о землянах, уральских горах и вожде коммунизма

Маленький солдат и добрый голос; если его приласкать, он, пожалуй, и не поймет, этот солдат в больших сапогах и с засыпанным сердцем, он шагает, потому что на нем сапоги, и забыл обо всем, кроме шагания. Э. М. Ремарк «На Западном фронте без перемен»

В конце концов Рада перестала плакать по ночам и красными воспалёнными глазами смотреть при свете дня. Она будто высохла, но впервые как следует причесала и распустила волосы — и ожила. Не первая их потеря, нужно жить дальше. Гай смотрел на неё; ему очень хотелось разрыдаться, хотелось искровить себе все костяшки, разбить их о стены и окровавленными руками стирать непрекращающиеся слёзы, орать и сорвать голос — только бы потом отпустило хоть ненадолго. Но он не мог. Он сидел на кухне и, положив руки на стол, молчал. Все стояли над ним и что-то говорили: Рада — утешающе, дядя Каан — сухо, ротмистр Чачу — злобно, и блекло — много-много безликих людей, проходивших через их дом. Гай сидел на кухне, и чужие голоса сливались в непрерывный гул, а свой он, кажется, потерял — и если раскроет рот, раздастся лишь беспомощный хрип. В груди была дыра, которая забирала всё. Иногда края её ныли и саднили, будто бы Гай принял семь пуль за Другого. Тени на потолке расползались кровавыми потёками. Время не шло, потому что больше было незачем. Потом за Гаем пришли. Ему сказали: «Началась война. Ты должен идти». И он пошёл. Не потому что так надо было, а потому что кроме войны ему некуда было идти. Под казёнными сапогами чавкало и хрустело. Он не смотрел, что. Стояли. Горланили гимн — и он тоже, смыкая и размыкая онемевшие губы. Шли дальше. Дорога тянулась и тянулась, остовы мёртвых и проржавевших машин на обочине смотрели на них, но никто, кроме Гая не глядел в ответ. Ноги не болели, потому что болеть они могут только у живых. Враг был близко. Так говорили главные, так дрожала земля. Затем они пришли. Ему некого было любить и некому верить. Мешком он рухнул в кабину танка, тесную и раскалённую, как печка. Пол трясся, Гай вцепился в руль побелевшими пальцами и ничего уже не видел перед собой, кроме мути и пыли. Кажется, он кричал — что-то в славу Отцов, но в нараставшем лязге и грохоте не слышал больше ничего. И было вечно тесно, и душно, и темно, и почти больно, ведь он что-то забыл, иначе кричал бы не то… — Максим! Было темно и тесно, он бил ногами и пытался вырваться, нужно было бежать, нужно было… — Гай! Взрыв. Мгла. Всё крутилось, и он бился о стенки, и трещали приборы, и… — Гай. Слушай меня. Это не на самом деле. Это кошмар. Голос был живым. Голос не принадлежал едко-пыльному миру. Гай широко распахнул глаза. Бурые пятна растворялись, и в темноте вырисовывались очертания человека. — Ты слышишь меня? — Голос был твёрдый и спокойный, голос тянул к себе. Гай кивнул. — Тебе это снилось. Война кончилась. Ты на Земле. Дай мне руку. Гай сосредоточил своё внимание на правой руке (она была целой!) и протянул её в темноту. Её сжала чужая рука, и только сейчас Гай заметил, что сердце его так бешено колотилось, что отдавало в конечности. — Гай, ты живой, — обхватив второй рукой его ладонь, сказал Максим. Как он мог забыть Максима? — Я живой, — помедлив, добавил он. Гай выдохнул. С трудом разжал стиснутые челюсти. — Там ты умер и не вернулся, — прохрипел он. — А я забыл. — Там не было, — в максимовом голосе появилась мягкость. — Смотри. — Он сжал руку Гая сильнее. — Помнишь, ты говорил, что во сне боли нет? — Да. — Сжатая рука заныла болью, и он отпустил хватку. — Это значит, что сон кончился, и ты в безопасности. — Мак медленно погладил его ладонь. Кажется, болели ещё колени и пальцы ног, а сами ноги запутались в простыне, которой он укрывался в жару. — Я что, пинал тебя? — пробормотал Гай. Подушка была неприятно мокрой, и он, неохотно отняв руку, приподнялся на локте и сел, подогнув ноги под себя. — Ага, — ответил Мак, поднявшись вслед за ним. Усмехнулся: — Ещё пытался меня бить. Гай тяжело вздохнул. Сердце постепенно успокаивалось. Глаза его привыкли к ночи, и он стал смотреть на Максима, заспанного и растрёпанного. — Ничего, — легкомысленно отозвался на его вздох Мак, — если и будут синяки, то к утру заживут. На мне ж всё как на собаке. Гай не стал вспоминать о семи шрамах под тонкой футболкой. — Спасибо, что снова вытащил, — глухо сказал он. Он научился благодарить. Максим кивнул. — Ты как, лучше? — Ага. Надеюсь, не разбудил Раду. — Если не прибежала, значит, не разбудил. — Мак приложил ладонь к левой стороне гаевой груди. Под его рукой сердце билось ровно. — Когда мне перестанет это сниться? — устало спросил Гай и, не ожидая ответа, опустил глаза. На фоне тёмных перекрученных простыней ноги казались слишком бледными. — Эй. — Рука легла на затылок, которого давно не касалась ни машинка, ни бритва. Гай поднял взгляд. — Ты многое пережил, и это оставляет следы. Рано или поздно они уйдут — врачи, таблетки и время должны помочь. А пока я рядом. — Рука Мака медленно поглаживала его по коротким волосам, рождая мурашки и приятное тепло. — И потом тоже буду рядом. Гай криво улыбнулся. Он так его… Потянувшись к Маку, он лбом стукнулся о лоб, и Мак ойкнул, а затем улыбнулся и, приобняв другой рукой, притянул к себе. Гай, приподнимаясь на коленях, не удержался и рухнул на него, а он под весом Гая упал обратно на кровать. Теперь Гай, лёжа на груди, слушал, как бьётся сердце Максима. Медленней, чем у него, но он успел выучить, что это нормально. А потом Мак поцеловал его в макушку. — Га-ай, — протянул он. — Мы вряд ли теперь уснём, а скоро рассвет, пойдём на улицу? Небо за широким окном и правда понемногу светлело. — Ладно, — отозвался он. — Только полежим ещё немного. Сердце билось ровно.