Тень

Тёмным февральским вечером я сидел в своей старой квартире на окраине большого города и долго пытался погрузить себя в надлежащее состояние. Запасы дешёвого алкоголя, хранившиеся в кладовке, должны были развеять мои мысли и успокоить меня, но только глубже погружали меня в состояние полной отрешенности. Я не мог понять, то ли я тону в них, то ли сам зарываюсь, но в глубине опьяненного сознания начали просыпаться воспоминания о местах более приятных, чем то, где я прозябал сейчас. На гористом севере Испании, куда я сбежал в 18 лет, февраль был таким же теплым и серым, как и на родине в Одессе. Я был дураком, думая, что смогу найти здесь все, о чем мечтал, не имея при себе ровным счетом ничего. Слава, деньги, банальное признание, которого желает каждый добросовестный ремесленник моего дела. Может быть, все дело именно в том, что я ремесленник и работаю на заказ? Ведь я мог бы быть творцом, создавать что-то своё. Мог бы искать. Что я ищу? Что-то, что мне надо, чего у меня нет. А что у меня есть? В Музей Пикассо в Малаге нередко привозят временные выставки, но по совершенно нелепым причинам мне не удаётся попадать туда чаще, чем раз в несколько лет. Под нелепыми причинами я имею ввиду как моё весьма плачевное финансовое положение, так и моё нежелание ехать так далеко ради трех часов, проведённых в одном-единственном музее. Я художник, самый настоящий. И, как подобает самому настоящему художнику, я бедный и печальный, а еще алкоголик. Знакомо звучит, не так ли? Избитый, затертый до дыр шаблон, и тем не менее это я. Семён Сергеевич Эдельштейн. Не слышали? Не удивительно. На чем мы остановились? Ах да, выставки в Музее Пикассо. Три часа хождения по коридорам и разглядывания картин, на большее меня не хватает. Каждый раз меня разрывает на части — я не могу смотреть на работы таких великих мастеров, когда сам в полной мере осознаю свою ненужность и серость, а иногда и вовсе бездарность. Я терпеть не могу выставки, и все же хожу на них. Говорят, они должны меня вдохновлять, с этим в последнее время туго. Может быть, люди врут, и на самом деле я не должен ничего чувствовать? Где этот огонь и ураган в сердце, о котором без конца восторженно твердят все подряд? А может я не нашёл ещё своего мастера, который смог бы до меня достучаться? С картинами которого я бы говорил, картины которого говорили бы со мной в ответ. И все же была одна выставка, на которой я провел времени заметно больше, чем на остальных. Энди Уорхол. Так его звал весь мир, хотя именем, отпечатавшимся в моей памяти стало Андрей Вархола. Меня радовала духовная близость с великим художником — такой же не принимаемый никем еврей, эмигрант из Восточной Европы. Такой же изгой. Такой же неприятный и нелюдимый человек, до смерти боящийся собственной тени, как и я. Мы с ним чертовски похожи, но, знай мы друг друга в жизни, вряд ли бы подружились — два отшельника-мизантропа, которых не понимает никто, кроме них самих, и у которых чёрт знает что на уме? Не лучший дуэт. А если бы я мог? Если бы мог поговорить с ним? Что бы я спросил? Зачем? Стал бы он отвечать? Разговор с легендой — безусловно смелая мысль, но представить себе этот диалог не так сложно, ведь у меня точно есть, что у него спросить. Мой рассудок совсем затуманился, и я погрузился в то ли сон, то ли больную фантазию… Я бежал по пустому белому коридору с искусственным освещением и черным полом. Бежал за высоким мужчиной с гнездом серебристых волос на голове. Нет, не волос, они скорее были похожи на перья. Кто я такой, что нас связывает и знает ли этот человек, что я за ним бегу — мне не известно. — Энди, есть ли у Вас минута? — Я тороплюсь. — Но вы же только что вернулись в студию! Куда вы опять собрались уходить? — Я тороплюсь не отсюда, а сюда. — Тогда зачем говорить это так, будто Вы не можете остаться со мной на разговор? Мы же оба идём в одно помещение! Точнее сказать уже пришли, — на этих словах он открыл черную дверь в конце коридора и широким шагом ступил в большую комнату за ней, всем своим видом намекая, что дальше мне идти нельзя. Но дверь за собой он не закрыл, а развернулся ко мне лицом. Я слабо понимал, почему я так обнаглел, я ведь сам даже не знаю, в каких мы отношениях. Кто я? Журналист? Фанат? Маньяк? Просто человек? Да, так будет лучше. Буду человеком. — Я не хочу уйти от вас, я хочу, чтобы ушли Вы. — Энди скрестил руки на груди. Он стоял самодовольно, нога за ногу, но шея его была наклонена под таким углом, который позволял ему смотреть на меня с угрозой, не свойственной его убийственно спокойным черным глазам. Я хотел было, несмотря на его взгляд, описать его лицо как «доброе», но на самом деле никакого чувства оно не выражало. Добрым оно казалось из-за холодного спокойствия — Энди выглядел так, будто вообще не способен никого обидеть, и я мог бы сказать, что его напускная миролюбивость выглядела убедительно, разумеется, если не считать угрозу в глазах. Но я знал правду. Энди до смерти боялся всего, что его окружало. Стоило только посмотреть на то, как он при ходьбе обхватывал себя руками в защитном жесте, будто пытаясь успокоиться, и фасад непоколебимого Ледяного Короля рушился, и холодность его лица не могла это утаить. И всё же его чёрные глаза мне угрожали. — Энди, я не займу много Вашего времени. — У меня его осталось так мало, что любое отнятое время ценно, — как кстати он затронул эту тему. — От чего Вы взяли, что умрёте? Я так давно хотел спросить. Он же даже не представляет, как давно я хотел это спросить. С момента, как на его картинах впервые начали появляться портреты диктаторов, я знал, что он боится смерти. С тех пор, как он начал изображать электрические стулья. Стул в жёлтом цвете. Стул в голубом. В малиновом. И, наконец, в черно-белом, как сам Уорхол. Он сам будто вышел из черно-белого фильма — носит одни только черные водолазки, на голове мочалка из белых волос, а у самого мертвенно бледная кожа и пронзительные чёрные глаза. Будто сам он был неживой, будто он прибыл к нам из эпохи немого кино. Немой. Энди будто хотел сказать так много но не мог произнести и слова. А может быть он действительно не хотел говорить, и молчание его устраивало? Энди был будто убитый. Не умерший естественной смертью, а убитый злыми руками или приведший себя самого к смерти. Казненный за преступление, которого не совершал. А на картине — электрический стул. И револьверы. Везде эти револьверы, по одному, по три, по пять штук на картину. Один и тот же револьвер, одной модели преследует меня во всех его последних работах. А может не меня… быть может он преследует его? Во снах? Или наяву? Забивает ли револьвер его мысли и голову или же он видит его перед своими глазами? — Мистер Уорхол, Вы хотите лишить себя жизни? Я понимаю, что я Вам чужой человек, но я не прощу себе, если не узнаю. А Вы не простите себе, если не признайтесь хоть кому-то. Мистер Уорхол промолчал. — Нельзя, чтобы мир потерял такого талантливого человека, как Вы. Нет, не талантливого, великого. О да, Вы великий, Энди! — я до сих пор не знал, как к нему обращаться. Хоть он и был сильно меня старше, мы были братьями по призванию — разве может он считать меня ниже себя? Мы равны. Равны до последнего волоса на наших головах. Да, он большего добился, нежели я, но художник художнику друг. А ещё злейший враг. А враги всегда достойны друг друга. Энди молча оторвался от косяка, на который опирался раньше, взялся руками за нижний край своей водолазки и одним движением закатал её до уровня груди. На его животе было три шрама. Длинных, уродливых и очень глубоких. Они явно были получены при огнестрельных ранениях, не совместимых с жизнью. И тем не менее, он жив. Поразительно. А я… буду ли я жить после того, как меня убьют? — Я получил три пули в живот и тем не менее я жив. Возможно, я исчадие ада, раз покушение на жизнь оставило на мне три царапины, — сказал он голосом, леденящим душу своей серьёзностью и явно наигранным пафосом. Ох Энди, да почему же я не могу вас разговорить! Я окинул его взглядом с ног до головы. Наконец-то я увидел главное и, возможно, единственное стоящее произведение искусства в этом здании. Наконец-то Энди предстал передо мной таким, каким его всегда описывают — высокомерный и самоуверенный, никогда ничего и никого не воспринимающий всерьёз, и тем не менее чересчур серьёзный даже для своих собственных картин, ярких и красочных, не говоря об окружающей его серости. Прекрасный. Уродливый. Отвратительный и абсолютно точно восхитительный. — Как… как это произошло? — на этот раз я выбирал слова аккуратнее. — Покушение. Меня попытались убить, и, возможно даже смогли бы, целься эта чертовка Соланас лучше. Я осознал, что я смертен в шестьдесят. Это немаленький возраст, юноша. — Нет, Энди. Вы не правы. — да, я скажу это. Он не прав. Он не человек. Я уже взял на себя эту роль. Он резко и с вызовом повернул на меня голову, подозрительно смотря мне в глаза. Вероятно обиделся. Конечно обидно, когда вас за человека не считают. Только вот вы всегда так ко всем относились, Энди, почему же вам не нравится? Да и вы сами говорили, что вы объект искусства, а не человек, определитесь уже наконец. — Вы не правы. Вы бессмертны. То, что происходит с вашим телом, не важно. «Энди Уорхол» — не просто тело. Он посмотрел на меня с еще большим недоверием, и неуверенно кивнул. Может, он-то как раз определился? Откуда мне знать, что у него в голове. Может быть это я не определился? А еще с вопросами лезу… ну раз начал лезть, надо до конца залезть. — Простите, можно ещё один вопрос? — я заговорил, не дождавшись разрешения, — Почему вы вообще рассказываете мне об этом? Вы же совсем меня не знаете. — Именно поэтому и рассказываю. Я поднял на него удивленные глаза. — У меня нет друзей, юноша. А врагов полно. Какая разница, кто и что обо мне узнаёт, я безвреден, а власть у меня большая, недаром меня зовут живым воплощением капитализма. Вы забавный, сами ничего о себе не знаете, а к другим узнавать лезете. Вы же нашли ответ? — Какой ответ? — Вам надо слушать внимательнее. На вопрос «Зачем». Вы зачем-то залезли ко мне в душу, затащили мою тень в свои пьяные бредни. А ведь у меня так мало времени… Вот я и спрашиваю, Вы получили ответ? Если решили искать самого себя в других, а своё — в чужом, то должны же были найти хоть что-то? Я задумался. Что я ищу? На уроках математики меня учили искать решение в вопросе. И если в творчестве Уорхол стал мне учителем, то ответ надо искать в его вопросе. И тут меня осенило. Я снова поднял глаза на Энди. Он стоял близко, с задранной наверх водолазкой, растрепанными волосами и улыбался мне, а в его пустых чёрных глазах я видел собственное отражение.