Хочу быть любим, но не ими. Я почти смирился, что доживу свой век в одиночестве, наслаждаясь свободой и тоскливым чувством отрешенности. Буду до конца своих дней кривляться на публику, составляя выгодный образ “завидного, но такого таинственного холостяка”. Газету “Недельного вестника” я в привычной манере сжег. Слишком уж она мозолила глаза. 01.03.19xx Привычка фиксировать воспоминания о прожитых днях на бумаге все еще чужда мне, собственно, этим я и объясняю давность занесения последней записи. Но, в оправдание мне, эти дни были скучны, скудны и совсем неинтересны. Кратко расскажу о произошедшем: Все прожитые дни можно описать единственным словом: “Затворничество”. Я прятался от реальности в углах своего кабинета, тонул в трактатах с ранней немецкой философией и слушал дефицитные виниловые пластины, подаренные моим хорошим знакомым из Венгрии. Почти не ел. Почти не спал. Почти не видел солнечных лучей. Не хотелось. Мне совершенно ничего не хотелось, кроме желанного побега из мрачной и удручающей действительности. Мне надоел мой до боли одинаковый, серый и отрешенный быт, но, как оно всегда и бывает, даже среди книг и хорошей музыки я не смог найти успокоением для своей израненной души. Думаю направиться в кабак. Всегда считал алкоголь суррогатом, заменителем счастья, но что делать человеку, для которого это единственная возможность ухватиться за вечно убегающее спокойствие и душевное умиротворение? Решено, напьюсь! И, может быть, в дымном кумаре спрятанного меж домами помещения я смогу найти свое секундное счастье. 02.03.19xx Наверняка то, что я так скоро принялся за новую запись — признак хорошо прошедшей ночи. Никогда ранее я не смотрел на писательство с таким сердечным трепетом, с таким ярким желанием взяться за авторучку и, как говорят в наших кругах, орудовать словом. Мне хочется побыстрее отразить все произошедшее в тексте, чтобы не забыть, не упустить деталей. Волшебность произошедшего заставляет меня, человека науки, выходца из интеллигенции, верить в магию и материальность своих мыслей. Я встретил человека. Удивительного человека. Все случилось прозаично, меня попросту одернули на входе в кабак и так просто, без излишеств спросили: “Извините, у Вас, случаем, закурить не найдется?” Конечно же найдется, почему нет? Я всучил ему свою дорогую американскую сигарету из красочной картонной пачки, подкурил с рук, и ехидно поинтересовался, мол, как Вам вкус заграничной диковинки. “Отвратительно” — тихий смех, последовавший далее, шокировал меня не меньше, чем сам ответ, — “Но спасибо. Давайте я угощу Вас отличным виски.” Это был не вопрос — утверждение. Виски, к слову, я никогда не любил, пусть это и стереотипный напиток для статных мужчин и женщин. Мне ближе вермут, о чем я и сообщил своему компаньону. Докурили. Зашли. Сели в углу. Выпили по бокалу Martini. На втором бокале, послав к черту итальянцев с их амортизированным вином, взяли виски. Мы больше пили, чем разговаривали. Я, заподозрив в встречном стеснительного фаната, начал лениво рассказывать о подробностях своих книг, забивая тишину заученными репликами — привычка, выработанная на званных ужинах. Говорил о скрытых метафорах, библейских отсылках, предысториях героев, а он смотрел на меня как-то странно, в конце концов выдав: “А Вы писатель?” “А Вы приезжий?!” — вспылил я. Тогда мне казалось, что меня раздражал факт того, что кто-то в этом городе мог быть заведомо не знаком со мной. Но лишь сейчас, спустя многие часы размышлений, я понял первопричину своей злости и она, отнюдь, кроется не в задетом эго писателя. Мой вечерний собутыльник своим незнанием скинул с меня маску известного и харизматичного автора, лишил меня возможности играть по правилам образа. Одним опрометчивым вопросом он снял весь мой защитный и непробиваемый хитин, обнажил чувственное нутро, которое многие годы я успешно прятал от посторонних. Он раздел меня до костей, и перед ним больше не сидел напыщенный писатель, нет, там был настоящий я: разбитый, травмированный своим же ремеслом, одинокий и до боли несчастный человек. Я думал, что он, подобно остальным, обходителен со мной из-за статуса популярного автора или любовного вожделения, но все оказалось иначе. Мой незнакомец — человек другого мира. Во всех смыслах. Оказалось, что он действительно приезжий, а бесконечное угощение напитками — это, по его мнению, признак этикета и воспитания: “платит всегда тот, кто приглашает”. На третьем бокале мы представились друг другу. “Александр. И простите, что не признал Вас. Я приехал по делам, скоро возвращаюсь в Ленинград”. Я был крайне удивлен. Картина максимально комичная: русский из Ленинграда сидит в берлинском кабаке и пьет чистый виски с немцем. Расскажи такое народу лет пять назад — восприняли бы словно неудачный анекдот. Но наша разница вызывала лишь больший интерес и восхищение происходящим. И по чужим глазам, игнорируя немногословность, я понял, что это взаимно. Остаток ночи мы шагами изучали берлинские улицы и говорили о чем-то, что я уже совсем не помню из-за количества выпитого спиртного. Я чувствовал себя свободно, наслаждался ночной тишиной, теплотой рядом стоящего человека и душевным умиротворением. Мне было так хорошо. Так хорошо от осознания, что я все еще могу быть интересен без титулов и масок. “Вы удивительный человек, Александр.” — говорил я, растроганный чувствами, — “Мы еще встретимся?” “Не знаю. Когда-нибудь.” — ответ уклончивый, но все же он принял визитку с номером домашнего телефона. И я все жду звонка, потому что в глубине души верю, что под небом, усыпанном звездами, было хорошо не мне одному. Интересно, думает ли он обо мне?.. К черту такие мысли. Не сейчас. Сейчас, впервые за всю мою жизнь, я берусь за написание новой книги по своему личному желанию, а не ради вымученной необходимости. Мне так хочется творить. 07.03.19xx Уныние. Душащее, бесконечно долгое уныние. За прошедшие дни я получал много звонков: издательство, знакомые, прознавшие номер фанаты, но среди этой многоголосой каши я так и не услышал того, кого так трепетно ждал. Из раза в раз я подрывался на телефонный вой, и обреченно сбрасывал звонок, когда слышал не его тихий и слегка заплетающийся голос. Мне хотелось услышать Александра, поделиться с ним сценарием новой рукописи, поблагодарить за подаренное вдохновение и обсудить сколько много. В своем стремлении я вечерами начал посещать тот самый кабак, надеясь случайно наткнуться на знакомый высокий силуэт. Но его никогда там не было, будто бы мой ночной знакомый не более, чем порождение измученного одиночеством сознания. Только мое пальто до сих пор пахнет его парфюмом, а запах чужой кожи, оставленный на моих ладонях, я уже никогда не забуду. 10.03.19xx Стал вдвое больше курить, чего до ухудшения физического состояния и вовсе не замечал. Частый бронхиальный кашель не вызывал подозрений, он был знакомым спутником и проклятьем любого заядлого курильщика. Но в последние дни к одолевающим меня болям в груди, одышке и кашлю присоединилась мокрота. Густая, тянущаяся, кровянистая мокрота. Здорового человека это наверняка бы испугало, заставило бросить злосчастную сигарету и, в спешке натянув туфли на босые ноги, побежать к лучшему городскому врачу. Я же, сплюнув кровавое месиво с языка, закуриваю снова. Я человек не безрассудный, но глубоко отчаявшийся. Всю жизнь я страдаю различными болезнями, большинству из которых уже и вовсе не предаю значение, и кровохаркание — не худшее, что случалось со мной. К доктору не пойду, наверняка это что-то несерьезное, скорее всего еще одно проявление моих хронических респираторных заболеваний. Не хочу выходить из дома, боюсь пропустить звонок. 12.03.19xx “Август, в моей жизни есть не только Вы и Ваши рукописи.” — именно так оправдал свое долгое отсутствие Александр, сидя напротив меня в уже знакомом кабаке. Двумя часами ранее он позвонил и торопливо назначил встречу, пять раз за разговор повторяя, что наша вылазка будет недолгой. Собственно, за все время общения он не меньше говорил о том, что не сможет долго задерживаться, а я все сидел и не мог понять: Александр убеждает в этом меня или себя? Для меня подобного рода слова казались нелепыми отговорками, ведь зачем противиться тому, что делает тебя хоть немного счастливее? Александр же мне с первой минуты показался человеком глубоко несчастным, скрывающим свою личную тоску за немытым стаканом и сигаретным дымом. Он никогда не говорил о своих неурядицах, замалчивал проблемы, почти профессионально маскировал горе, но глаза-то не спрячешь, в них виднелась вся его многолетняя боль. Но в те редкие моменты, когда наши пальцы соприкасались, я видел, что он почти отпустил свою грусть. Нам по-простому было хорошо вместе, но никто из нас двоих в этом никогда не признается: я не признаюсь из-за собственного страха и боязни перед лишением свободы, а он — потому, что в его жизни есть не только я и мои рукописи. Мы много молчали, много пили, много курили. Иногда я срывался на болезненный кровавый кашель, отчего Александр обеспокоенно смотрел в мою сторону, каждый раз спрашивая: “Так чем Вы больны?” “Все мы больны, но каждый чем-то своим”, — украдкой отвечал я, понимая, что он совершенно ничего не смыслит в моих метафорах, аллегориях и неясных фразах. Я не стремился казаться понятным и простым, все же загадочность — единственное, что могло бы защитить мое израненное нутро, обволакивая его словно хитиновый корсет. “Хотел бы я понимать Вас лучше. В любом случае, не умирайте, до отъезда без Вас будет жутко скучно.” Оказалось, что в Ленинград Александр возвращается в начале следующего месяца. Услышав это, я, допивая очередной стакан, пообещал, что напишу в его честь рассказ, благодаря которому он сможет меня понять. Александру эта идея понравилась, он звонко хохотнул и начертил мне адрес своего советского дома, мол, отправляйте свою книжку, как закончите. Рассказ, к слову, я начал, отбросив все сторонние проекты в сторону. 19.03.19xx Иногда Александр звонил. В хорошие дни он рассказывал о своей родине, работе, друзьях и забитом донельзя событиями графике. В плохие — много молчал, огрызался, часто первый заканчивал диалог, но еще чаще просил рассказать что-то уже меня, украдкой говоря о том, как скучает. Я тоже скучаю. Скучаю до дрожащих от напряжения губ и тихих всхлипов над рукописью. Скучаю. Скучаю-скучаю-скучаю. Но никогда не говорю об этом. Боюсь быть непонятым; боюсь отказа; боюсь лишиться нашего и без того хрупкого общения. Я трус, который только и может, что вкладывать свои чувства в рассказ, лелея надежду, что среди десятка страниц текста, между строк, среди глав, он сможет вычитать то, что я никогда не смогу сказать прямо. Самое печальное в этом то, что я знаю — он никогда не поймет, потому что даже среди метафор и красивых фраз я так же никогда не буду достаточно честен. 25.03.19xx Мне так нравятся его руки. Они грубые, с твердыми подушечками, наскоро подстриженными ногтями, редкими заусенцами и торчащими костяшками. Я плохо помню детали его лица — находил в себе смелость рассматривать его лишь в тумане алкогольного забытья — но ладони с длинными пальцами помню удивительно точно. Мне стыдно признаться, но иногда, прикрыв глаза, я глажу себя по волосам и щекам, представляя, что это не мои излишне нежные и по-женски мягкие руки, а его. Такие постыдные манипуляции помогают прийти в себя, избавиться от истеричного тремора или отдышки после участившегося кровохаркания. Александр, сам того не зная, спасал меня. 27.03.19xx Я не успеваю закончить рассказ к его отбытию из Берлина. Семейный доктор говорит, что со мной что-то не так (по-настоящему что-то не так) и необходимо дополнительное обследование, но сейчас мне все равно. Для меня не существует ни болезни, ни нарастающей боли в груди, ни доктора, ни меня самого — только рукопись и Александр. Саша. Пожалуйста, дождитесь моего вымученного рассказа, Саша. Я никогда не был готов умолять о чем-либо людей, но перед вами, видит Бог, готов склонить колени. 5.04.19xx Я мечтал сделать все правильно: пирон, цветы, рукопись и долгие-долгие объятия. К сожалению, реальность всегда жестока к самым наивным из нас, коим я в последнее время и являлся. Стоя в углу, поодаль от поезда, я мялся, долго не решался подойти, хотя вычислил Сашу с первых минут прибытия — темно-рыжая копна волос извечно выделялась средь мрачного послевоенного Берлина. Не было ни цветов, ни объятий. Только когда он забирался по лестнице я нашел в себе силы подбежать, сунуть ему в свободную ладонь смятую тетрадь и промолвить: “Она не дописана”. Саша кивнул, замер на секунду, отчего проводник начал недовольно бухтеть, мол, не задерживайте очередь. Саша сухо распрощался, зашел в вагон, но в ту же секунду выглянул обратно, спрашивая: “Так чем же кончится Ваш рассказ?” “Только Вам решать, чем он кончится” — улыбнулся я, но в ответ получил настолько смятую и уставшую улыбку, что в тот же миг понял: Это конец. Саша уехал, продолжая жить без меня, а я — сорвался на тихий плач, неспособный жить без него. 14.04.19xx Я перестал понимать из-за чего мне так агонически больно: то ли из-за неясной, но прогрессируешь болезни, то-ли из-за глубокой алкогольной девиации, то-ли из-за того, что мое сердце ежесекундно трещит по швам. Саши нет девять дней и двенадцать часов. Когда-то Александр шутил, что приучит меня к алкоголизму, но по итогу стал его прямой причиной. Я не хочу напиваться — я хочу больше не видеть его во снах и перестать искать знакомый силуэт среди безликих прохожих. До боли забавно, что даже девушек я начал выбирать повыше, с твердыми руками и уставшим от всего взглядом. Только это бесполезная попытка заглушить свои страдания, я ведь знаю, что никто и никогда не сравниться с ним, не сможет подарить мне даже толику того, что он смог. Через неделю в больницу. Не хочу больше писать в дневник. Мысли путаются от чего-то. xx.xx.19xx Саши нет месяц. Кажется, я действительно чем-то заболел. xx.xx.19xx Саши нет три месяца и пять дней. Врачи удивляются снимкам моих легких. Прописали морфий. xx.xx.19xx Саши нет ровно полгода, и благодаря морфию я почти забыл его голос. Этот путаный голос, слегка хрипящий во время смеха. Наверное, он бы так же очаровательно смеялся, узнав, что теперь хриплю я. Прав был Саша, когда говорил, что американские сигареты — паршивые. У меня рак. Неоперабельный. Прогнозы удручающие, наверняка я и несколько месяцев не протяну. Я, практически неспособный писать, дышать и мыслить, доживаю свои последние дни. Единственное, о чем я жалею — это фатальная неспособность дописать последние несколько глав того чертового рассказа, рассказать Саше, каким я на самом деле вижу финал героев. Наш финал. xx.xx.19xx Я попросил одного моего товарища отправить мой дневник Александру в Ленинград после моей смерти. И ты, Саша, наверняка читаешь это сейчас, видя всю мою душу обнаженной, отделенной от давно умершего тела, но закрепленной в этих строках. Надеюсь, что в этот раз тебе удалось меня понять лучше, чем во все предыдущие. Мне нечего больше сказать, ты и без того достаточно узнал. Остаток своей жизни я проведу в неутолимой попытке отпустить то, что моим никогда и не являлось. И ты знаешь наше правило, Саша: по прочтению сжечь. Навеки твой, Август Эрих Вебер. xxx