Подари мне свою улыбку

Эрвин сгребает кое-как бумаги, которые только что ворохом лежали на полу. Задумывается, постукивая торцами стопки по столу, чтобы выровнять ее. Взгляд устремлен куда-то ниже Леви, а нижняя губа прикушена изнутри. Волосы наспех и неаккуратно разобраны в привычный пробор и поблескивают золотом в бледных лучах раннего солнца. За спиной потихоньку шипит закипающая вода в котле над камином. Клубящийся вверх пар от воды и жар от углей наполняют комнату теплом. Дни на Парадизе стоят еще теплые, но ночами и в предрассветные часы в каменных стенах Корпуса ощутимо подмораживает. Леви глядит на Эрвина снизу вверх, сидя на кровати с поджатой под себя ногой. Прищур заспанных глаз еще как будто не успел набраться фирменной строгости. — Сегодня можешь не заниматься отчетами, — говорит наконец Эрвин, кладя стопку на край стола. Листы идеально прилегали один к другому, но по содержимому в них, конечно, творилась неразбериха. Смит надевает на руку старую, черную от золы перчатку и снимает котел с огня на два почерневших по круглой форме кирпича. Леви вопросительно чуть вскидывает брови. — Прекрасно, но почему вдруг такие поблажки? — спрашивает он, потирая глаза. — Успеется, — Эрвин бросает две горсти чая в кипяток — ровно столько, сколько помещается в крупную ладонь. Спустя несколько минут он погружает чашку Леви, избегая частичек пепла, а свою — как придется. Уж сколько раз он твердил, что пепел — это стерильная штука, но, когда дело касается чая, Аккерман непреклонен, — Мы, кажется, меньше четырех часов в день за бумажками не сидим. — Да-а, без сомнений, — с напускной деловитостью говорит Леви, ложась и потягиваясь, — Вчера-то мы хорошо поработали. Эрвин улыбается, не отрывая глаз от чашек, пока несет их к столу. Вечером бумажная волокита шла из рук вон плохо: Смит поймал себя на том, что два раза подряд написал одно и то же слово. Этот же испорченный лист был окончательно смят под спиной Леви, когда Эрвин опрокинул его на стол и придавил своим телом, пристроившись между ног, которые мгновенно обвили поясницу. Он кладет сахар — не более ложки с горкой на человека, как то принято во всем Разведкорпусе. Но горка для капитана Леви всегда чуть выше обыкновенной, когда напитком занимается командир Эрвин, несмотря на то, что с действующим финансированием Корпуса чай обходится дорого, что уж говорить о подсластителях. Наверняка никто не измеряет высоту горок сахара даже на глаз, так что Леви, скорее всего, ничего не замечает, а если и замечает, то молчит. Подумать только, какое непростительное правонарушение лежит на плечах главнокомандующего. Компромат, который никто никогда не сможет проверить и доказать. — Спасибо, — Леви хватает чашку пятерней и подносит ко рту. До ушей Эрвина доходит голос, исполненный благодарности. Его взгляд пересекается с чужим, бесконечно серьезным. Бесконечно темным. Там так темно, словно это единственное место в комнате, в какое свет не может пробиться. Ничто ниже глаз не выдает эмоций. Утро в самом разгаре. Леви подставляет лицо солнцу, закрывает глаза и подпирает голову рукой. Тонкий чайный пар чуть трогает острый подбородок. Эрвин наблюдает поверх чашки, когда делает глоток. Леви не улыбается ни ему, ни солнцу. Эрвин опускает руки под стол, хватает чужие ноги за щиколотки и поднимает на свои колени. Какие холодные стопы! Поглаживая фаланги, вновь задумывается. Сегодня никаких отчетов. Его любимый капитан — внутренне перегоревший, но все еще живой человек с мертвецки ледяными ногами. Наверняка есть что-то, что может его порадовать или даже рассмешить. Одним отсутствием бумажной работы проблему не исправить, конечно, но это хорошие новости для начала дня и еще более приятное его завершение. — Так лучше думается? — спрашивает Леви, шевеля пальцами. — Да, — Смит прижимает горячие сухие ладони к небольшим ступням, а Леви довольно жмурится, — Просчитываю все шаги наперед. Взглядом и кивком Аккерман обозначил, что оценил каламбур. В конюшне Эрвина встречает с довольным ржанием его огромный белый жеребец. Смит гладит его морду. Безучастная маска вновь на лице Леви, потому что они уже не в командирской комнате, так незаметно ставшей их общей. Не то чтобы в Корпусе никто не знает об особенных отношениях между главнокомандующим и капитаном: об этом сплетничают даже новоиспеченные кадеты, но Смит и Аккерман сочли правильным не демонстрировать нежные чувства при сослуживцах. Только Ханджи было дозволено врываться в кабинет в нерабочее время, впрочем, она никогда и не спрашивала разрешения. Нетрудно догадаться, от кого поползли слухи, но разве на Ханджи можно злиться? — Что ж, до вечера. Собрание в Митре судя по всему затянется. Не скучай, — Эрвин поворачивается к Аккерману и касается ладонью его щеки. Леви окидывает взглядом конюшню на предмет нежеланных свидетелей, которых, по счастью, не было, а после притягивает Смита пониже за плащ и прижимается губами к его губам. — Новобранцы не дадут покоя, ты же знаешь. — Скорее это ты им, — Эрвин последний раз целует темную макушку и седлает коня. Прежде чем тронуться, он еще раз оглядывается на капитана, оставшегося далеко внизу, и старается, чтобы в голосе не звучало и капли требования: — Хоть бы раз улыбнулся на прощание, Леви. И хоть бы один мускул дрогнул на лице Аккермана. — Удачи, Эрвин. Не задерживайся, — он два раза хлопает командирского коня по крупу, и тот уносит Смита из конюшни трусцой. Леви шагает следом до выхода. Раз сегодня никаких бумаг, то самое время тренировать детей в отряде до упаду, да и себя не жалеть. Заодно появился шанс дать ребятам попробовать свои навыки в сумерках: для экспедиций принято по максимуму использовать световой день, но Леви был одним из первых, кто предположил, что члены Разведкорпуса не должны быть сбиты с толку темнотой — непредвиденных ситуаций в их вылазках предостаточно. В Подземном городе никогда не было достаточно светло, и еще год назад Аккерман был удивлен тому, насколько хуже разведчики управляются с УПМ в вечернее время. А еще он думает, что Эрвин — слепой крот, если тот считает, что Леви недостаточно ласков с ним. Неужели, чтобы было достаточно, нужно постоянно скалить зубы? Чему так радуются эти дети, которые бегут уже четвертый круг и путаются в собственных ногах? Можно подумать, их не две, а целых восемь. День длился долго, но теплая ясная погода даже после заката располагала трудиться. Леви, объявив отбой, решил пробежаться до реки. В ней же искупался и вернулся в лагерь при Корпусе, где развел костер и лег подле него, босыми ногами поближе к огню. Пламя приятно греет и сушит ноющие от нагрузки ноги. Интересно, Эрвин уже вернулся? Клонит в сон. Умиротворяющий шум ночи со стрекочущими сверчками и треском костра стал доноситься, как под водой, и Леви задремал. Легчайший теплый ветер перебирает волосы и траву, щекочущую руки под головой. Непонятно, сколько времени проходит, прежде чем Аккерман слышит сквозь дрему мерный цокот копыт. Он размыкает тяжелые веки. Прямо над ним возвышается Эрвин на своем жеребце. В свете костра они выглядят, как цельное изваяние из мрамора. Смит устало улыбается, а конь нетерпеливо топчется на месте. — Я сейчас к тебе вернусь, — сказав это, он поскакал в сторону конюшни. Леви поднимается, поджимает ногу и ждет. Эрвин приходит совсем скоро, подбираясь бесшумно, несмотря на размеры своего тела. Леви всегда восхищало это его умение. Аккерман встает, чтобы поцеловать Смита, который заключает его в объятия, укрывая плащом. Эрвин пахнет дорогой, пылью и насыщенным воздухом позднего лета. Его губы сухие от ветра, добрую часть дня дувшего прямо в лицо. Когда Леви с неохотой отрывается от них, то берет в руки топор и начинает рубить небольшое полено, помогая себе одной ногой, на которую наскоро натянул сапог. Вторая осталась как есть. Костер успел поутихнуть, и вот уже снова разгорается. Огонь позволил двум мужчинам увидеть лица друг друга получше. — Как все прошло? — Леви, выдохнув, снова сел и сбросил сапог. Только в четко обрисовывающем все изгибы и грани свете пламени он замечал возрастные черты Эрвина. Оказывается, на его лбу и вокруг рта пролегают по две длинных морщины, а когда он улыбается, несколько мелких морщинок лучиками расходятся от глаз. — Нормально, ничего особенного не происходило…, — Эрвин на мгновение хмурится, ища что-то в поясной сумке. Очевидно, что его мысли уже не касались сегодняшних собраний и совещаний, — У меня для тебя кое-что есть. С этими словами он протягивает Леви легкий мешочек, от которого сразу повеяло сложносочиненным ароматом. — Что это? — Леви принимает подарок в две ладони и не без зачарованности смотрит на него. — Это смесь разных чаев, как сказал торговец. Диковинная вещь даже в столице, — с гордостью выпаливает Смит, и на этом уверенность в голосе тает, — Там в составе… черный чай, им...имбирь, вроде так..., — Эрвин загибает пальцы и смотрит в сторону, силясь вспомнить все, — черный перец и… еще что-то, не помню, на букву «к», какая-то особая специя, тоже как-то связанная с имбирем...как же ее обозвал этот усатый... Губы Леви неожиданно дрогнули в улыбке, всего лишь на мгновение, но Смит в это время взволнованно чешет голову и смотрит в небо, все еще напрягая память и бормоча. Аккермана невероятно тронул вид командира разведки, который отыскал для него необычный напиток, впервые даже слыша названия некоторых ингредиентов. Леви в чувствах перебивает его: — Эрвин! Спасибо. Смит, все еще смущенный, переводит взгляд на Леви, глаза которого потеплели, но в остальном строгая маска никуда не делась. Эрвин не сомневается в искренности слов своего капитана, но неужели вновь что-то не так? Вернее, чего же еще не хватает, чтобы увидеть на этом лице хоть немного радости? Смит тянет руку и гладит Леви по щеке шершавой ладонью. Тот прикрывает веки и придвигается поближе. Эрвин пытается вспомнить, могло ли быть такое, что он проморгал момент, когда Аккерман подавал признаки светлых беззаботных эмоций. В их первую встречу он излучал глазами молнии, словно хищная птица, впервые укрощенная кем-то. Назначение на должность капитана? Ничего подобного, тогда Леви распирала тихая гордость, и Эрвин запомнил, как впервые залюбовался волевым профилем молодого талантливейшего бойца человечества. Из любых экспедиций, как бы успешно и без потерь те ни кончались, Аккерман завсегда возвращался в самом серьезном расположении духа. Он никогда не был склонен кичиться своими выдающимися способностями, а потому на похвалу отвечал, в лучшем случае, молчанием. Их первая близость? Губы Леви открывались для влажных поцелуев, для любых манипуляций с языком, для сбивчивых вдохов и выдохов, для хриплых низких стонов, криков, но никогда — для улыбки, даже самой интимной и томной, даже в кромешной тьме, в которой можно было различить только возбужденный блеск затуманенных глаз. А быть может, Эрвин в самом деле часто так занят, так погружен в заботы о жизнеспособности всего Разведкорпуса, что не замечает этих страшно коротких отрезков времени, когда Леви чему-нибудь очень рад. Чему-то случайному, хоть бы даже чужому счастью, чьей-то шутке, чьему-то заразительному смеху, неловкому поступку… — Пошли спать, Эрвин. Уже кемаришь, а тебе еще надо переодеться, — Эрвин распахнул глаза и увидел босые стопы Леви на траве, а тот трепал его за плечо. Леви пропускает Смита вперед себя и закрывает дверь командирской комнаты. Потягивания Эрвина вверх, чтобы размять затекшую после езды верхом спину, проходят под аккомпанемент хруста костей, а Леви сзади успевает отстегнуть ему ремни. Аккерман отворачивается к своему углу и принимается аккуратно складывать форменные брюки, затем рубашку, как вдруг слышит Эрвина, с кряхтеньем стаскивающего сапоги. Леви не удерживается от тихого смешка в кулак. Взглянув из-за плеча, он видит, как Смит стягивает брюки, даже не вставая с кровати, и опять еле слышно прыскает со смеху. До ушей Эрвина не доносится ни звука, потому как любое его движение сопровождается усталыми стонами. — Ну ты и развалина, Эрвин, — беззлобно говорит Леви и умывает лицо. — А?… — Эрвин отрывает от кровати только голову, — Кто, я развалина? — Ну, не я же, — Леви чуть улыбается в полотенце, пока промакивает кожу, а когда заканчивает, большие чужие руки смыкаются на его груди. В следующий миг он уже повален спиной на кровать. Эрвин нависает над ним горой и с вызовом смотрит, вскинув одну бровь. Мокрая темная челка немного прилипла ко лбу Леви. В лунном свете, бьющем сквозь окна, он особенно часто замечает, насколько Эрвин монументальнее и мощнее него, и позволяет себе огладить кончиками пальцев, чуть надавливая, горячие размашистые плечи. Прикусывает губу, ведя пальцами к мускулистой груди, а потом притягивает Эрвина для поцелуя — и целует жадно. — Нет, еще не рассыпался, — хрипло шипит Леви в губы, на секунду оторвавшись, чтобы запустить пятерню в растрепавшиеся светлые волосы, и, сжимая их, притянуть еще ближе. — Так-то лучше, — следует незамедлительный шепчущий ответ. С громким причмокиванием, будто это далось с большим трудом, Эрвин отрывается от губ Леви, чтобы прикусить его подбородок, облизать кадык и вырвать звучный стон из приоткрытого рта, слегка кусающими поцелуями спуститься по твердому тренированному животу, и, наконец, накрыв ладонью чужой вздыбленный пах, впиться губами ко внутренней стороне бедра. Леви шумно дышит, подаваясь бедрами навстречу теплой руке, которая то сдавливает затвердевший член, то расслабляется и гладит. Эрвин приподнимает Леви за ягодицы, чтобы толкнуть подальше к стене поперек кровати, так ноги невысокого Аккермана оказываются сами собой подняты над полом. Смит садится перед ними, обхватывает одну стопу под пятку и прижимается к мягкому центру губами, чувствуя, как вторая стопа уже поднимается от щеки вверх и немного надавливает на лоб, закрывая один глаз. Эрвину до трясучки хочется по очереди обсосать каждый палец, которыми Леви, поддразнивая, перебирает прямо перед лицом. Теснота в белье только мешает думать о чем-либо другом, но Смиту прямо сейчас приходит в голову странная мысль. Он понимает, что, в общем-то, ему еще удастся воплотить идею в реальность, но глядя на изнывающего от желания и такого открытого Леви почему-то решает, что сейчас — самое время. Черт его знает, почему. Командирское чутье. Растрепанный и возбужденный Леви в нетерпении сам тянется к своему члену рукой, но Эрвин успевает одернуть Аккермана за ногу и зажать ее так, чтобы обездвижить. Ничего не соображая, Леви приподнимается на локтях и щурится. — Черт бы тебя побрал, Эрвин, что такое?! В следующую секунду он отбрыкивается назад и припечатывает свободную ногу к лицу Эрвина, потому что тот стал щекотать захваченную стопу. Эрвин зажмурился, но не остановился. — Свали нахрен, Смит! — Леви кричит яростно, пиная Эрвина второй ногой куда придется, но тщетно, — Слышишь, ты, гигантский кусок дерьма, отпусти немедленно! Эрвина это начинает веселить, и он только приударил, усиливая щекотку. Наконец, крики Леви вкупе с ругательствами перемежаются с отрывистым хихиканьем, а потом и вовсе переходят в громкий заливистый смех. Он перестает пинать Смита, просто упираясь ногой в плечо, и смеется, смеется долго, с наслаждением, хватая ртом воздух и распаляясь в смехе вновь и вновь. В один момент он чувствует, что пытка кончилась. Выражение лица приходит в обычное состояние, но непривычная расслабленность и открытость еще не покидают его. Леви, помедлив, приподнимает голову, смотря на Эрвина. А Эрвин уже наблюдает за ним неотрывно долгие минуты, и с трудом верит в то, что только что видел. Леви опять ложится и закрывает глаза, протянув руку Смиту, чтобы помочь подняться с пола. Он спокойно ждет, пока Эрвин уляжется сам и притянет Леви, положив головой к своей широкой груди. Аккерман обнимает его и глубоко вздыхает. Они молчат. Сон постепенно утяжеляет веки. — Камрадон… или кармадор, вроде бы, — прочистившимся от хрипотцы низким голосом говорит Леви. — М? Что? Ты о чем? — Эрвин всегда уходит в сон быстрее, и, пробудившись сейчас, немного неуклюже запускает пальцы в черную голову перед собой, чтобы погладить. — Еще одна специя в чайной смеси, которую ты купил. Кармадор. Но я не уверен. — А, это. Я думаю, ты близко, там что-то созвучное с твоей фамилией. Я так и запомнил, но уже никак не вспомню. С закрытыми глазами Леви улыбается одной из своих улыбок, которых Смит никогда, по стечению обстоятельств, не замечает. Чужие пальцы касаются его растянутых губ вовремя.