***
Утро беспардонно минорное. И всё тянется, дребезжит и раскалывается неумелой какофонией скрипично-пронзительных флажолетов. Но есть кофе — о, храни Мелитэле все кустарники и деревья с чудодейственными зёрнами! — и приводить себя в жизнеспособное состояние становится легче. Геральт по торжественному случаю возвращения в мир живых даже позволяет себе полнейшую неосведомлённость о политических интригах и звёздных интрижках. В тишине кухни уютно. Пожалуй, Ржезник только теперь может вполне спокойно заявить миру: «Да, я понял: дом — это стопроцентно про уют». В кампусе никто не задумывался о комфорте, особенно о чужом. Впрочем, после очередной из вереницы пассий Ильгнера на кухне появились не только забытые пачка сигарет и кружевные алые стринги, но ещё и скатерть… Если украденную из винтажного магазина тряпку с рюшами считать весомой частью создания домашнего уюта, то в кампусе он всё-таки был. Куцый и бесполезный — да, но всё же. На столешнице под кофейной кружкой Геральта скатерти нет. Не водятся в его холостятском жилище лишние вещи. Цири как-то высказалась, что они придерживаются экологичности: Ржезник приподнял бровь, уронил нейтрально окрашенное междометие в чашку и тему предпочёл не развивать. Про таких как Паветта в его окружении особо не разговаривали, ограничиваясь ёмким выражением о серебряной ложке в совершенно неожиданном месте. Ложки Ржезника — из нержавеющей стали, конечно же — всю его жизнь принадлежали кому угодно, кроме его самого. И эту разницу мировоззрений никакое воспитание и положение в обществе не сгладит. Никогда. Солнце встаёт на востоке и закатывается багровым диском за горизонт на западе, а Геральт давно уже не склонен к компенсации. Он поднимается за пару секунд до того, как тостер заканчивает с двумя ломтиками хлеба, на ходу допивает кофе. Ещё пара минут, и нужно будет разбудить Цириллу. Мужчина оставляет чашку в раковине и замирает, не сразу осознав, что в привычной утренней рутине резануло по абсолютно спокойному сознанию. Но это несложно — кружки. Целых две. Вывод прост и изящен: вчера у мисс Эмрейс был гость, послуживший прекраснейшим триггером для истерики с уничтожением мороженого. Безупречный бывший капитан Орлов — почему-то эта догадка кажется наиболее вероятным исходом. Не нужно быть детективом, чтобы сопоставить сбивчивую и проникновенную речь Леттенхоффа, их времяпрепровождение в составе трио и поведенческие реакции Кеаллаха при предыдущей встрече. Ржезник зажмуривается, ладони прижимаются к столешнице. Спокойно. Все могут когда-нибудь влюбиться, и притяжение между людьми всё ещё не преступление. Вдох. Глубже… Сосредоточиться на механике процесса. Выдохи — короткие. Дети имеют свойство расти, а ещё иногда драматизируют. Всё нормально… Наверное.***
Чего у Присциллы не отнять — так это её самообладания. Они больше не касаются неудобной темы адюльтера (Юлиан, правда, определяет совершённое действие скорее как предательство, а не измену) и довольно скоро расходятся. Вряд ли Леттенхофф сможет хоть когда-нибудь вспомнить, о чём вообще говорили. Его словно вышвырнуло в открытый космос, и там даже кричать бесполезно. Оставшаяся часть вторника резко уходит в кинематографическое затемнение, и юноша приходит в себя уже утром среды. Вокруг — пока что пустая школьная парковка с одиноким чёрным седаном. А под правым дворником чёрного седана — белый лист бумаги. Юлиан не властен над собственными конечностями, и вскоре лист оказывается в его руках. Да, так делать совсем уж точно нельзя, психолог может и обидеться… Впрочем, пусть обижается. Пусть все вокруг — Геральт, Присс, Цири, Кагыр — делают, что хотят. Пусть рушат собственные и чужие жизни, а он умывает руки. Произошедшее, очевидно, слишком сильно выбило из колеи. Как бы Лютик не относился к Беляу, тот точно не заслуживал, чтобы с ним поступили подобным образом. Слишком это… Мерзко. Ещё тошнотворнее становится, когда соотносишь свою прекрасную Присциллу — верную подругу, отличную девушку, честного человека — с изменой. Нет, Леттенхофф не придурок с рыцарскими замашками: он прекрасно понимает, что совершенно не обязательно ложиться в постель только после клятвы в вечной любви. Жизнь — сложная. В жизни много кто кому врёт. Но врать человеку, с которым встречаешься несколько лет?.. А смысл тогда этого чёртового представления?.. Он останавливается чуть поодаль от школьного крыльца и разворачивает послание. Сразу бросается в глаза: это не просто рекламное объявление. Некто настучал его на клавиатуре и распечатал, но вряд ли хотя бы в двух экземплярах. Короткая записка — всего одна строка. Два предложения. «У тебя ведь есть то, что тебе дорого? Долги нужно возвращать…» Почти не страшно. Что-то из подростковых попкорновых ужастиков — все знают, что ты делал прошлым… Осознание перебивает мысль на полуслове. Заброшенное крыло, четыре футболиста и расследование тринадцатилетней давности. Полиция и человек, который заслуживает чего-то неприятного… На этот раз обнаружить в себе пресловутую тягу к приключениям не получается. Юлиан сминает бумагу и утрамбовывает как можно глубже в рюкзак. Что ты делал тринадцать лет назад, Геральт?.. Не мог же такой внимательный сучёныш как Муир-Мосс просто взять и обознаться с машиной, правда? И золото превращается в дерьмо по щелчку пальцев. Да, милый Лютик, часы пробили полночь, карета стала тыквой. Леттенхофф силой затаскивает себя на крыльцо. В коридорах никого, впрочем, в одном конкретном коридоре всегда практически никто, кроме психолога, не появляется. Юлиан останавливается перед дверью и рассматривает её добрых минут пять, а после, резко развернувшись на пятках, бросается подальше. К чёрту. Даже если ведьмак кого-нибудь убил, прямо сейчас об этом узнавать совершенно необязательно… Впрочем, как и делиться столь неожиданной информацией с Цири или Кагыром.***
Улыбающийся Кеаллах настигает юношу в рекреации. На диван не падает даже, а пикирует коршуном и, поерзав, чтобы уйти от коварной пружины в сидении, забрасывает ногу на ногу: — Итак, мой дорогой друг, демарш, — Леттенхофф только скашивает на Кагыра глаза. Уж слишком бодрый у него голос, наигранность дикая, втыкается в чувствительного и растерянного Лютика иглами. Бывший капитан взгляд то ли не замечает, то ли игнорирует. Только рассматривает совершенно безынтересный потолок, откинув голову на спинку. — Мы с Цири просто друзья. И ничего больше. Что в такой ситуации отвечать — непонятно. Да и нужна ли паршиво отыгрывающему эйфорию Кагыру хоть какая-то ответная реакция? Ладно, можно попробовать выдавить из себя такое же паршивое утешение — на настоящее нет ни душевных, ни физических сил, вот только… Довести мысль до логического финала Юлиан не успевает. Кагыр поворачивает голову и, перестав щериться, уже куда спокойнее заявляет: — Ты, виски, я и укромное место, — можно было бы и улизнуть от ультиматума, да только юноша продолжает. — Не говори ничего. По лицу вижу, что на трезвую голову обсуждать итоги твоего вчерашнего вечера бесполезно… Замолчать Кеаллаха заставляют шаги. Лютик хмурится, когда его собеседник, только на секунду прислушавшись, одним прыжком взвивается на ноги. Объясняться он, конечно, не собирается. А Леттенхофф не собирается требовать — только провожает ускользающую спину взглядом. Кагыр уходит направо, а из коридора слева спустя несколько секунд появляется вполне миролюбиво настроенная Цири. Ей хватает одного взгляда на товарища, чтобы помрачнеть. То ли рожа у Юлиана сегодня совершенно тоскливая, то ли отсутствие бывшего футболиста сказывается. — Доброе утро, — девчонка проговаривает фразу с осторожностью, достойной сапёра. Благо, у Лютика не хватает сил на истерическое хихиканье. И никак не получается отвлечься от утренней записки. Каких-то одиннадцать слов, зато какой эффект!.. — Что-то случилось? Огромная куча всего случилась. И чуть раньше, если настигало это ужасающее чувство опустошённости, которое разворачивается алчущей чёрной дырой вместо солнечного сплетения, у Леттенхоффа были хоть какие-то шансы на спасение. Была Присцилла, готовая поддержать и утешить. Была Эсси с ребятами, и они ничего не спрашивали — просто тащили за собой, выпихивали в жизнь, находились рядом… Был даже Геральт, около которого хотелось свернуться калачиком и пропитываться атмосферой его загадочности. А теперь — ничего. — Не выспался, — Лютик и сам удивлён, насколько естественным выходит оправдание. Он даже зевает. Эмрейс, расслабившись, снова улыбается. — В отличие от некоторых, я присутствовал на занятиях в течение прошедших двух дней. Подниматься тяжело, но просидеть весь день в тишине и спокойствии Леттенхоффу точно никто не даст — нечего и надеяться. Так что приходится естественно среагировать на тычок в рёбра из-за шпильки. Приходится засунуть свою чёрную дыру поглубже и улыбаться пошире.***
Для полного комплекта совершенно ужасного дня Леттенхоффу к концу обеденного перерыва не хватает только футболистов. Он, правда, совсем не ожидает, что доковыряться до него решат не Мишеле или Муир-Мосс, а сам Беляу. Лютик как раз проходит мимо своей нелюбимой лестницы, когда его довольно резко хватают за локоть. Потеряв драгоценную секунду на шок, Юлиан оказывается втиснут в ближайший угол. Рейнмар выглядит устрашающе. Всё дело во взгляде — это подлинное безумие. Лютик и рад бы сбежать, да только вот в закутке их уединению никто почему-то мешать не собирается. Опиздюливание в распорядок дня обычной среды не входит, и, раз уж кикер не собирается начинать разговор, приходится проявлять инициативу: — Рейн, ты чего-то от меня хочешь?.. У меня математика с Тааветти, так что я… — Ты не торопишься, — Рейнмар, помолчав пару секунд, всё-таки отстраняется и, видимо для придания собственным словам веса, скрещивает руки на груди. Защитная стойка или как там её… — Рассказывай. С самого начала. И дураку понятно, что именно Беляу интересует. И с происходящим можно расправиться за минуту. И делать нечего — выложить только два факта: «Присс тебе изменила. Она беременна». Лютик даже задумывается, насколько сильно его приложат о ближайшую стену за подобные тезисы, но решает не рисковать. — Около пяти миллиардов лет назад наша планета образовалась из-за какой-то физической херни за счёт силы притяжения… — История Рейневану, если судить по поджавшимся губам, не нравится. Ещё немного, и его перекосит так сильно, что родная мама не признает. Юлиан на всякий случай выставляет перед собой ладони и замолкает. — Хватит строить из себя придурка, Лютик. Рассказывай, что с Присциллой. — Я бесполезен в этом вопросе, Рейн, — Леттенхофф сглатывает, когда его собеседник, скрипнув зубами, делает навстречу полшага. Ещё сантиметра полтора, и ладони упрутся в чужую грудь: так себе вариант. — Серьёзно! Откуда мне знать, что у вас происходит?! — Лютик, — полтора сантиметра довольно быстро заканчиваются. Футболист для надёжности отрезает единственный путь к бегству, уперев руку совсем рядом с плечом Леттенхоффа. — Ты мазохист что ли? Просто расскажи, что с Присс, и я тебя больше трогать не буду. Совсем недавно Леттенхофф пытался иронизировать и ляпнул, что для коллекции мудаков ему не хватает только Рейнмара. Тогда звучало почти что смешно. Теперь — совсем нет. Но это даже не страх. Может, он действительно мазохист?.. — Да бей уже, — Юлиан, расслабившись, резко убирает ладони. Беляу по инерции кренится чуть ближе, напрягается, чтобы удержаться на месте. Вторая рука резко хватается за одежду, и вот уже воротник одной из любимых рубашек Лютика мнётся в кулаке. Значит, бить будет в торс. Не смертельно. — Постарайся не в рёбра. Трещины долго зарастают. Леттенхофф прикрывает глаза и едва удерживается от насмешливой улыбочки, когда слышит низкое рычание со стороны футболиста. Конечно, он полностью готов. Ничего нового визави ему не продемонстрирует, даже если расстарается. Пока Флави, Рицци и Лиам отрабатывали тактику и хитрили с нанесением увечий, он обжимался с Присс, так что опыта у него нет. Слишком честный. Рыцарь чёртов… Вместо удара происходит что-то странное. Сначала — звук, словно ладонью по ладони хлопнули. На секунду позднее — удивлённо-разочарованный выдох, и Рейнмар куда-то исчезает. Точнее исчезают его руки. Лютик мог бы стоять целую вечность, разглядывая развернувшуюся сцену. Посмотреть есть на что. Согнувшийся и сгорбленный Беляу держится за ухо, исподлобья косясь на возвышающегося над ним психолога. Геральт для неподготовленного человека выглядит практически спокойным, вот только Леттенхофф внимательный, и он отмечает и бритвенно-острый взгляд, и начавшие подрагивать пальцы. А собственное сердце — идиотское, хоть выбрасывай — пытается изобразить галопирующую лошадь. — Мистер Беляу, я очень надеюсь, мы пришли к консенсусу, — Юлиан чувствует себя самым настоящим идиотом, но у него теплеет прямо под зевом чёрной дыры в солнечном сплетении, когда он слышит, с каким невероятно раздражённым шелестом Ржезник проговаривает шипящие. Эмоции! Он умеет их показывать! — Да, сэр, — Рейн, видимо, не собирается продолжать утончённую светскую беседу. Ему хватает мозгов, чтобы ретироваться. И веселость Юлиана позорно сбегает вместе с неудавшимся хулиганом. Именно в этот момент взгляд психолога наконец обращается к ещё одному действующему лицу. — Идём. Снова ультиматумы. Как будто не бывает по-другому… Леттенхофф уже собирается бросить свой отказ прямо в удаляющуюся спину, но не решается.***
В классе математики мистер Тааветти уже привычно пробегается по списку присутствующих, и столь же привычно не обнаруживает одного из учеников. За него вообще довольно легко зацепиться взглядом — вид слишком уж растерянный. Впрочем, вселенная не терпит пустоты, и теперь лучший ученик то и дело таращится на дверь класса. Странная парочка… Леттенхофф опускается на диван без приглашения. Разговор начинать он не намерен, оправдываться ему совершенно не за что. Ставит Геральт свои идиотские ультиматумы, которым почему-то слишком сложно сопротивляться, так пусть инициирует… Разное. Ржезник, пропустив его в кабинет, исполняет нечто совершенно невообразимое — это уже не звоночек, это чёртов огромный колокол Нотр-Дам — ключ поворачивается в замке, отрезав им обоим все пути к бегству. Во всяком случае, Лютик не собирается сигать в окно второго этажа. Колокол оживает во второй раз, когда психолог, вместо того, чтобы прошагать до своего кресла, падает на диван и практически зажимает юношу в углу у подлокотника. Если чуть сдвинуть ногу, то Леттенхофф непременно упрётся бедром в чужое колено. — Сегодня никаких авторских методик, — предупреждает мужчина. И у Лютика даже есть вариант, как подколоть его в подобной ситуации, но он не успевает. Геральт, вдруг переквалифицировавшись в Квазимодо, в два ловких движения расстёгивает пару верхних пуговиц рубашки. Да, Юлиан больной на голову, и это неизлечимо, но даже ему сложно сосредоточиться на чём-то ещё, пока пальцы цепляют маленькие пуговицы. — Что вы не поделили с Беляу? Лучше бы Геральт продолжил стриптиз. Тогда Леттенхофф забыл бы вообще обо всём и обязательно предпринял бы попытку сделать эту невнятную срéду особенной. Но психолог — ледяная глыба — не продолжает. И терпеливо ждёт ответа. — Рейн пытался узнать у меня обстоятельства своей романтической истории, — Ржезник реагирует резко дёрнувшейся бровью. В его присутствии дыра вместо солнечного сплетения почему-то не ощущается чем-то смертельным. Может, дело в знакомом до каждой ноты парфюме (Лютик узнавал, это — Версаче) или атмосфера кабинета действует успокаивающе… Леттенхофф, вздохнув, всё же чуть сдвигается, сделав вид, что просто старается расположиться поудобнее. Чужое колено, и правда, утыкается в бедро. Становится совсем спокойно. — Он встречается с моей подругой. — Несколько странно, что у него вдруг возникло желание тебя ударить, Юлиан, не находишь? Мои подруги тоже периодически находятся в отношениях, но их партнёры не торопятся бить меня по лицу. «Потому что твоё лицо можно только гладить самыми кончиками пальцев, едва-едва, чтобы ты, айсберг, привык и не оттяпал руку по локоть». — Лютик позволяет себе эту совершенно чокнутую мысль и даже улыбается: — Люди разные, Геральт. Футболистов часто бьют по голове… — Как и тебя, Юлиан, — довольно неожиданно перебивает Ржезник. Лютик замолкает, но улыбка никуда исчезать не торопится. Да и плевать на неё. Может, это — его личная защитная реакция. Ничего ведь криминального и слишком подозрительного, верно? — А ещё недавно Кеаллаху досталось. Но ни он, ни ты не торопитесь с кем-то драться. Я хочу помочь тебе, — психолог вдруг сдвигается по дивану, резко подрывается и доходит до собственного стола. — Хватит уже меня бояться. Варианта два: раскрыть все карты и слепо надеяться, что у психолога хватит самообладания, чтобы выпустить Лютика не через окно или промолчать. Леттенхофф выбирает второй. Так безопаснее и проще… Но ответить всё-таки нужно. А ещё до одури нужно узнать, что случилось в жизни психолога тринадцать лет назад. — Я тебя и не боюсь. И про Рейневана с его тараканами — чистейшая правда, — юноша поднимается куда спокойнее психолога, правда, перемещается не так бесшумно. Очень хочется нарушить чужое личное пространство, но такой вольности Юлиан себе не позволяет. — Геральт… Могу я задать тебе довольно личный вопрос? Он, повернувшись, внимательно оглядывает Юлиана, словно впервые обратив внимание на собеседника. Медлит — явно размышляя, стоит ли того эфемерная надежда помочь. — Можешь. Если вопрос будет слишком личным, я откажусь отвечать. — Он слишком личный, — соглашается юноша. И тут же продолжает, чтобы психолог точно не перебил. — Происходило ли что-нибудь тринадцать лет назад такое, за что тебе могут попытаться отомстить? Геральт вдруг становится ещё бледнее обычного. И мимика, оказывается, столь же не чужда ему, как и эмоции в целом. Лютик прекрасно видит страх, пусть секундный, тут же сменившийся удивлением, но всё-таки страх. И ему самому становится совестно настолько, что он обязательно бы отшатнулся и постарался бы сбежать, но это бессмысленно. Дверь заперта. — А ты умеешь удивлять, — невесело усмехается психолог. — Это долгая история, Юлиан, и… — И я не тороплюсь, — Лютик вкладывает в улыбку всё доступное ему очарование и, обогнув Геральта, устремляется к чайнику. — Сам запер дверь. Терпи. Психолог, конечно же, может думать сейчас всё, что угодно. Но Леттенхофф почему-то уверен, что в череде его размышлений точно есть слово «зараза».