Не спрашивай, не говори

Если честно, все эти россказни про ресторан – полный бред. Я ему сразу так и сказал, мол, и кто нам поверит. «Познакомились в ресторане», как же. «Скучали и случайно заметили друг друга», смешнее не бывает. Чем ты думал, спрашиваю я, выразительно покрутив пальцем у виска, а этот придурок только смеется и выдает мне большой палец: всё окей. Куда там окей, наплести с три короба какой-то зеленой журналистке, которая два слова не в состоянии связать по-японски – совсем нехитрая наука. И тут уж он, конечно, на высоте – сидит, будто шест проглотил, спина прямая, подбородок гордо вздернутый, в таком ракурсе лучше всего видно его скулы. Скулы, между прочим, охрененные, порезаться можно, я бы сам порезался с удовольствием, если бы только не… Впрочем, сейчас не об этом. Сидит он, в общем, такой вот гордый и неприступный, отвечает с нарочно выверенными паузами, и такие морды при этом строит, что я с трудом сдерживаюсь, только бы не заржать по-идиотски в самый неподходящий момент. Он будто чувствует, косится на меня, и даже, кажется, шикнуть готов, как школьник на уроке, а я – хулиган, который мешает ему с блеском ответить у доски и получить заслуженную пятерку. Хотя, «пятерка» у нас и так уже в кармане. Вся эта вылазка в Европу – не более чем жалкая комедия, ему просто покрасоваться лишний раз захотелось, а мне тоже нет смысла спорить, когда предлагают, тем более если еще и задаром. Нет, конечно, все было не так. И начать стоило не с этого. Я смотрю на него, а пальцы кое-как дергают струны, дребезжа что-то. Мне это не нужно. Я смотрю на него и не выдерживаю, улыбаюсь, ловя чуть перепуганный взгляд, как у потревоженного ворона. И эта чертова ерунда на его плече так похожа на сломанное крыло. Я смотрю, и плевать мне, что он там поет – фальшивит, кстати, безбожно, – но все это не имеет значения, потому что я вижу: его хотят. К нему тянутся, они смотрят на эту изящную куклу, на длинные руки, геометрические сломы локтей, на тонкую фигурку, эдакий женский эталон с подиума - девочки это любят. Его пальцы сжимают микрофон, а я вижу, как дрожит рука, и понимаю, что он боится сейчас просто до жути, боится косого взгляда, смешков, но еще больше боится равнодушия. Хотя здесь, на мой взгляд, он откровенно кокетничает, потому что над ним невозможно смеяться, на него невозможно смотреть косо, на него вообще невозможно не смотреть. Я смотрю, и с отвращением чувствую себя девчонкой из зала, чуть ли не рот открыв, как в нашу первую встречу. И снова не так и не то. Не о том. Какие-то мелочи, глупости, только бы о главном не говорить. Это был ни разу не ресторан. Это была обычная токийская забегаловка с завсегдатаями из числа мелких музыкантов. Всякий сброд, если честно, и я из их числа. Три аккорда на гитаре в пятнадцать, шесть в восемнадцать, и вот я уже почти Джимми Хендрикс, только что я забыл в дешевой токийской забегаловке? Наверное, его. Просто в какой-то момент повернул голову и не донес бокал с пивом до рта, вперившись так, будто передо мной грудастая телка, а не тощий долговязый пацан с аккуратно собранными в хвост длинными волосами. Такой неестественно прямой и гордый, будто не у барной стойки сидит, а, по меньшей мере, на приеме у императора. Я его спрашивал потом, много раз спрашивал, какого черта он в тот вечер туда притащился. Не сказал. Усмехнулся только опять своей пошлой улыбочкой и велел сидеть тихо, пока он будет выделываться перед очередной немкой, а может, англичанкой, не важно. Но это позже, все позже, а сейчас эта горделивая тварь сидит передо мной, глядя куда-то вглубь уставленного бутылками бара, а я пялюсь, забыв про все на свете, и совершенно некстати и по-дурацки думаю, что похож он на Гун, мать его, Ли – китаянку, покорившую Голливуд. Ну, все же смотрели эти хреновы «Мемуары гейши», и я тоже, не без того, надо же было на пьяную голову поглумиться над очередным высером гайдзинов. Не сказать, чтобы совсем зря потерял время – эта китайская красотка так глянулась мне, что я решил пошарить в сети. Почитал, успокоился и забыл, ровно до того момента, пока мужское обличие понравившейся мне бабы не замаячило перед глазами в месте, где меньше всего я бы ожидал что-то подобное встретить. Я сижу и смотрю на него, как дурак, а приятели уже ржут надо мной, уговаривая подойти познакомиться. Дебилы никчемные, я им так и сказал, а потом встал и пошел. Знакомиться. И сразу понял, что он с приветом, едва услышал это пошлое, слащавое «Леонел». Какой к чертям Леонел? Но, как я ни бился, нормального имени своего он мне так и не сказал, сидел такой чопорный, играющий свою роль, будто думал, что не заметно, как хищно блестят у него глаза. Как у шлюхи, старательно выискивающей подходящего клиента. Только это он меня пользовал. Нет, не было у нас в тот вечер ничего, кроме, разве что, бесстыжего тантрического траха на ровном месте: я его, а он меня. Сошлись в итоге на общих интересах к музыке. Он сжимает длинными пальцами высокий бокал и рассказывает, что хочет попробовать один проект. Певец, конечно же, я мог бы даже не спрашивать. Их теперь как собак нерезаных, куда ни ткни – обязательно попадешь в новоявленного певца и непризнанного гения. А этот еще и песни сам пишет, и стихи какие-то, сразу же пообещал скинуть мне все на почту. Выпросил у бармена ручку и записал мне на ладони свой мейл, подписал латинской «L», будто я и без этого такое чудо забыл бы. И ушел, просто встал и ушел, обернувшись уже в дверях, бросая мне взгляд, как канат, через весь зал. А я, дурак, ухватился. Ухватился и не понял, что надел хомут на шею, причем добровольно. Нет, не понял тогда, просидел только остаток вечера, радостно улыбаясь как дебил и все вспоминая эту тощую спину с торчащими лопатками, обтянутыми тонкой водолазкой. Нет, снова нет. Я никогда не смогу рассказать даже самому себе все честно, не срываясь на множество деталей, цепляясь за них зачем-то, и все какие-то невозможные глупости, вроде, к примеру, таких – Леонел капает каплей духов на запястье, медленно растирая их, а я слежу, загипнотизированный, за движением его длинных кистей, и понимаю, что хочу его до ломоты во всем теле. Хочу, и это я, всегда и всему предпочитающий девок. В этот момент становится окончательно ясно, что всё было не так, и я что-то легкомысленно упустил. А этот… этот ухмыляется, украдкой облизывая пересохшие бескровные губы, и снова переводит внимательный взгляд раскосых глаз на журналистку, продолжая любезно втирать ей всякую чушь. И дело уже не в Европе, не в концертах, не в наших скромных выступлениях, когда этот кретин отчаянно фальшивит и размахивает тощими длинными руками, старательно изображая весь цвет японского пафоса. Дело не в том, что это вызывает у меня смех. Дело в том, что я прекрасно понимаю, что все это дрянь, все-таки не бросаю. Не ухожу. Не заявляю ему в лицо «Пошел ты, Леонел, я возвращаюсь в Токио». Я продолжаю дергать напряженные струны, через раз то сравнивая их со своими нервами, то тайком размышляя, трахался ли он с мужиками и что будет, если схватить его за волосы и сжать их у корней. Наверняка кайф. Кайф такой, что я согласно киваю ему, продолжая молчать, и глядя, как он обрабатывает журналистку. Круг, просто замкнутый круг, и в центре этого круга, здесь и сейчас, так далеко от всего привычного, мы вместе, мы одно целое – он и я. У него только я, у меня только он. И у нас есть еще целых двое суток на все это, а потом… А потом – черт его знает. Просто не думать, не спрашивать, не говорить. Мы сидим на берегу реки, я на корточках, он на каком-то камне. День клонится к закату, солнце опускается в воду, тусклое и по-европейски невзрачное. Я хочу домой, я до смерти хочу домой, и Леонел это знает, но игнорирует и бросает в воду мелкие плоские камешки. - Я написал вчера кое-что. Плеск. Очередной блинчик скользит по поверхности воды – раз, два, три – и тонет. Я смотрю на профиль Леонела и кутаюсь в куртку, выкашливая сигаретный дым вместе с сырым немецким воздухом. Он написал что-то, явно очередной бред, но я уже заранее в предвкушении, я почти готов подскочить по мимолетному взмаху его ресниц и кинуться заполнять нотные листы черными каракулями. Он любит сидеть и смотреть, как я записываю основную мелодию – говорит, ему это нравится. А я не понимаю в этот момент, какого хрена учился в музыкальной школе. Видимо, чтобы сидеть рядом с этим нечеловеческим созданием, по совместительству – напыщенной бездарью в котором искренности и на мизинец нет, а главное достоинство заключается в длинных пышных волосах. Девочки это тоже любят. - Покажешь? – придвигаюсь к нему ближе, подыскивая определенные камешки. Они должны быть одного размера и плоские, чтобы легче скользили по воде. - Покажу, конечно. Что за дурацкие вопросы. Мне нравится, что наедине со мной он снимает маску. Я знаю человека по имени Леонел, но этого – настоящего, язвительного, грубоватого, с явным кансайским акцентом, его я не знаю, но очень хочу узнать. От Леонела я устаю, как устают от искусственных эмоций и пластиковых кукол, а его, этого безымянного человека, мне всегда мало. Я не могу без него уже, как рыба, выброшенная на берег, как наркоман без дозы. Как нимфоманка без секса. Говоря о сексе, недавно я начал понимать, что у него действительно есть запах. Нет, это не запах близости, не гель для тела, не дезодорант и не шампунь, это даже не дыхание и не аромат кожи, который у каждого свой. Это и в самом деле четко определенный запах, не похожий ни на что другое. Когда Леонел проходит мимо, случайно обдавая своими духами, я нервно сглатываю, получая дозу феромонов в кровь, и готов, как собачонка, бежать за ним куда угодно. Он снимает очки, долго смотрит на белесую полоску света на горизонте и близоруко щурится. Я вижу и понимаю, что он, в общем-то, вполне обычный. Мордашка ничего, но не из ряда вон. И где он научился так менять свой облик до неузнаваемости, он мне тоже никогда не расскажет. Шутка ли – он знает почти все обо мне, а я не знаю о нем ничего. Он в курсе, как зовут мою собаку, и сколько мне было лет, когда я в первый раз пробовал курить – а я не знаю даже его настоящего имени. Он знает, что я терпеть не могу молоко, и нарочно подливает его мне утром в кофе, вот уже неделю, пока мы живем вместе в съемной квартире. Он смеется, когда я бессильно злюсь и ору на него, таская на матах. Водит тонкопалой кистью по столу, спокойный как удав, а потом берет и встряхивает своей копной по-утреннему растрепанных волос. Я замираю, осекшись, а эта сука встает и уходит, не забыв вильнуть, будто случайно, узкими бедрами. Мне уже, черт побери, кажется, что он специально. Нарывается, и так и хочет, чтобы я сорвался, долбанул его об косяк спиной и выебал прямо возле двери в туалет или ванну. Я бы, между прочим, давно сделал это, если бы не одно «но» - я не интересуюсь пацанами. Не встает у меня на них, никак. А Леонел… Просто досадное исключение, зрительный обман, построенный на четкой линии плеч и длинных волос по спине. И кстати, он не врет, и в самом деле ничего ровным счетом не делает с ними, большую часть времени собирая назад, в хвост, или убирая под заколку. Выступления – там это, конечно, необходимость, но мне, положа руку на сердце, гораздо больше нравится, когда он ходит босиком и лахудра лахудрой, выползая утром из комнаты, которую ему отвели. Я сплю в соседней, хотя ни разу за те дни, что мы провели в Европе, так и не уснул нормально. Это кошмарное чувство, как подкожная невралгия, когда ничего не болит, но хочется на стенку лезть от внутреннего дискомфорта, и снять бы с себя всю кожу, вылезти из нее, или… Или пойти ночью в комнату к этому козлу, и вбиваться, долго вбиваться между его ног, держа за тощие лодыжки, догоняя оргазм мощными толчками. От этих мыслей становится так хреново, что я не выдерживаю, иду в душ, но стоит только залезть и пустить воду, как этот гад непременно начинает стучать и спрашивать, скоро ли я. Порой я думаю, что он тоже не спит, методично доводя меня до точки кипения. - Мне хочется чего-то более страстного, - вырывает меня из задумчивости его голос. Вообще, он мог бы и не петь вовсе. Мне рисуется картина нашептывания едва-едва пристойных текстов в микрофон так, чтобы порой касаться его губами. Я не скажу, что он плохо поет. Но он ничего ровным счетом не умеет, а я… Я уже пришел к выводу, что никуда не денусь от него, по крайней мере, пока. Хотя мог бы. - Все в твоих руках. Ты же знаешь. Как скажешь – так и будет. - Я хочу, чтобы ты тоже говорил. Чтобы ты тоже хотел. Он выпрямляется, встает на ноги, одергивая свитер, и перекидывает длинные концы шарфа за спину. Леонел всегда носит исключительно черное, и сплошь облаченный в этот цвет, кажется еще тоньше и изящнее. По совести сказать, я бы вообще назвал его тощим, если бы мой собственный размер одежды не был еще меньше, чем у него. - Ты творец без чувства выхода, - заявляет он мне, самодовольно ухмыляясь, змей чертов, а у меня внутри все кипит от негодования. И в самом деле, почему бы просто не послать его нахер с этими вечными накачками? - Если я так плох, то зачем я тебе? Ты и без меня прекрасно справишься, - пнув под ногами мелкую гальку, слегка обгоняю его, но мне не обидно. Мне вообще плевать, что он там бубнит, я знаю, что все это очередной фарс. Он точит об меня свои когти, как молодая кошка, на будущее. И кто знает, какая ему в лапы угодит мышь, когда я получу отставку. А я получу. Он – птица слишком высокого для меня полета. Даже сейчас, когда он едва-едва начал летать. Почувствовав, как меня ощутимо тянут сзади за пояс джинсов, едва успеваю обернуться, отшатнувшись на полшага назад, прежде чем на мой рот обрушивается какой-то неуклюжий и неуместный поцелуй. Так и зубы выбить недолго, я ничего не понимаю и таращусь, глядя в упор, а Леонел держит мои локти и толкает спиной перед собой, пока не прижимает что есть сил к раскидистой иве на берегу. В спину впивается кора, я чувствую каждый бугор, а внутри меня – гребаная Хиросима и бомба «Малыш». В зрачках Леонела ядерная вспышка, он и не думает отпускать, почти насильно раскрывая мои губы и врываясь все бесстыднее: так, словно хочет сожрать меня. И где вот, спрашивается, он раньше был со своим идиотским порывом? Нас уже ищут, совсем рядом раздаются голоса на плохом японском – еще бы, откуда тут возьмется что-то другое. И все-таки нас сопровождает несколько человек, в том числе та самая журналистка, которую Леонел кадрил несколько часов назад. Очень по-своему, ни в коем случае не делая вид, что у него вообще имеется член и подсознание с эротическими сюжетами. Эдакий бесполый декадент. Как же. Сейчас, когда этот «бесполый» едва ли не трахает мой рот своим языком, я готов во всеуслышание заявить, что все это брехня. Длиннопалая рука бесстыдно шарит у меня между ног, ногти царапают замок тугих джинсов, и вот тут уже я начинаю отталкивать его от себя, распахнув глаза и встретившись с абсолютно не затуманенным взглядом. Разжимаю непроизвольно пальцы, выпуская его руку, позволяя лапать себя, а он уже шепчет мне на ухо что-то о том, что у меня встал так быстро, и чтобы я хоть немножко еще поиграл. Не соображаю, перед кем, черт побери, мне играть, но это очень странное чувство – ощущать себя девчонкой, которую лапают. Дернувшись сильнее, вырываюсь из рук Леонела, и тут же нос к носу сталкиваюсь с нашей группой, которые смотрят на нас так, будто мы тут трюки акробатические показываем, стоя на голове. - Все в порядке? – спрашивает меня журналистка, а сама пялится на Леонела, который отвечает ей кивком. И не улыбается. Он никогда не улыбается на людях, имидж, мать его, и, наверное, его ухмылку вижу только я. Мне хочется гавкнуть, что нихрена не в порядке, развернуться и уйти. Остановить первую попавшуюся машину и рвануть до аэропорта, смотавшись подальше. А потом сменить имя, город, внешность, и больше никогда не спрашивать и не говорить о том, что случилось. Как вообще могло случиться так, что у меня и в самом деле каменная твердь в штанах, а не член, только потому, что этот козел вздумал стимульнуть популярность, выехать на грязной сплетне и создать имидж. Хотя подобное уже лет десять не в моде. - Эй. Я стою на склоне, вдалеке от группы и нашего переводчика, и спиной чую, что Леонел смотрит на меня. Смотрит и курит, прикладывая фильтр к губам. - Отвали. - Юто. - Я сказал… - Ю. Он меня впервые так называет, и я даже удивиться толком не успеваю, обернувшись. И правда – стоит, курит, какой-то нервный и дерганный. Будто схватил неуд и теперь не знает, как признаться. Или семиклассница залетела по его милости. Это сравнение меня веселит, и я даю себе слово обязательно выпытать как-нибудь, в каком классе мой прекрасный впервые переспал с девчонкой. Мой прекрасный. Мой. Прекрасный. Этого только не хватало, только такие шутки от бессознательного сейчас удивительно в тему. - Я не думаю, что это была хорошая идея. Голубки давно никому не интересны. Би, кстати, тоже. - Откуда знаешь? - Долго изучал независимые мнения в том «ресторане», где мы познакомились. Хмыкнув, Леонел раздумывает о чем-то, пиная носком ботинка торчащий из земли корень. У меня есть секунд тридцать, чтобы полюбоваться им просто так, как произведением искусства, красоты ради купленным в прихожую. Хотя, к черту, хватит себе врать, я его не в прихожую хочу, я хочу его в свою постель. Или в его. Или вообще прямо тут, на земле. Пожалуй, именно с этого и стоило начать. Это было бы самое лучшее и правильное начало. Может быть, это глупо и банально, когда тебе двадцать с небольшим, признавать, что хочешь вставить не паре-тройке поклонниц, а коллеге по сцене. Хотя какой он коллега… Леонел – такое дурацкое имя. Глядя на него сейчас, я гадаю, какое из множества его лиц передо мной, какая маска – смирения? Раскаяния? Робости? Влюбленности? На его острых скулах глубокими тенями играют сумерки, солнце уже давно село, и нас зовут. Нас зовут, а я знаю, что все и каждый из здесь присутствующих уверены, что мы трахаемся. В конце концов, пусть думают, если хотят, и пусть с этим разбирается Леонел, если заварил все это. У меня нет к нему доверия, даже когда он подходит ближе, еще ближе, шаг - раз, два, три - и мягко ударяется губами мне в ухо, зарывшись в жесткие высветленные волосы, спадающие уже почти до шеи. - Не спрашивай ничего. Не говори. Просто дай мне руку и иди за мной, - слащавый шепот обжигает кожу, он берет меня за руку, стискивая ладонь, и я чувствую все тонкие серебряные кольца на его пальцах. Я смотрю поверх его плеча куда-то в закатное небо Германии, еще сохранившее на горизонте излишне яркие краски, и чувствую тонкий, неуловимый, но такой победный запах секса, тот самый, который не похож ни на что. Это его запах, запах человека, который пока что даже для меня остается только Леонелом. Когда-нибудь я узнаю его настоящее имя. А пока – не спрашивать, не говорить.