Modré z nebe

Его наверняка уже ищут — ушёл за пивом, и теперь его чёрт знает где носит. Уж лучше и вовсе не возвращаться, а споткнуться с кувшинами да шею себе свернуть, чем дождаться особой благодарности за такую расторопность, головорезы-то скучающие точно не поскупятся. Да что там говорить: кто хочет собаку побить, тот всегда палку найдёт. Беги — не беги, а всё младшой по хребту отхватит. Но голоса, голоса так чаруют, так безнадёжно. Збышек быстро забывает о расправе, ждущей его в нижнем лагере. Голоса, что так сильно манят, обсуждают пойманного лазутчика, и Збышек лучше всех здесь знает, о ком речь. Ладонь грязная пахнет земляными червями, он ей крепко держит рот, чтобы не выдать иноземцам своего укрытия. Вместо беготни за пивом, Збышек обманул разбойный люд и прокрался к старому дому на вершине холма, схоронился в кустах и прижался лбом к прелым деревяшкам задней стены, чтобы сквозь выхолощенные щели видеть и слышать, что там внутри деется. Он трясся мелко, всё никак поверить не мог в то, что видел своими глазами: иноземец тут, белый щенок его Эрик, а человекоед Удо рывками тянет верёвку, на другом конце которой мёртвой дичью болтается Индржих. Сильный, разудалый сынок кузнеца, глаза у него — синева с небес. Как не любить его, знать крестьянскую, щегла задиристого? Вот вся Скалица и любила, ну, почти что вся. А Збышека никто не любил. Да и чего его любить, заморыша и злыдня, лентяя безродного. Как будто трудолюбием можно было бы что заработать. Даже Тереза, тупая девка, и та только жалела, как цыплёнка уродливого, холодной водой утирала кровящие синяки от палок подпевал кузнечего мальчишки. Но не любила, нет, никогда. И Индро не любил. Збышек, конечно, сам дурак был давить зайцев там, где эти болваны играли в рыцарей, нечего и удивляться, что на истошный визг тупых тварей мальчишки сбежались быстро. Никто не знал, как горько плакалось потом на сеновале, да и чего ему, изгою — как намокнет, так и высохнет. Наглости ещё хватало стыдить Збышека дружбой с Гансом. Да были бы силы, он бы и Ганса заставил вопить в лесу, лишь бы рыцарю с палкой было кого спасать! Были бы силы достать синеву с неба! Удо пошёл за ведром. Дверь скрипнула, закрылась, и чванливый дворянин Иштван шагом хозяйским неспешно добычу свою обходить принялся, улыбается всё, шутит, красуется перед Эриком и изучает Индро, как сальный да нелюбый пан вокруг бессловесной невесты. Збышек ярко воображал, как мог бы командир Эрик сейчас сочно и обильно изливаться кровью на чистую белую бригантину, как могла бы забрызгать кровь венгра мятую рубаху на теле висящего Индро — лишь бы только влететь к ним с клинком острым и порешать всех. А лучше было бы спустить самого холёного сынка скалицкого и понаблюдать, как он, рыча от ярости, рвёт своих врагов на куски. Збышек шпионил совсем недавно, как Индро сражался с Ванеком: раскатал фехтмейстера, как будто тот старик слепой, и зрелище это, надо сказать, было сказочным. Уж не знал Збышек, чем там Индро промышлял, пока он сам и другая голь перекатная миску похлёбки выстрадывала, но выглядел он теперь как самый настоящий рыцарь. От этого кровь начинала бежать быстрее, а память об ударах, неумелых тогда, на скалицком пепелище, но уже крепких, ревнивых, вновь начинала горячить кожу взмокшего лица. Збышек сам хотел ходить вот так вокруг, так нестерпимо близко, не решаясь прикоснуться к этой красоте и силе, как будто обжечься можно было. Почти вся Скалица любила Индро, и Збышек тоже любил, да так сильно, что тошнить начинало от злости. Но всегда, всегда мог только смотреть и мечтать. Что ещё ему оставалось? Густые сумерки кутали старый дом, где убийцы чинили допрос, а вместе с ним и сжавшегося на улице Збышека. Широко открытыми глазами он смотрел, как Удо поправляет латные рукавицы на запястьях, слушал с бешено скачущим сердцем, как Иштван Тот выдаёт самый невероятный секрет. Индро… Паныч? Всё это время был, но ни глаза его сияющие, ни кровь благородная не защитили от людей, решивших его использовать, а за глаза смеющихся над его недалёкостью. Сынок Радцига, хлебнувший той же грязи, что и Збышек, сын никого. Этот секрет делал звезду в небе только ярче. Пальцы побелели, впиваясь в щёки, когда Збышек задавил судорожный вздох от вида того, как тяжелый удар заставил рычащего Индро вздрогнуть от боли. Против холода ночного по виску сбежала капля пота, но не от страха, нет, совсем нет. Индржих, небесная синева, рыцарь без звания, панский бастард, знатный господин навозной кучи, способный фехтовать как турнирный чемпион — беспомощный, как слепой щенок, получает удары и дрожит. Ещё тогда, на пепелище Скалицы, в грязи, среди трупов, Збышек впервые почувствовал этот азарт, этот запретный восторг, когда Индро, с самого детства бывший кнедликом в его горле, упал, бессильный против Коротышки. Но тогда Збышеку всё-таки подпортил зрелище испуг: он не хотел смерти Индро, совсем нет, и даже был рад, что панские люди не дали главарю бандитов свершить расправу. Однако, с того дня в голову и в сны стали порой приходить видения, природу которых Збышек не решался даже прошептать по секрету слуге божьему. Что говорится шепотом, то говорится с чертом, так ведь? Истинно черти посылали видения этих горящих синих глаз, слабого барахтанья в грязи, этого сильного молодого кузнеца, трусливо жмущегося под занесённым мечом, после которых постель вся измята, и кожа мокрая с головы до пят. — …Как говорят: самый сильный пёс трахает сук, а война — это грязное дело, — долетели до ушей слова Иштвана, и вдруг хлопок его ладони по бедру Индро заставил Збышека скрипнуть зубами так, что в черепе затрещало. Пусть порет свою суку в белой начищенной бригантине, а паныча оставит в покое! И как же это больно — больно, больно, больно! — хотеть отрезать ублюдку руки по самую шею, и одновременно желать, чтобы он продолжал делать то, что делал, лишь бы Збышек мог смотреть. Смотреть на своё небо и крепко сжимать кулак у себя между ног. Наконец, венгр ушел и прихватил с собой раздувшегося от гордости Эрика, пообещав всё же сохранить Индро в живых. А пока он жив, барахтается на верёвке под ударами Удо, сны, пропахшие потом и серой, могут стать для Збышека явью. Да: сегодня он сможет обратить свои сны явью, не боясь ничего и никого, всесильный в своём маленьком убежище. Рык в ответ на удар. Снова. Ещё. Збышек жмётся к щели между досок так сильно, что деревяшка впивается в бровь, а вялая труха ссыпается на взмокший лоб. Он весь окаменел от напряжения, губы сухие дрожат беззвучно, а рука крепко вцепилась в пах. Когда Удо заносит руку, Индро подбирается весь, будто сможет смягчить удар, но со стальной рукавицей трудно спорить — и сквозь рык осколком наконец-то звенит вскрик. Один-единственный, а Збышека сразу скручивает судорогой, ладонь мечется в штанах, и ему почти больно держать глаза открытыми. Можно ли представить себе что-то красивее? Удо бьёт, и босые ноги шаркают по земляному полу, веревка качается, и под натянутой кожей рук прокатывается рельефная волна напряжения. Видно, как напрягаются желваки на небритых челюстях, Удо тоже это видит, а потому бьёт по лицу наотмашь, оставляя след и рваные ссадины. На губах у Индро кровь, на губах Збышека тоже кровь, и он сосёт её изо всех сил, чтобы потом было незаметно. Герой наконец-то страдает в плену, в одиночестве, совсем без друзей, преданный самыми близкими. Наконец-то он пал так низко, что Збышек может попробовать дотянуться до него. Он как будто чувствует железный кисло-сладкий запах кузницы, чувствует растёртую в пальцах ромашку и крапиву, запах сена и семени. Можно было бы поднять рубаху, Индро вряд ли сумел бы помешать. Можно было бы взяться за эту задницу… взять эту задницу, засадить так, чтобы в Ратае аукалось. И Збышек был бы не как Удо: он был бы настойчивей, торопливей, несдержанней. Наверняка под загривком взмокшая рубаха пахнет потом и пылью, а самый сочный запах как всегда таится у затылка, к уху ближе, где в волосах застревает самая суть. Верёвка бесшумно удержит, бейся — не бейся, и крепко так, надёжно. Господи, дьявольскую ночь эту тянуть бы и тянуть без конца!.. Но скоро Индро повисает в путах без сознания. Тонкая нить крови висит на приоткрытых губах, ресницы слиплись, кожа влажно сверкает в тусклом свете свечи. Удо опускает верёвку медленно, как ласковый муж после первой брачной ночи, пока пленник не ложится на пол всем телом. И пока он переносит бастарда на сено, Збышек лихорадочно вытирает ладонь о стену и листья. В голове его сразу прояснилось, и злые, влажные картины растворились, как не бывало, оставляя кристально-чистое осознание. Рыцарю с палкой, спасителю бедствующих, дали почувствовать унижение. Теперь настало время спасать его самого, а заодно и воспользоваться свежей правдой, коли жизнь таки решилась преподнести сразу все подарки в эту ночь.