То, что надо

      Всё началось с Цитрона.       Иногда Оми кажется, что в их театре всё и всегда начинается с Цитрона. Если из какой-то истории не торчат его уши — значит, плохо искали. Но когда на театр сходит лавина сюрреализма, движимая наполовину многоступенчатыми комбинациями и целой сетью полезных знакомств, а наполовину — ансамблем невероятных совпадений и оркестром из роялей в кустах, то сомнений быть не может: Цитрон на этой лавине сидит сверху и погоняет.       — Давай ещё раз, — говорит Оми, потому что не уверен, что разобрался во всех хитросплетениях хотя бы на треть.       — Давай, — легко соглашается Таичи. И вспрыгивает на кухонный стол. Ёрзает на нём, устраиваясь поудобнее, а потом значимо кивает: мол, готов во всём разбираться.       — Это, — говорит Оми и концом кухонного ножа указывает на шероховатый светло-зелёный бок, — дыня?       — Да, — кивает Таичи. И нарочито трогает дыню пальцем, словно проверяя, не изменилось ли что существенно за последние десять минут. — Точно. Она.       — И она стоит двадцать тысяч долларов? — продолжает Оми. Он прекрасно представляет себе цены на этот сорт дыни в это время года, сразу после урожая: в магазинах его нет и ещё какое-то время и не появится, урвать такую дыню сейчас можно только на аукционе, заломив цену выше, чем осмелятся соседи, и отвалив в финале кругленькую сумму. Оми представляет себе всё это настолько хорошо, что ему хочется чисто профилактически снять Таичи со стола и держать на плече или подмышкой, только не рядом с дыней. Чтобы спокойней было.       — Около того, — жизнерадостно соглашается Таичи. И упреждающе добавляет: — Нам её подарили!       — Это был мой следующий вопрос, — вздыхает Оми. По трём основным пунктам — звучит как сюр и дичь. Двадцать тысяч долларов в шероховатой нежно-зелёной шкурке лежат и ждут, когда он соблаговолит сделать из них суши, или карамель, или что ему в голову взбредёт. Потому что Цитрону их подарили.       — Ты чувствуешь, что между словами «двадцать тысяч» и «подарили» очень плохо протягивается связь? Буквально никак? — спрашивает Оми. Он всё ещё пытается осилить мозгом внезапно материализовавшуюся на кухне дорогущую дыню. Не выходит. — Ты уверен, что вы с Цитроном ничего не перепутали?       Таичи сопит. Потом откидывается на локти и, глядя в потолок, начинает добросовестно перечислять:       — Цитрон знаком с леди Сатоко с Вишнёвой улицы. Он таскает ей наши флаеры на спектакли, купоны всяких универмагов со скидками, ну, и сумки из магазинов ещё таскает ей до дома. У леди Сатоко есть подруга, муж у которой играет на скачках…       Витиеватое перечисление длится минут пять. И вроде бы вяжет довольно стройную цепочку от Цитрона до подаренной ему дыни. Но Оми всё ещё смущает астрономическая сумма на конце этой цепочки, и потому он продолжает выспрашивать: — Ты уверен, что всё так и было? Что ты, скажем, ничего не упустил?       Таичи поворачивается на бок, рискуя посмахивать со стола посуду, и теперь смотрит прямо на Оми. В эти мгновения он вдруг теряет своё вечное сходство с бестолковым воробьём и неожиданно напоминает рыжую лисицу.       — Ну хочешь, сходи к Сакё, спроси ещё у него, — скучающим тоном говорит Таичи — только сияющие голубые глаза выдают, что этот допрос ему ещё нисколько не надоел. — Он из нас целый час вытряхивал подробности. Час! Все явки заставил сдать, все пароли. Свидетелей привести. С живых нас не слезал, пока кругом не убедился, что мы за эту дыню никому ничего не должны. Всю душу вынул.       И вот этот довод наконец действительно успокаивает Оми. Если бы существовал хоть самый призрачный шанс влезть в долги из-за этого подарка, Сакё бы его непременно нашёл. От его скальпельной бухгалтерии ни одна йена не ускользает.       Таичи мгновенно улавливает облегчение на лице Оми — и опять меняет позу. Только что разбросанно полулежал, и вот уже сидит, перегнувшись вперёд, и заговорщицки сообщает Оми почти в самое лицо: — Цитрон хотел её просто так стрескать! Без чая даже, представляешь? Но я подумал: тебе, наверное, будет интересно из неё что-нибудь приготовить. Когда ещё к нам такой фрукт попадёт, верно? Или это ягода? В общем, что бы ни было — я эту дыню отстоял. Тебе. Я был прав?       И снова он на несколько мгновений становится до одури похож на красную лисицу, так, что Оми почти чувствует, как вокруг его шеи обвивается пушистый хвост. Что за наваждение.       — Без чая, это он зря, — не спорит Оми. И напряжённо думает: дыня эта его тревожит. Не получится купить в магазине вторую, если он ошибётся с первой. Какой бы рецепт он ни выбрал, у него будет только одна попытка. И это, конечно, напрягает и нисколько не придаёт лёгкости рукам.       Таичи придвигается ближе, заглядывает в лицо, силится перехватить взгляд.       — Что-то не так? — беспокоится он. И тут же, без паузы, выстреливает догадкой: — Продукты нужны? Да? Так я сбегаю. Я тут, в общем, для того и сижу.       Вечно он у кого-то на побегушках. То Юки его гоняет вокруг швейной машины, то вот теперь он сам напрашивается на беготню возле кухни.       — Не в продуктах дело, — качает головой Оми. И давит грустный смешок: — Вернее, в каком-то смысле — да, в них. Всё думаю: а как испорчу? Сам понимаешь, дыня штучная. Одна ошибка — и двадцать тысяч долларов полетят в мусорку.       Таичи смотрит на него едва ли дольше секунды, прежде чем тепло рассмеяться.       — То есть, то, что мы собираемся эти двадцать тысяч слопать за один присест, тебя не волнует? — уточняет он, продолжая разбрызгивать по кухне беззаботный смех. — Брось, не переживай так! Ну в худшем случае — мы просто никому не скажем, что она у нас была. О ней сейчас знают всего четыре человека. Не будем рассказывать остальным, да и всё. Только тогда надо Цитрона предупредить, пока он всему городу не растрепал. Ну, или можно её просто нарезать ломтями. От этого с ней точно ничего дурного не будет, верно?       Его улыбка обжигает Оми стыдом.       Верно.       В Осенней труппе Таичи всегда кажется самым хрупким и уязвимым, не в последнюю очередь потому, что все остальные, как на подбор, минимум на полголовы выше ростом и заметно шире в плечах. И выглядит Таичи вечно так, словно неосторожной шуткой его можно ранить до глубины души, а то и убить наповал, и непонятно, как он каждый раз выживает после бритвенно острых, беспощадных насмешек Юки, с лёгкостью доводящих его до слёз. Тем удивительнее наблюдать, как порой именно Таичи расправляет плечи и начинает излучать несгибаемую уверенность в том, что всё кончится благополучно, а если вдруг трудности — так мы их вот так и вот эдак. Он преображается в такие моменты. Даже отчасти завораживает.       И уж конечно, при таком Таичи любому из окружающих очень быстро становится стыдно быть размазнёй.       — Ты кругом прав. А я был ни разу не на высоте, — смущённо признаёт Оми. И мягко сгребает Таичи в охапку, снимая его с кухонного стола: — Ладно, карамель так карамель. Тогда брысь, освобождай мне рабочее место.       Таичи в ответ обнимает за плечи и не сразу размыкает руки.       — Я тебя люблю, — доверительно шепчет он и, ласкаясь, ведёт кончиком носа вдоль ключицы.       Оми мягко треплет его по яркой макушке и молчит. Признания Таичи до сих пор вгоняют в замешательство как в первый раз. Потому что не наедине, сохраняя тайну, он всё так же громко транслирует в пространство мечту о девчоночьей любви — и так в ней убедителен, что Оми тоже раз за разом обманывается этими заверениями, начиная путать, где правда, а где отличная игра на публику. Потому что, глядя на Таичи, его звонкость и относительную невзрослость, очень легко подумать не о том, принять его признания за что-то братско-дружеское и совершенно невинное. Тогда как Таичи явно говорит не в невинном смысле, и трогательный, но очень серьёзный поцелуй, с которым он подступается к губам Оми напоследок — лишнее тому подтверждение. Но едва Оми успевает обнять его крепче, отвечая на ласку, как из коридора доносятся шаги, и Таичи мигом выворачивается из рук; более того, его сдувает со стола почти к выходу за считанные секунды.       — Дыню донёс, — скороговоркой сообщает он Сакё, с которым сталкивается в дверях. Из-за его спины успевает ещё подмигнуть Оми — и даже как будто хотел послать воздушный поцелуй, но передумал, — и скрывается за дверью. Из коридора ещё какое-то время слышен его звонкий, как у канарейки, голос. Оми старательно прячет улыбку; на него надвигается Сакё с вопросами по раскладке ужина, он в такие моменты улыбок не понимает. Ни к чему его злить.       Вопросы по раскладке удаётся лишить полюбовно; возможно, потому, что неожиданный подарок смягчает Сакё и отчасти настраивает его на благодушный лад. Дальше вечер занят заботами почти до упора. Сперва готовка ужина — тут традиционно помогает Изуми, желающая одновременно и выучить новые рецепты, и каким-нибудь образом превратить блюдо в карри, вне зависимости от того, каким оно задумывалось изначально. И если вторая задумка ей удастся, то основательно затравленные карри актёры взвоют, расстроятся, и сюрприз на десерт может их уже не порадовать. Поэтому, как бы Оми ни хотел частично скинуть готовку на Изуми — ей в этом отношении веры нет. Поэтому приходится приступать к десерту только после того, как основное блюдо полностью готово. Выплавить из дыни терпкую карамель, выяснить, что у неё, точь-в-точь по слухам с кулинарных форумов, и впрямь пикантно острый сок, и успеть придумать, как его смягчить. Оми спасает положение нежным суфле с песочной крошкой. И всё время прислушивается к голосам, доносящихся из коридора. Звонких среди них много, но все не те.       В глубине души Оми ждёт, что на кухне снова появится Таичи. Проявит интерес, сунет нос в ближайшую кастрюлю, вызовется помогать с карамелью. Но Таичи не появляется. Это слегка разочаровывает, но в целом объяснимо: возможно, его опять поймал Юки и усадил за иголки и нитки. Или нашлось какое-то другое неотложное занятие: мало ли дел в их большом бестолковом общежитии. Потом Таичи опаздывает на ужин. И вообще так и не появляется до конца ужина. Задавая тревожные вопросы на два голоса с Изуми, Оми размыто выясняет: куда-то удрал перед ужином. Сказал, что быстро обернётся, а теперь вот, нет его. Попытка позвонить Таичи немедленно оборачивается провалом: его телефон валяется в коридоре и звенит оттуда. Оми вызывается найти дуралея и выскакивает на улицу.       На улице моросит мелкий противный дождь, но Оми упрямо его игнорирует. Он пытается понять, куда мог деться Таичи, но вариантов, как назло, нет никаких, одно перекати-поле в голове. Можно только наугад прочёсывать кварталы. Тем Оми и занимается. И успевает промокнуть насквозь под мелкой дождевой пылью, прежде чем видит, как ему навстречу бредёт точно такой же промокший и очень печальный Таичи.       Оми бросается к нему.       — Что случилось? — требует он. Первая мысль — что до Таичи опять дотянулись из его прежней театральной труппы и снова давят на него тем или иным образом, пытаясь к чему-то принудить. Цепочка последующих догадок звучит ничуть не лучше, и тревога неуютно сжимает виски. — Ну же, в чём дело?       Таичи поднимает виноватые глаза, влажные то ли от слёз, то ли от дождя.       — Ты волновался, да? И остальные ребята волновались? — тоненько спрашивает он, и у него с кончика носа срывается капля воды. — Прости. Простите. Я не сразу понял, что телефон забыл. Очень не сразу. Когда сообразил, разворачиваться поздно было, я и так уже разворачивался.       — Главное, что ты нашёлся, — говорит Оми. Укутывает Таичи полой своей куртки, прижимая к себе, нащупывает в кармане телефон, чтобы отбить Изуми короткую успокаивающую смс, и повторяет: — Так что случилось? Куда ты убежал?       — Я прочитал, что к дыне хорошо подходит голубой сыр, — тихо говорит Таичи. Оми едва не роняет телефон: он ждал чего угодно, только не этого.       — Ты что?       — Пошёл его искать, — едва слышно скулит Таичи и уже не поднимает глаз. — В ближайшем магазине не было. И в других ближайших тоже. Я пошёл искать дальше. Потом понял, что ушёл далеко. Что телефон забыл. Что вы, наверное, волнуетесь. Повернул обратно. Я хотел тебя обрадовать.       Оми медленно переваривает эту информацию.       — Но сыр ты достал?       Таичи огорчённо роняет плечи:       — Нет.       На него даже сердиться толком не получается — наоборот, хочется его непрерывно жалеть. С тем, чтобы себя ругать, он, похоже, отлично справляется сам. Оми звонко целует его в макушку.       — Зато сам не потерялся, — говорит он. — Пошли домой. С голубым сыром было бы эффектно, не спорю — но дыня и без него получилась неплохая. Правда, не могу поклясться, что её не доели, пока меня не было. Сам знаешь, некоторые товарищи поглощают сладкое, как пылесосы.       Таичи горестно вздыхает у него под рукой. И виновато повторяет ещё раз: — Я просто хотел тебя порадовать.       — Понимаю, — заверяет Оми. В груди, вопреки холодному дождю, разливается тепло, стоит подумать о том, что Таичи для него только выбежал в ночь и в дождь искать голубой сыр, при этом, возможно, мечтая о его улыбке. Да, на выхлопе получилась глупость — но глупость очень нежная, вся насквозь согретая породившим её самым искренним порывом. И в ответ о съёжившемся Таичи хочется непрерывно заботиться, пока он тоже не отогреется, не перестанет походить на несчастного мокрого воробья. Повторно укутать его курткой уже нельзя; Оми крепче прижимает Таичи к себе, и этим приходится ограничиться. — Пойдём. Чему я уж точно не обрадуюсь, так это тому, что ты простудишься. А ты, по-моему, вот-вот того и добьёшься. Идём.       Таичи шмыгает носом. И поднимает голову — в его очень голубых глазах вдруг проскакивает шальная искра.       — У этой дыни правда острый сок?       — Вот придём, и узнаешь, — обещает Оми. И мысленно молится, чтобы хоть кому-нибудь во всём общежитии хватило совести сберечь десерт для загулявшего товарища.       Кому-то, да хватило.       Общежитие встречает тишиной — получив известие, что Таичи найден, все успели с чистой совестью разбрестись по своим комнатам. Перво-наперво Оми вручает Таичи огромное махровое полотенце; первым словом — велит отправляться в кровать и греться под одеялом.       Рыжая макушка Таичи, торчащая из кокона полотенца, отрицательно качается.       — Ты ведь ещё не ложишься? Я тоже не хочу пока. Разреши остаться? Видишь, я и так греюсь. Полотенце тёплое.       — Полотенцем вытираются, а не греются, — возражает Оми. Рыжая макушка снова приходит в движение, и над кромкой полотенца показываются два сияющих, пронзительных глаза.       — И ещё ты обещал дыню, — напоминает Таичи. И вкрадчиво добавляет: — В кровати не едят.       С этим спорить уже сложно — да в целом и не очень-то хочется, и Оми уступает. Кивает: — Ладно, тогда хоть сядь, — и идёт за обещанной дыней.       На кухне в его отсутствие явно хозяйничала Летняя труппа, это видно по тому, как наполовину кухня педантично прибрана, а на другую половину по ней словно промчался пытающийся в уборку ураган. В холодильнике честно припрятана одинокая порция суфле; Оми густо украшает её дынными карамельными завитками, возвращается в столовую и вручает Таичи вместе с ложкой.       — Держи, — говорит он. Вопреки тому, что ещё минут пять назад он шастал под дождём, в груди разливается уютное тепло и никуда больше идти не хочется. Хочется сидеть рядом, подпирать голову рукой и смотреть, как Таичи пробует десерт. Первую часть Оми немедленно и выполняет, садясь на соседний стул. — Я целый вечер твоего вердикта жду. Долго-долго и верно-верно.       — Да ты этих вердиктов за сегодня, наверное, уже целую коллекцию насобирал, — смущённо бормочет Таичи, размазывая карамель по блюдцу. И немедленно получает ответ;       — Но жду-то я твоего.       В течение следующей минуты Таичи усердно работает ложкой.       — Вкусно, — признаёт он. Лицо у него, правда, такое, словно он ждал от этой дыни чего-то несоразмерно большего, но никак этого «чего-то» найти не может. Остаётся таким ещё несколько секунд, а потом вдруг светлеет, когда Таичи со странно радостной интонацией восклицает: — Ой, смотри-ка, ты испачкался! — и берёт Оми за руку, ни на миг не позволяя себя опередить.       Оми задыхается. То, как Таичи ведёт губами по ладони, сцеловывая с кожи следы карамели, не должно ощущаться такой изощрённой лаской — но прикосновения его губ и языка жалят, от них бросает в дрожь. С лёгким замиранием сердца Оми ждёт, к чему приведёт такое начало.       На пару мгновений Таичи взволнованно заглядывает ему в лицо, словно проверяя, не перешёл ли границы дозволенного, а потом тянется губами к губам.       Поцелуй, который ещё несколько часов назад просто приятно согревал, теперь обжигает. Во рту у Таичи блуждает смутное сладкое эхо, дынно-карамельное и пряное. Оми обнимает Таичи, затягивает к себе на колени, и вечер окончательно перестаёт быть томным. Оказавшись так близко, Таичи немедленно становится в разы беспокойнее. Он теснее жмётся к Оми, отзывается на прикосновения взволнованными вздохами и охотно отдаёт инициативу. Только и успевает, что заметить между вздохами: — Полотенце. Мешает.       Распутать полотенце, в которое Таичи до сих пор наполовину закутан, занимает три секунды, но в голову это простое движение ударяет сильнее, чем крепкое вино. Впервые тональность объятий такая откровенная, не похожая ни на что из того, что было между ними ранее. Сквозь тонкую футболку, до сих пор мокрую от дождя, отчётливо чувствуется, какой Таичи горячий; он практически горит у Оми под ладонями. И едва дышит, захлёбываясь поцелуями, и нервно ёрзает у Оми на коленях.       — Ты не оставишь меня сейчас? — шепчет он и податливо запрокидывает голову, пока Оми оттягивает ворот его футболки и ласкает губами нежную ямочку между ключицами. — Только не сейчас. Я не выдержу. У меня сердце лопнет.       — Не оставлю, — обещает Оми. Запускает пальцы во взъерошенные яркие волосы, тянет голову Таичи к себе и говорит ему на ухо, словно с непростительно долгом опозданием отвечает на признание: — Люблю тебя.       Таичи расцветает улыбкой. И лукаво говорит: — Давно пора. Я — то, что надо.       Он оказывается вызывающе громким; Оми уверен, что стены их общей комнаты нисколько не заглушили его звонкий голос. Что любой, кто был достаточно любопытен для того, чтобы прислушаться, теперь в курсе, насколько и как долго Таичи нравилось быть с Оми этой ночью. Но это едва ли имело значение, пока Таичи, такой восхитительно близкий и открытый, отвечал на ласку громкими стонами и бесстыдно выгибался в руках, подставляясь под прикосновения; не обрело веса и тогда, когда они, обессиленные, лежали на одном футоне, соприкасаясь лбами.       — Сакё нас убьёт завтра, — бормочет Таичи. И слабо улыбается: — Но это всё равно. Пусть. Мне так хорошо с тобой!       — Никаких «пусть». Сакё перебьётся, — возражает Оми и гладит Таичи по спине. — Ты мне живым нужен.       Улыбка Таичи становится ещё шире.       — Тогда — буду рад быть живым.