Изморось

Он смеется, глядя мне в глаза чуть исподлобья, отклонившись влево, а потом резко начинает тянуться рукой (от чего я почти по привычке вздрагиваю), тычет куда-то между бровей. — Я начинаю бояться тебя, когда ты выглядишь таким напряжённым. Я даже не чувствую, как приоткрываю рот от удивления, пока Казуха мягко улыбается и хихикает, зажмуриваясь, когда спустя секунду солнечный луч падает ему на лицо тонкой полоской. Мне кажется, как будто моя грудь сжимается и болит, но я только резко оборачиваюсь, надеясь, что свет правда от солнца (по какой-то причине я начинаю бояться), но всё в порядке. Небо медленно расцветает, хотя на самом деле эта звезда еще едва показалась своей верхушкой. Казуха кладёт свою ладонь на мою, немного поглаживая, и мне на него смотреть почти больно. — О чём задумался? — Он смотрит со странной улыбкой. — Ничего серьёзного. У Казухи тоже внутри что-то взрывается фейерверками, и он наклоняется ближе, и еще ближе, пока не начинает дышать прямо Скарамучче в губы, на что тот улыбается тоже — своей привычной, но от чего-то так и сквозящей мягкостью улыбкой, и прижимается первым. Он хватает за локоть и немного тянет на себя (и Казуха даже не думает сопротивляться), прижимается еще ближе, зарываясь одной рукой в волосы, пытаясь понять, насколько это уместно. Казуха заставляет чуствовать самого себя уместным, но в голове назойливой мухой так и мелькает мысль посчитать сколько и чьей крови за всю жизнь было на его руках. Светает слишком быстро, и он как будто растворяется в этом свете, сливаясь с закатом, и я не могу сделать ничего иного как прижать его ближе, еще ближе, гладить его руки и целовать его губы, потому что я правда чертовски боюсь, что он исчезнет. Мы падаем на траву, и мне всё ещё страшно, и я просто хочу подождать того момента, когда в моей голове начнёт мутнеть, когда ничего, кроме чувств и ощущений уже не останется.

***

— Тебе всё-таки не стоило оставаться. Мне пришлось бы размозжить Сёгун голову, если бы с тобой что-то случилось. (Потому что я не нашёл бы иного способа выразить своё горе). Он всё также улыбается, гладя внутреннюю сторону моей ладони большим пальцем. — Но всё же хорошо? Вот смотри… Он вдруг отвлекается на что-то, и я слежу за направлением его взгляда, и тут же прямо словно из ниоткуда на горизонте появляется корабль. Бэй Доу? — Как ты её увидел? — О, я долго плавал на её корабле, когда еще решил, что просто бросить тебя здесь это хорошая идея. Так что я могу узнать его из тысячи. Хочешь проверим? Я слежу за тем, как уголки его губ расплываются в улыбке, и отчего-то улыбаюсь тоже, виня себя за это совсем чуть-чуть. Но я, кажется, слишком расслабился, отвык от образа («и почему-то не хочу привыкать» — бьётся мысль где-то в подкорке), и это, вообще-то, плохо. Но я не могу не смотреть на него и не улыбаться. — В следующий раз. Бэй Доу приплывает быстро, отдаёт кому-то на корабле команду опустить якорь, слетает с верхней палубы и смотрит на Казуху с гордостью во взгляде, после чего притягивает в объятия (Какого чёрта? Убери от него руки), коротко кивает мне, и я распознаю этот жест моментально — «поговорим позже». Я хмурюсь даже незаметно для самого себя, и киваю в ответ, после чего она поворачивается ко мне спиной (она, кажется, не знает даже базовых правил безопасности) и уходит почти медленно, покачивая из стороны в сторону бёдрами. Казуха дёргает мою руку уже в третий раз, когда я наконец-то отрываю взгляд и поворачиваюсь. — Не веди себя так. Она хорошая. — Хорошо. Но я слежу за ней, и если что… — Это «если что» не случится. Я доверяю ей, как себе. Я не могу перестать смотреть с подозрением, но в итоге всё же выдыхаю и отворачиваюсь. Если он не волнуется, значит у меня нет причин тоже. По крайней мере, пока она не ведёт себя подозрительно. — Хорошо. После этого была очень долгая пара недель, которые мы плыли через океан. Каждую ночь я сжимал руку Казухи в своей (нет, я не боюсь, просто так безопаснее), надеясь, но не веря в то, что он не рассыпется, и не станет просто песком в моих ладонях в один момент. По крайней мере, у него нет для этого причин. Но руку я боялся отпускать вполне искреннее. В какой-то момент мы дошли (по инициативе Казухи) до поцелуев перед сном (я был только рад — у него мягкие губы, которые от песка по ощущениям ну очень далеки. А еще я, конечно…) Люблю его. А потом стали засыпать совсем в обнимку — Казуха сказал, так теплее. Мне было почти жарко от того, как он касался носом моей шеи. Но я был правда рад. Потому что он был мягким и совсем не ощущался песком.

***

Скарамучча с большим трудом встал, чувствуя, как дрожат колени. Он кое-как вслепую нашарил рукой угол стены, пытаясь оглядываться, зацепиться взглядом хоть за что-то, но вокруг была только беспросветная, душащая темнота. Вокруг не было ни намёка на какой-то свет, и воздух как будто облеплял его, касаясь локтей и шеи своими холодными щупальцами. Скарамучча вытянул руку вперёд с непонятно откуда взявшимся страхом, и пошёл вперёд. Больное воображение само рисовало картинку, и когда под его ногой что-то противно и громко треснуло, ему показалось, что он кричит. В затылке противно закололо, и тело словно падало, но как назло было даже не за что схватиться, и он словно повис в воздухе, бесцельно сотрясая нечто вокруг себя, но это нечто стал только темнее — окружающее пространство капало на голову чем-то чёрным и вязким и опасно звенело около шеи. Руки дрожали, выдавая страх, уродливо вставший поперёк горла. Когда Скарамучча вдруг приоткрыл дверь, натыкаясь на ведущую вверх лестницу, он вдруг осознал, что, возможно, даже не падал. Из висящего на стене в коридоре зеркальца на него с отвращением смотрел силуэт. Он посмотрел в глаза и одними губами прошептал: «Мерзость». К горлу подкатила тошнота. Палуба была скользкой от дождя, и каждый мой шаг по ней сопровождался противным хлюпом. Волосы быстро стали мокрыми, но он даже холод на своей коже уже не чувствовал — мысли, проходящие в голову, ощущались резкими и острыми. Дерево на корме корабля тихо скрипнуло, стоило сесть туда, но вместо затянутого тьмой горизонта взгляд из раза в раз натыкался только на собственные руки. Он быстро сбился со счёта времени — оно не ощущалось вообще, словно тело находилось в вакууме. Кроме этого странного жалкого сознания и символизирующего его тела больше не существовало ничего. Не было слышно чужого дыхания, шума волн и стука дождевых капель по дереву, только чёрная непроглядная тьма. — Что-то случилось? Он подошёл и осторожно сел рядом, боясь подскользнуться. — У меня кажется ногти гниют. — Что? — Скарамучча буквально ощущал чужой страх, настолько сильно, что тут же стало страшно и самому. Казуха резко двинулся ближе, чуть не задев ногой какую-то торчащую доску, и схватил за руки, рассматривая их. Кожей чувствовался его выдох, но только секунду спустя пришло понимание, что это вздох облегчения. — Давай вернёмся в каюту, и ты расскажешь, как ты себя чувствуешь, хорошо? Хватило только на короткий кивок, но Казуха понял всё и так — мягко схватил за руку, улыбнулся (сердце странно сбилось со своего ровного до этого ритма) и повёл внутрь, говоря что-то про то, что одежда слишком сильно промокла. Наверное, это правда. Внутри было темно и сухо. Скарамучча прикрыл за собой дверь, защёлкивая замок, пока Казуха отошёл к столу и, зажигая свечу, принялся снимать со своих рук промокшие бинты. По старой привычке Куникудзуши отвёл глаза, хотя прекрасно знал и видел уже, что там. Ужасные ожоги, оставленные глазом бога, которые, скорее всего, уже никогда не заживут. Внутри ощущалась радость от того, что они не кровоточили, потому что иначе Казухе пришлось было бы переучиваться на левую руку, если он еще и смог бы сражаться вообще. Казуха подошёл слишком незаметно, тело по привычке дёрнулось от него в сторону, но Казуха тут же сел на колени и взял чужое лицо своими ладонями, мягко поглаживая щёку большим пальцем. Это было сигналом, сообщающим о том, что можно успокоится, что больше ничего не угрожает и рядом нет опасностей. В ответ послышался тихий выдох. — Всего лишь кошмар.