Человечье

Я злой человек, злой человек Я твой человек, твой человек Земфира — злой человек

— Выпейте, — говорит Рубин и ставит стакан на стол. Александр скалится. — Думаешь, я не перетерплю, пока ты там копаешься? — Думаю, что вы человек. И что вы спасли несколько жизней, рискуя собой. Оскал у Александра дикий, злой — через закрытый рот и сомкнутые губы. Рубин не видит. Слышит шипение и скрежет. Зубов. Звук, с которым отходит от кожи ткань, хлюпанье вздувшихся ожогов. Воняет палёным. Дышать невозможно — вонь застревает в глотке чёрным дымом и гарью. И Стах задыхается, кашляет, давится спёртым воздухом. Александр матерится — сквозь зубы. Сжимает кулаки и давит, давит. Перемазаный потом и копотью, воняющий жареным мясом, плотью. Он выносил жителей на руках и не давал себя осмотреть, пока Стах с Исидором не позаботились о других. Герой. Но герои редко бывают приятными. Они озлобленные, желчные и раздражительные. Уставшие. — Давай там побыстрей уже. Дёрни и обработай. — Если я дёрну, ваша спина останется на одежде. — Да хоть на потолке. Дёргай давай, блять! Стах не слушает. Он снимает аккуратно — слой за слоем. Отмачивает, вытаскивая куски ткани из кровавого месива. Стакан с твирином не тронут. Зубы скрипят. В детстве пакостить Сабурову было весело: подкинуть хлопушку, написать «лох» на Стержне. Гришка руководил, Бурах отговаривал, Форель подначивала. Комендант выходил, злился, таскал за уши, заставлял отмывать. Теперь ни Форели, ни Бураха. Только чёртов Сабуров — злющий, уставший и обгоревший. Теперь не весело. Стах заканчивает перевязку в молчании. Лишь под конец, надевая чужую рубаху, Сабуров выплёвыает из себя: «Чего? Думаешь, знаешь всё? Посмотрю я на тебя через пару лет». Рубин думает, что не станет таким. Злым — до сведённых скул, до бешеной дрожи. Таким прямым и жёстким, что когда-нибудь сломается. Потому что прогибаться — это для слабых. Не злиться — для слабых, потому что ярость — топливо, когда уже ничего не помогает. Рубин не станет. А потом проходит несколько лет.