Восход.

Спешно запихиваю небольшую папку болотного цвета в рюкзак, стараясь сосредоточиться на искусственно воссозданной атмосферой спокойствия в квартире хаоса и порока. Несколько раз дергаю за язычок молнии женского аксессуара болтающегося в руках, молниеносно передвигая ступнями в сторону просторной гостиной. Наклоняю прозрачный кувшин с фильтрованной водой, на четверть заполняя бокал. Губами обволакивая край стеклянной поверхности, улавливая тихое поскребывание об поверхность паркета. — Явилась? Мужской тон раздаётся в нескольких метрах, ударяется об невидимую точку между моими лопатками, и я предательски давлюсь прохладной жидкостью. Несколько раз откашливаясь до жжения в глотке. — Я уже ухожу. — дрожь в голосе скрывается под нотками наигранной уверенности, но выходит фальшиво. — Вновь торопишься покорять местные обезьянники своей мордашкой? — издевательски произносит отец, настолько сухо, что кажется вот-вот окружающее пространство расколется на части. Разворачиваюсь, несколько раз накручивая кожаную лямку рюкзака вокруг запястья. Холодный взгляд мужчины соприкасается с моим лицом, на мгновение застывая на веках, покрытых яркими розоватыми блёстками в честь предстоящего праздника. — На панель собралась, ебанутая?! Стёрла это со своего лица! Быстро! Намертво стирает. Мысленно. И даже подходить не нужно. — Мне пора. Хрипотца ниточкой пронзает женский голос, незримо соприкасаясь с эмоциональной неуравновешенностью родственника напротив. — Я выбью из тебя эту дурь. — угрожающе заявляет мужчина и совершает несколько разъяренных шагов навстречу к хрупкому девичью телу. В коленных суставах скапливается незримая апатия вперемешку с ненавистью и страхом вновь подчиниться насильственным унижениям. Мое рождение изначально было заключено в невидимый карцер, где главная цель — боль. Где главная боль — Я. — Я не брала твои бабки! — уверенно вскрикиваю я, когда отец оказывается в нескольких десятках сантиметров. — Мне не за что терпеть твоё неудовлетворение. Большой палец мужчины правой кисти суховатой подушечкой касается скуловой кости на моей щеке, несколько раз двигаясь из стороны в сторону и напоследок надавливая. — Мне не нужно оплачивать воспитание собственной дочери. Усмехаюсь, стараясь скрыть накрывающую сознание конвульсию паники. — Не лги. Отводит кисть в сторону, и несмело содрогнув воздух, с нелепым хрустом касается нежной кожи моей щеки. Голова дергается в противоположном направлении, подчиняясь законам физики. Сжимаю кончик языка между передними зубками, стараясь заглушить желание прижать руку к пылающей коже с несколькими разорванными капиллярами. Вторит своему безумству, вновь одаривая смачной пощечиной. Грубая кожа на пальцах мужчины немного сползают, касаясь пухлой женской губы. Приподнимаю уголки рта и резкий привкус гемоглобина одурманивает. Кончиком языка соприкасаюсь с порванным эпителием, стараясь смягчить боль и истончить струйку ярко алой крови. — Когда мне было пять, я вытерпела удары служебным ремнём за эскимо в парке Горького! — выпаливаю я, стараясь откинуть конечность биоматерила от своего тела. — Я тебе сказал, смыть это шлюшье дерьмище с лица! Толкает за талию, цепляясь за шею, словно я маленький никчемный кутёнок, нагадивший не в новые ботинки, а минимум, на репутацию. Сжимает чувствительный эпителий, и по позвоночному столбу пробегают болевые мурашки. Нагибает над раковиной, на всю мощность включая холодную воду. Жидкость мгновенно заливается в глаза, тушь стекает. Предпринимаю попытку приоткрыть глаза, однако из-за слипшихся ресниц ничего не выходит. Губы непроизвольно расслабляются, когда левый кулак родственника ударяет по крайней паре рёбер. Прохладная вода заливается в рот. Никчемно сформированное ощущение боли и отчаяния с косточек туловища поднимается в гортань, и я приступаю усиленно кашлять, стараясь избавить своё тело от навязчивого желания опорожнить желудок. — Освежилась? — кричит мужчина, вновь дёргая моё тело на себя, разворачивая. Кашлевой рефлекс замедляется, и я неспешно провожу рукой по лицу, стараясь стереть излишнюю влагу. — Семь. Случайно пролила клей на фрукты, пока делала подделку. Ела картон и задыхалась. — судорожно продолжаю я, стараясь выровнять обезумевшее дыхание. Грудная клетка вздымается с молниеносной скоростью, явно вступая в борьбу с максимально допустимой частотой дыхательных движений. Боязнь не выйти отсюда живой опускается на низшую ступень в рейтинге. Главное — вытащить эти бумаги за территорию пыток. — Ты исполняла! Каждый раз ты доводила до такого! Удар. Пытаюсь согнуться в туловище, но мужчина дёргает за плечи, не позволяя придать телу позу эмбриона. Обезумевшая боль локализуется в животе, в районе бывшей пуповины, разрастаясь с космической скоростью. Вот, она маленькая как горошинка, а вот, подобна массе солнца. Жмурюсь, вновь слипая ресницы. — Девять. Играла и разбила фарфоровую куклу. До двенадцати ночи попрошайничала на улице, дабы отдать за неё деньги. — подобно умалишенной заявляю я, стараясь хоть немного, но приоткрыть глаза. — Ты заслужила всё, что с тобой происходило. Или я должен был поощрять твои ебаные поступки безответственности?! Ты могла перестать быть такой никчемной! Указательным пальцем тыкает мне в висок, несколько раз надавливая с невообразимой силой. Так, что кажется, ещё немного, и сознание отключится хоть на мгновение, попытаясь найти себя не в безрадостном мирке. — Двенадцать. Проиграл сослуживцу в карты и позволил подглядеть за мной в душе. А после эта похотливая скотина дрочил под дверью моей комнаты. — Даже тогда ты умела себя продавать! Шлюха. Очередная пощечина. Несколько раз моргаю, боковым зрением оглядывая светлую столешницу в поиске необходимой вещицы. — Тринадцать. Избил меня до полусмерти, за то, что не подогрела ужин. А в больнице сказал, что меня сбил какой-то ублюдок и умчался в закат. Надеюсь ты не подавился своим пиздежем, папочка? — Ебаная моралистка. Если на тебя это не подействовало, то считаешь беседы за чайком позволили бы воспитать из тебя хоть что-то годное? Да твои друзья —это уголовники или будущие уголовники. Ты никчемная! Вновь замахивается, и я хватаю крупный кухонный нож с тёмной рукояткой, выставляя между нашими телами. Кончик немного соприкасается с хлопковой тканью футболки на животе отца. Искренняя улыбка озаряет мое лицо, и я лицезрею очевидный страх, вспыхнувший в зрачках ублюдка. — Ещё и убийца? — завороженно шепчет мужчина, явно стараясь совладать с неожиданностью сложившейся ситуации. Оголяю зубки, и несколько раз отрицательно покачиваю головой. Ребро предательски ноет, отдавая корни боли в легкие. Дышать становится труднее. Меняю направление ножа, приставляя лезвие к левому предплечью, недалеко от лямки свисающего рюкзака. — Шестнадцать, папочка. Закрыл глаза на изнасилование, продолжая покрывать незаконные делишки вора—эскортника. Это ты—никчемность. — улыбчиво заявляю я, немного надавливая на острый предмет. Шумно выдыхаю, когда тонкий эпителий поддаётся и рассекается. Вдоль. Несколько струек красноватой жидкости выбираются наружу. Не глубоко, но эпично красиво. — Завязывай свой спектакль. Ты сама ему глазки строила, я знаю, как ты можешь задницей крутить, вся в мать. Испуганно, но оправдающе. Смешон. — Ты убираешься нахуй из моей жизни, и мы больше никогда нигде не пересекаемся. Или ты досматриваешь спектакль. Ещё пару порезов, и женское тело красиво распластается в лужице крови. Ваш выбор. — Ты—эгоистка. Никогда не сможешь подохнуть не изобразив из этого оперное действие в два акта. — усмехаясь выдаёт мужчина, и я еле заметно киваю в качестве подтверждения. Несколько раз моргаю, максимально зажимая пальчики поврежденной руки, желая немного замедлить процесс высвобождения плазмы с форменными элементами. — Я не глупа. Перед тем, как оказаться вновь на территории унижения, я передала очень интересные бумаги с обвинениями некого Алексея Керсанова в моей гибели. И несколько десятков фото, видео, а также медицинских экспертиз с побоями. Папка на первый том «Войны и мира» потянет, представляешь? — Неблагодарная дрянь. Ты подохнешь уже через несколько месяцев, как выйдешь за порог этой хаты! Я тебе ни копейки не дам. Улыбаюсь. — Поверь, если мне понадобится мороженое из парка Горького, то я просто предложу отсосать. Я же шлюха, верно? К черту насильственные унижения от отца! Несколько раз одариваю недородсственника нездоровой ухмылкой, определённо осознавая, что данным спичем ничего не завершится. И сомнительная свобода всего лишь мысленная клетка, так грандиозно воссозданная мужчиной на протяжении всей моей жизни. Однако всепоглощающее чувство боли, пронзающее каждый миллиметр хрупкого тельца, ноюще отдаёт в полые и на первое ощущение целые органы. Направляюсь в сторону выхода, стараясь перебирать стройными конечностями немного чаще своих реальных физических возможностей. Выдыхаю, несколько раз моргаю, стараясь совладать с желанием прилечь хоть на несколько секунд. Сырость в подъезде ударяет в эпителий носа, действуя отрезвляюще. Ножом поддеваю подол платья, вырывая приличный кусок. Несколько раз обвожу израненное запястье, напоследок завязывая бантик, аккуратно зажав кончики ткани между зубами. Суставы подгибаются, и я с нелепым грохотом присаживаюсь на бордюр в нескольких метрах от подъезда неподалёку от фонарного столба. Приглушенное освещение вынуждает зажмуриться и мысленно считать до десяти, стараясь таким образом сохранить тоненькую невидимую связь с реальностью. Сбиваюсь, буквально давясь очередной порцией боли, и начинаю заново. Яркий белоснежный свет от машинных фар ударяет в зеленоватые глаза, подобно светлому длинному коридору пред вратами Рая. Определённо кажется, что данное сравнение создано прямиком для меня с пропитанной повязкой на руке и отшибленной брюшной полостью. — Блять, блять, блять! — отдаленно проносится в моём сознании, когда тело в очередной раз главенствует в желании прикрыть очи хоть на несколько секунд. — Кира, ты меня слышишь? Обеспокоенный знакомый голос двигается в пространстве. Словно бегает, подобно городскому сумасшедшему, из стороны в сторону. Немного приподнимаю тяжёлые свинцовые веки, наблюдая как яркое освещение насквозь пронизывает тонкую ткань крупных ушных раковин. — Вадимыч, блять, она не в минозе похоже! Че делать то? — нервно возникает Платонов, аккуратно дотрагиваясь краев собственноручно созданной мной повязки спасения. Усмехаюсь. И отряд спасения прибыл. — Не истери, блять. Открывай дверь. — приказывает второй голос, и он определённо принадлежит бывшему руководителю футбольных заговоров по избиению людей в кафе. Тёплые руки аккуратно обхватывают мое тело, поднимая с асфальтированной поверхности. Ёжусь, всё ещё надеясь совладать с порывом окунуться в бессознательное. — Постарайся не отключаться. — обеспокоено шепчет Антон, словно имеет индивидуальное отображение моих мыслей. Озноб пробирает кости, и я дергаюсь в конвульсии, прижимаясь к тёплой толстовке мужчины из отряда спасения. Я—боль. Живу в карцере. И отключаюсь. Всего на несколько мгновений. На… несколько…

***