Каждому свое

Слаще всего для Айзена были мысли о его проклятии. Конечно, он ненавидел его. Конечно, больше всего на свете он хотел от него избавиться. Проклятие сломало его, испортило ему жизнь, уничтожило все, что он когда-либо ценил. Но в то же время Айзен не мог отрицать, что мысли о нем приносят ему какое-то странное, остро-болезненное возбуждение. Даже не о самом проклятии, а о себе под его действием. Несчастный, гонимый, преследуемый бедами – Айзен в его фантазиях был сломлен и уничтожен, но воображать себя на его месте было приятно. Представляя, как его бьют, унижают и прогоняют из-за проклятия, как само проклятие приносит ему боль ран и горечь потерь любимых, Айзен чувствовал такое возбуждение, какого не ощущал при виде самых соблазнительных девушек. Иногда он даже представлял это специально – вечером в гостинице, запершись в своем номере. Он закрывал глаза, воображал, как стоит на израненных коленях, а сверху на него сыплются проклятия и удары – и под этими сладостными мечтами ему хватало всего нескольких движений рукой, чтобы достичь разрядки. Арториус предпочитал мечты о своей власти. Его статус Пастыря требовал безупречного морального облика, но Арториус давно уже привык справляться с желанием собственными силами. Все, что ему требовалось – лишь представить, как его план воплотился, как весь мир лежит у его ног. Все, кого он мог бы пожелать, подчинены ему – мужчины, женщины, ему достаточно позвать, и кто угодно ляжет перед ним, раздвинет ноги – только бери. И он, конечно же, отказывается. Он Пастырь, он морально безупречен, он не поддается каким-то низменным желаниям – и все эти люди смотрят на него с обожанием в глазах, все скандируют его имя, а он возвышается над ними – непогрешимый идеал, подобный богу. Их судьбы в его руках, ему достаточно одного легкого движения рукой, чтобы казнить и миловать, менять жизни целых городов и стран. Арториус представлял, как все обожают его, как все подчинены ему, а сам он далек от них, как божество, и приходил в себя в своей келье в храме Безымянного, с чувством опустошения в душе и испачканной семенем ладонью. Завейд вообще ни о чем не мечтал. Иногда ему казалось, что все его мечты уже умерли, а все, что осталось – бесконечные тысячи лет пустого существования. Но тело требовало своего. Тело, когда-то узнавшее о желании и разрядке, теперь регулярно напоминало о себе. Это мешало сосредоточиться, да и управление ветром в состоянии неудовлетворенности было далеко не таким точным, как хотелось бы. К счастью, у Завейда был лучший друг, который всецело компенсировал ему отсутствие воображения. Когда-то экспериментальным путем он обнаружил, что нужна смазка, и приноровился использовать для этого яблочное желе. Благо, оно не только легко смывалось, но и обладало слабым целительным эффектом – на случай, если он переусердствует. Он брал порцию желе, размазывал ее по стволу Зигфрида, особенно старательно смазывая все выступы. А потом, расслабившись, медленно вводил его внутрь. В первые мгновения было неприятно, почти больно, но потом, по мере того, как ствол продвигался дальше, наполнял его, задевал чувствительные точки внутри, неудобство проходило, и оставалось только удовольствие – все более и более острое по мере ускорения движений. Завейд ни о чем не фантазировал – он прекрасно кончал и без этого. «Надо будет поблагодарить Айфрида за то, что подарил мне его. Кто еще поможет с напряжением, кроме лучшего друга?» – думал он каждый раз и забывал об этом – до следующего раза.