***
Эскель встречает на парковке. Локация у него за спиной — стекло, металл и сплошная гиперкомпенсация. Гигантское гиперболизированное уродство, родившееся из недостаточной степени тонкого художественного мастерства. Ассоциация превзошла не только мыслимые ожидания, но и немыслимые умудрилась изнасиловать. А потом укусила сама себя за хвост и превратилась в Уробороса. Как у Юнга — темнота и плодородие, саморазрушение и потенция. — Попал в пробку, — после приветственного кивка констатирует Копп, лёгкая улыбка проявляется на секунду и исчезает. Для стороннего наблюдателя-незнакомца Эскель, конечно, выглядит несколько жутковато и отталкивающе. Дуэт устало-задумчивых морщин на лбу и ярко выраженный недосып по-настоящему страшными может назвать только крайне впечатлительный человек, а вот шрам, начинающийся от правого виска и пропарывающий лицо до самого подбородка — да, лёгкую тревогу вызывает. Геральт вряд ли забудет их совместную практику в психушке. Кто бы мог подумать, что перьевой ручкой можно распахать физиономию настолько стремительно и глубоко? Дейдра оказалась очень… неожиданной пациенткой. — И случилось что-то ещё. — Доктор Лайтман, сэр, — Ржезник прищуривается, кивает на здание, — нам сейчас не до трактовки моей мимики. — Отсутствующую мимику могут трактовать только эзотерики, — гранитные ступени сменяются вычурным мраморным полом, и к ним сразу приклеивается взглядов пять-семь. Эскель отточенным движением выпячивает нижнюю челюсть вперёд, Геральту даже смотреть не нужно: так повреждённая верхняя губа чуть приподнимается, обнажая клыки. Хоть сейчас в массовку летнего ужастика, под который подростки зажимаются на последних рядах кинотеатра. Взглядов сразу становится меньше. — Или карты таро. — Две пёстрых картонки с вписанными летяще-нечитаемым почерком психиатра именами оказываются в руках девушки-координатора, которая старательно смотрит на Ржезника, его ботинки, люстру или собственный бейджик, только бы не на Коппа. — Или когда там кофе-брейк? — Геральт забирает программы конференции, находит их секцию и издаёт что-то отдалённо напоминающее членораздельные звуки. — Я в нетерпении. Ещё один координатор — субтильного вида короткостриженый мальчишка с испуганными глазищами оленёнка — едва в обморок не грохается, потеет и заикается, пока объясняет, как найти нужный конференц-зал. Геральт от комментариев воздерживается, хотя и посылает другу лукавый взгляд. Эскель иногда слишком заигрывается со своим нежно оберегаемым постыдным удовольствием: вот и сейчас намеренно широко улыбается, заставляя лицо превратиться в наверняка самую дико отталкивающую срань, какую этот бедняжка-Бэмби видел в колледже и жизни в целом. — Проф лично, — Копп занимает одно из кресел на предпоследнем ряду, раскрывает программку и пролистывает, но Ржезник уже смотрел: из по-настоящему интересного только кофе-брейк. — Выбил тебе второй пригласительный, Геральт. На твоём месте я бы задумался о возвращении в альма-матер. — Классно, — наигранно-весело роняет школьный психолог, и в его руках программка превращается в смятые листы, — что вы с Трембле не на моём месте, Эс. Мне пока с большой наукой не по пути, — это звучит уже ровнее, спокойнее… выверенно. — И я помню, как он швырялся методичками по всему коридору, пока гнал меня с кафедры. — Он был не прав и признаёт это, — Эскель и говорит, и выглядит спокойнее некуда, не к чему придраться. Не к чему, если не знать его: когда в жизнь психолога с неотвратимостью метеорита ворвалась мисс Эмрейс, Виктор почти год прикрывал отсутствие сотрудника, а Копп ишачил на две ставки. Очевидно, что мужчина не теряет надежды вновь работать в тандеме — их коллективу для исследований больше ничего не нужно, только Эскель и Геральт… Никто с кафедры и не подумал, что дети обычно на голову сваливаются раз и навсегда, особенно стремительно осиротевшие: скоро Ржезник вернётся, будем двигать науку дальше. Что нам какие-то незначительные трудности? Геральт понимал Виктора уже тогда: годами вкладывать старания и силы в человека, а потом увидеть его, осунувшегося, сливающегося с сероватой стеной кабинета, услышать: «Я ухожу» — это невероятно сложно. Ещё сложнее сдержаться и не начать раскидывать свежеотпечатанные методические материалы, приправляя летящие снаряды отборной руганью портового грузчика. Но это, однако, вполне реально провернуть. А понимание не синоним принятия. — Эс, шесть лет прошло, я врос в школу. Мне нравится не выписывать медикаменты. Мне нравится не видеть малолетних скрипачей, юных наркоманов и возрастных трясущихся адептов лунного света. Мне нравится не ставить диагнозы, — тирада, в целом, выходит достаточно убедительной. Геральт разжимает пальцы, и ему на колени приземляется истерзанная программа. — Не собираюсь обратно на кафедру. Можешь передать это Виктору, как только его увидишь. — Самовнушение, — Эскель успел уже куда-то сунуть свои бумаги, а теперь сидит, удобно устроившись, в отличие от задеревеневшего Геральта. — Это не твой конёк. Не хочешь возвращаться, понимаю, — ладони растекаются по подлокотникам, пальцы левой руки слегка оглаживают закруглённый край, — ты всегда был слишком гордым. Только скажи честно, — Ржезнику неуютно под взглядом светло-карих глаз, но он не отворачивается. — Из-за каких мук совести ты решил возложить жизнь на алтарь Цири? Эскель любит детей в целом и Цириллу в частности — в этом Геральт более чем уверен. Но куда больше Копп любит Геральта: они росли бок о бок, сколько психолог себя помнит. Вместе, с разницей в пару дней, оказались в приюте. Вместе выпросили у нового директора — Весемира — право посещать не интернатовскую школу, а обычную. Вместе дрались. Ссорились, мирились, ночевали на крыше, разглядывая бескрайне-звёздное небо — всё тоже вместе. Да, был и Ламберт, но он… Другой. Лучший друг. А Эскель — почти брат. И сейчас Копп интересуется, как и всегда очень мягко и мудро, какого хрена, Геральт, ты просто спускаешь в унитаз жизнь? Геральту нечего ответить. Он балансирует на двух остриях метафорических вил: не разорваться бы. Шесть лет назад он поднял трубку: Калантэ звучала слабо. Он не был ей обязан, на тот момент его с Паветтой и Дани не связывало ничего. Зато были другие связи — проекты, гранты, исследования, горы банок из-под энергетика в их квартире. Работа на износ: сверхурочные, практика, научные публикации, конференции… Калантэ было еле слышно — несвойственная ей особенность — голос тихий и хриплый. Если размышлять об этом сейчас — Геральт вполне сознательно избегает этого — она была уже не совсем в здравом уме. Она могла бы найти куда более подходящую кандидатуру для опеки маленькой девочки, застрявшей во Франции. Она могла сделать что угодно, но позвонила Ржезнику и из последних сил зубами вырвала обещание. А потом скоропостижно скончалась, а Геральт уже готовил документы. И с той самой секунды гнал от себя мысль о том, что отказался от всех перспектив ради чужого ребёнка. Зато вот Эскель эту мысль, видимо, закрепил в сознании. Разложил на составные части. О чём он думает? Взгляд прямой, открытый. Лицо расслабленное. Ни капли осуждения. — Пойдем выпьем кофе, — Ржезник резко поднимается, смятая программа оказывается под подошвой ботинка. На сцене уже расхаживает холёный докладчик, за его спиной второй или третий слайд презентации. Копп покидает зал следом, и никак не выказывает неудовольствие пропущенным выступлением.***
В голове ни единой мысли. После целого шторма из обрывков собственного сознания Леттенхофф даже рад. Он всё никак не мог отогнать от себя недоверчивого искусителя, который неустанно нашёптывал: да кому ты нужен-то, Лютик? Нормальные люди с тобой общаться не горят желанием, а Цири с Кагыром на ненормальных не похожи. Подожди ещё немного, Лютик, и они, взявшись за руки, побегут от тебя как от прокажённого… Попробуй, Лютик, тебе же так нравится, когда тебя бросают, как неугодную игрушку, правда? Ещё немного напрасных страданий, которых так легко избежать. Просто самоустранись до прохождения точки возврата… А сейчас в голове — спасибо, текила, с тобой очень приятно работать — мягкое ватное облачко. Приятная пустота, одно только желание, чтобы так было всегда. Лёгкий ветерок приносит с собой исключительно приятные запахи: что-то цветущее и свежее. Прямо как травяной настой. Леттенхофф сбивается с шага, тормозит, конверсы резко приклеиваются к асфальту. Он оглядывается, но на улице никого. Мысль из ниоткуда — только выкинул все. Только выкинул нелепые предположения Присциллы — те, которые про совершенно невообразимую и дикую любовь с первого взгляда. Только убедил себя: так не бывает. Не случается в реальной жизни такой разрушительной искры. Но эта мысль… Какой там у настоя состав?.. Мята с ромашкой перемешаны в ведьмачьем зелье — может, какая-нибудь галлюциногенная муть. И беседы ни о чём и обо всём — просто следствие. Лютик поджимает губы. Запах, принесённый порывом ветра, вообще не похож на отвар из пузатого белого чайника, но мозг всё равно вываливает на него Геральта. Его облапал мерзкий Кот, они напились на детской площадке, а в мысли всё равно лезет психолог. А если бы его облапал Геральт, то… Выдохнув, Леттенхофф резко срывается вперёд. Голова отзывается лёгким головокружением, а текила опасно оживает где-то в желудке. Это просто интерес. Не думай об этом. Ради вселенной, пожалуйста, не надо. На крыльцо он взлетает прыжком. Геральту ты вообще не интересен. Помни, это просто работа. Её нужно делать хорошо. Обычный вежливый интерес. Продавай он струны в музыкальном магазине, даже бы не запомнил, как тебя зовут. Дверь оглушительно хлопает, перед глазами резко всё мутнеет, а запах цветущих растений и свежести сменяется чем-то давящим и пыльным. Сердце зачем-то разгоняется, руки трясутся как чужие. Лютик проносится до ванной, влетает плечом в дверной косяк и едва ли чувствует боль от удара. Текиле больше неинтересно внутри, ей там стало вдруг резко неуютно. От унитаза несёт хлоркой — при всех недостатках Мать настоящая чистюля — колени встречаются с темно-зелёного цвета плиткой, и Леттенхоффа выворачивает. И он почти готов продемонстрировать унитазу внутренний мир во второй раз — после щелчка выключателя желудок словно оказывается перетянут колючей проволокой, ослепительно нереальный свет затапливает ванную, Лютик роняет крышку унитаза и прижимается к ней щекой, только бы не смотреть на Мать. А она уже присела рядом. — Тебе плохо, сынок? Сынок. Как же глупо это звучит от женщины, которая заявила тебе в десять лет, что ты — неудавшаяся попытка удержать около себя мужика. Он захватил длинноногую девчонку в Огайо, неплохо оттянулся, и ничто не намекало на предложение руки, сердца и любви до гроба. Она искренне считала, что две полоски — достаточное основание для «жили долго и счастливо», и с радостью протянула с новостью четыре месяца. Так подобные длинноногие девчонки и оказываются на другом краю континента в сонных городках, от них отрекаются семьи и знакомые, а всю накопленную злость только и остаётся, что вытряхнуть на единственное существо, которое не может дать сдачи. — Пей, — шумит вода. Через несколько мгновений пальцы заставляют поднять резко потяжелевшую голову. Лютик фокусируется на лице миссис Леттенхофф, нехотя открывает рот и отпивает воды. Мать вдруг хмурится. — Что у тебя с лицом?.. Пальцы перемещаются, но не на висок, усиленно трут скулу. Лютик холодеет, и стакан становится свинцовым, приходится поставить его на пол, чтобы не разбить. Там синяк. — Ничего, просто грязь, — язык не совсем подчиняется, зато руки работают куда лучше. Юлиан перехватывает запястье матери. — Серьёзно, мам, полный порядок. Её дрожащим от волнения голосом не убедишь. И у неё всё ещё есть вторая рука, которая, дотянувшись до рулона бумаги, отрывает достаточный кусок. Юноша отодвигается, но теперь уже женщина держит его за запястье — хватка стальная. Она сильная. Сейчас — пока тело ощущается куском мяса, неспособным на движения — даже очень. Под напором трения косметика сдаётся, и Лютику очень хочется сжаться. После таких находок обычно следует удар. Он зажмуривается, слышит и чувствует чужой огорчённый выдох — мятная паста. — Тебя опять избили. — Глухо и хрипло. Когда Юлиан открывает глаза, мать уже сидит на полу неподалёку, подобрав под себя ноги. Она кажется маленькой и незначительной, теряется в шёлковых складках халата, сползшего с одного плеча. Руки обессиленно сложены на коленях словно в молитве — ладонями вверх. На полу невдалеке — смятый и замаранный клочок бумаги. У неё губы подрагивают — подмечает Лютик, но как-то вяло. Отодвигается ещё, нащупывает раковину, цепляется пальцами и рывком сдергивает себя с пола. Мать продолжает смотреть в ту точку, где он находился до этого. Теперь начинают дрожать плечи, а Юлиану чудится, что он на американских горках: всё внутри приходит в безосновательное движение. Женщина поднимает лицо — и на секунду прошивает острыми иглами жалости — в глазах море отчаяния, готовое пролиться слезами. — Мальчик мой… Лютик собирается с силами, пальцы разжимаются, после первого шага второй выходит куда увереннее. Он покидает ванную за три. Утром как обычно сделают вид, что ничего не было. Утром начнется отсчёт ещё одного дня из длинной вереницы, что разделяют их до полной свободы друг от друга. Утром скорее всего придавит к постели жутчайшим похмельем. Утром и намёка не будет, что Мать решила вдруг продемонстрировать, что способна на сочувствие. Но все это случится утром. А пока Леттенхофф закрывает дверь и сдергивает с себя одежду. Из джинсов вываливается телефон, пальцы сами цепляют с пола. Снова — сообщения от Присциллы. Доставлены много часов назад. Лютик решает переключиться на них. «Лютик, прости меня пожалуйста, я прислала не ту геолокацию! У нас, оказывается, кроме Неона есть ещё и Не_Он — это просто взрывающее мозг совпадение. Вот новая геолокация» «Тебя так долго нет, что ты пропускаешь всё веселье!» Леттенхофф хмыкает, растекается поперёк кровати. Веселья ему на сегодня хватило, спасибо… Матери, видимо, уже плевать, почему он заявился среди ночи, снова избитый и впервые пьяный — её не слышно и не видно. Вполне возможно, что удастся хотя бы немного подремать. Экран гаснет, и Лютик прикрывает глаза. Единственный плюс — теперь хотя бы не пахнет травами. И мысль о ведьмаке — дурацкую и ничем не обоснованную мысль о том, что было бы, если бы Геральт вдруг решил позажиматься в клубе — заменяет пустота.***
Геральт искренне благодарит бариста за два классических американо. Вежливо отказывается от сливок, сахара и корицы, чем вызывает уважительный взгляд. Профессор обязательно отчитает Коппа за бегство с конференции, но он всё равно бы отчитал — хотя бы за отказ Ржезника вернуться на кафедру, так что психолог не испытывает по этому поводу излишних сожалений. В кофейне уютно и довольно спокойно: пара компаний из подростков делятся новостями, несколько клерков сосредоточенно отстукивают по клавишам ноутбуков. Они с Эскелем занимают столик подальше и от тех, и от других. — Что вообще нового? — Копп берёт чашку в левую руку, оглядывается, улыбка отправляется к заинтересовавшимся его персоной подросткам, и те закономерно тушуются и отворачиваются. — На работе. Поразительная способность легко менять тему разговора. Они ещё вернутся когда-нибудь к дискуссии про просранную жизнь, в этом Геральт уверен. Но сейчас он пожимает плечами. Работа как работа. Дети как дети… — Интриги и скандалы. Начались футбольные соревнования, пришлось познакомиться с тренером, — психолог не совсем уверен, что ему следовало бы делиться хоть с кем такого рода информацией… Но перед ним сидит Эскель. Эскель может посоветовать что-нибудь полезное. — Это Сиги. Помнишь такого? По промелькнувшей по лицу Коппа тени Ржезник понимает: ещё как помнит, как будто они только вчера зажгли в «Крови и Вине». Психиатр возвращает чашку на стол и чуть придвигается к нему. — У кого-то из команды сдали нервы? Футболист-скрипач из выпускного класса? — Никто не резал вены, — торопливо отзывается Геральт. Если они съедут на тему самоповреждения и попыток суицида, то снова ступят на дорожку кафедры, и Эскель вполне обоснованно скажет: ты врёшь, дружище, что тебе удобно в твоём кресле школьного психолога. Ты ждёшь оказии, чтобы вернуться. — Ребята из команды подрались. Паскудная ситуация: один спровоцировал второго, и я думаю, что наш старый знакомец поспособствовал такому развитию событий. Слишком уж складно всё получилось. Как по сценарию. — Уже оставил психологические портреты? — Эскель всегда задаёт правильные вопросы. И сегодня у Ржезника даже ответ готовый есть: — По чистой случайности со вторым побеседовал за некоторое время до этого. Достаточно флегматичный и способный ученик. Уравновешенные тенденции экстраверсии и интроверсии. Идеальное личное дело, — Геральт принимается за кофе. Будет жаль, если тот остынет. — Это была его первая драка. А с провокатором разговаривал уже при Сиги. Мерзкое ощущение осталось, если честно. — А ты как хотел… Иногда нашему брату бывает и мерзко, — хмыкает Копп. — Но я склонен верить твоим ощущениям. Вот только директор твоей школы вряд ли знает тебя так же хорошо… Что с доказательной базой, кроме субъективных оценок? Провокатор, по твоим словам, должен был преследовать конкретную цель. Это первый вопрос. Следующее, — тон психиатра приобретает наставническую составляющую. — Есть ли у тебя зафиксированные объективные данные о делинквентности этого мальчика? — У меня есть предчувствие, Эскель, но предчувствия к докладу не подошьёшь. А директору плевать, кто там и кому ломает лица, потому что начался Сезон, и единственное его желание — команда, выбившаяся в финал, — глухо отзывается Ржезник. Он и без Коппа знал, что ничего не сможет инициировать — только сидеть с прямым лицом и кивать, пока Йохан будет ему рассказывать, насколько он поражён и сконфужен произошедшим эпизодом. Такой хороший положительный Кагыр, такой отзывчивый и добрый Рицци, что же мальчишки не поделили? Мы — педагогический коллектив школы — вообще не ожидали от Кеаллаха такого поступка и осуждаем его. Если психолог откроет рот, Нескенс выпнет его без отработки, а в рекомендации вынесет исключительное профессиональное несоответствие. Цири придётся снова поменять школу. Дилемма… Совесть Геральта однозначно за честность: нельзя же обвинять фактическую жертву!.. Прагматичность подсчитывает, во сколько нервных клеток ему обойдётся поиск работы, возможный переезд и нивелирование последствий просроченных платежей по кредиту. — Это тебя гложет, — мгновенно определяет Копп. И, хотя этого не требуется, психолог кивает. — И в конце это тебя сожрёт, Геральт. Твоя принципиальность будет тебя мучить всю оставшуюся жизнь. — И что ты предлагаешь? — Интерпретировать реплику Эскеля можно двояко. Так что лучше дать ему договорить самому. Геральт допивает кофе и, резко перевернув чашку на блюдце, ждёт пару секунд. Кофейная гуща не выдает ничего дельного. В силуэте на керамике он видит только взвесь более твёрдых частиц в оставшейся капельке воды. — Предлагаю не терять голову, работу и ипотечный дом, — слова Коппа пригибают к стулу. А тон все тот же — слишком мудрый и понимающий. — У тебя сердца не хватит, если ты его по кусочкам разорвёшь и станешь раздавать страждущим, Геральт. Геральт все ещё рассматривает оттиск на блюдечке. Даже разворачивает его другой стороной. Всё ещё просто кофе. — Психиатрия сделала тебя донельзя циничным, Эс. Странно для того, кто работает с людьми. — Циничным я был всегда, — резонно отмечает Копп. Его кофе не кончился, так что психиатр делает небольшую паузу, чтобы глотнуть, а Ржезник переводит на него взгляд. — Я врач, Геральт. Врач, а не подружка или плечо для слёз и соплей. И ты тоже, как бы ни старался отбрыкаться от профессора. — Спасибо за твоё профессиональное мнение, — плюется метафорической желчью Ржезник. Раньше они не затрагивали эту тему, и Геральт просто не готов отражать такое откровенное нападение. В последний раз подобная битва случилась слишком давно — он отвык. Он тогда едва-едва дополз до окончания первого семестра в колледже, и в Весемире проснулась потребность выдать своим «почти-приёмным» ещё немного жизненной мудрости. Они внезапно оказались на поле обсуждения отношений и резко свернули к Йеннефэр: эта девушка для тебя совершенно неподходящая кандидатура, Геральт. Тогда он чуть не подавился лазаньей — их отношения с Йенн были до крайности лишённой романтики животной и необузданной страстью. Искать кого-то, пока ты занят учёбой не особо хочется. Так что ты просто примечаешь понравившуюся девчонку… И после одного крайне неловкого свидания вы уже запираетесь периодически в душевой на этаже — и бесите этим буквально всех — а потом расходитесь даже не как друзья. Сейчас ему даже давиться нечем. Только и остаётся, что парировать язвительно-колко. Эскель, вздохнув, вытягивает из внутреннего кармана бумажник. Разговор окончен, и каждый остался при своём. Почти… Геральт теперь всю обратную дорогу будет думать: а что, если… И никогда не найдёт правильного ответа. Спасибо, Эс, большое и человеческое. — Передавай Цири привет. — И Виктору не хворать.***
Лютик угадывает. Каждое его ночное предсказание можно отмечать полностью сбывшимся. На тумбочке надрывается мобильник — спасибо, что на беззвучном. Он даже не высовывает голову из-под подушки, ладонь вслепую нашаривает тумбу. Натыкается на что-то прохладное. Леттенхофф всё-таки выглядывает из своего укрытия, и немилосердный солнечный свет сразу же выжигает глаза, а в висках начинает стучать. Стакан. С водой стакан. Рядом — маленький серебристый блистер. Мать что-то разошлась на нормальность. Снова вибрация — и превращает голову в переспевший арбуз. Черепная коробка готова детонировать через три секунды. Обратный отсчёт. Юлиан издаёт предсмертный стон и поднимает трубку. — Господи, кто-то умер? Нахера звонить в такую рань?! — И тебе привет, — отзывается сотовый голосом Цири. Звучит куда ниже, чем обычно. Этакое похмельное контральто. — Поднимай задницу с кровати, Лютик. Игра через полтора часа. Леттенхофф ещё раз стонет, роняет телефон на постель и укладывается сверху: — Я не в команде, девочка моя, могут и без меня проиграть. — Кажется, если он ещё раз шевельнётся, то точно умрёт молодым и не в лучшей форме. Стакан так и притягивает взгляд: во рту чёртов ребёнок противоестественной связи Атакамы, Адского пламени и наждачки. И очень хочется пойти и прочистить желудок. Скорее, конечно, поползти. Надо реалистично оценивать свои шансы. — Это просто похмелье, Лютик, — хрипло оповещает товарища Цирилла. — Выпьешь крепкого чаю, запихнёшь в себя пару ложек овсянки и выдвигайся. Кагыр обидится, если ты не придёшь. И только попробуй не прийти, — угрожающе звучит. От Цириллы можно ждать буквально любой подставы, да и в отношении Кеаллаха будет несколько нечестно не посетить его последнюю игру. — Ты слишком жестокая. Я в жизни не встречал более чугунносердечных людей, — Юлиан собирается с силами и садится. Мир остаётся на месте, даже и не думает устраивать ему карусель, но голову разрывает резкими — настоящие выстрелы — вспышками боли. — Слышишь? Моя кончина навеки останется на твоей совести!.. Хотя о какой сов… — Слова «чугунносердечных» не существует, Лютик, — прерывает трубка. Леттенхофф уже запивает обезболивающее и не торопится отвечать, пока не осушит стакан полностью. Какие бы мотивы матерью не двигали, очень уж удачно в ней взыграла заботливая её часть. — В этом смысл, Цири… Каждый поэт добавляет в язык новых красок. — Крепкий чай и пара ложек каши, — вместо прощания роняет Эмрейс.***
На школьном стадионе собралось, наверное, три четверти населения города. Выглядит даже красиво: красно-белые стяги на левой стороне, на правой — геральдические лилии и уже знакомый флаг с оскалившимся котом. Лютик поправляет на лице тёмные очки, день выдался на удивление безжалостным. Душно, солнце слепит, так кому-то в голову пришла идея музыку включить. Леттенхоффу не приходится долго гадать, с какой целью. Пока он пробирается к трибунам, мимо весело проскакивают чирлидерши. Они наверняка на какой-нибудь химической наркоте: нормальные люди не могут показывать такую истеричную радость. Трибуна красных взрывается дружным рёвом и начинает скандировать: «Ор-лы! Ор-лы!», и снова подкатывает тошнота. Как же это громко. Лютик выдыхает, прячет ненадолго горящее лицо в ладонях. Сегодня руки трясутся так сильно, что он даже краситься не решился, и теперь чувствует себя самым голым на пару квадратных километров. Во всяком случае, кто-то немного регулирует громкость болельщиков, и Леттенхофф окидывает взглядом уже успевших занять места людей. Замечает Присциллу, благо, что она слишком увлечена съёмкой танцев и не поворачивает головы. Цири на трибуне нет. Взгляд цепляется за движущийся силуэт практически сразу. Подойди к нему сейчас кто угодно — начиная Цири и заканчивая Её Величеством Елизаветой Второй — он не находился бы в прострации. Но судьба любит гомерически хохотать ему прямо в лицо — в бушующем море кроваво-алого, среди коронованных орлов движется, высоко подняв голову, бело-синий. Бело-синий с тремя геральдическими лилиями на левой стороне груди и оскалившимся котом. Фанаты Орлов расступаются перед новопровозглашённым Моисеем, и вскоре Лютик, чувствующий себя сталагмитом, может во всех подробностях рассмотреть его лицо — уже во второй раз. Шрёдингер — один глаз зелёный, второй — голубой, серебристые лилии переместились с щеки на острый кадык. Мелковат для футболиста и всё ещё слишком здоровый для Леттенхоффа, удравшего вчера из цепких кошачьих лап вместе с бутылкой текилы. Бежать, во-первых, бессмысленно, а, во-вторых, себе дороже: он и трёх метров не преодолеет, как его снова начнёт выворачивать. Юлиан сует руки в карманы толстовки, но не обнаруживает там ничего, что можно использовать для самообороны. — Без цветочков и не узнал, — за три шага вскидывает ладонь Шрёдингер. Лютик растягивает губы в улыбке и искренне надеется, что его новый знакомый почувствует мысленный посыл валить отсюда нахрен к противоположному краю поля. Потеряйся, потеряйся, потеряйся, Кот. Не срабатывает. Футболист сокращает расстояние до шага. — Привет. Рад тебя видеть. Отлично. Показательно дружелюбный парень, как же. Все футболисты — за крайне редким исключением — двуличные сволочи. Во всяком случае, Леттенхофф других не встречал. Выборка у него не особо репрезентативная, зато — красочная… Шрёдингер привлекает слишком много внимания в чужой фанатской зоне, но его это, судя по расслабленной позе, вообще мало волнует. Учитывая чрезмерную агрессивность всей команды — вполне оправданная уверенность, наверное. — Обычно противники остаются на другом краю поля. Буквально вот в той стороне, — Лютик кивает в сторону от себя и трибуны Орлов. — Но да. Привет. Тоже рад, все дела. Ты чего-то хотел? — Поздороваться подошёл, — поджимает губы Шрёдингер, и это вообще ничего хорошего не предвещает. Сглотнув, Лютик плавно отступает назад— снова неправильное решение. Кот мягко шагает следом, и Леттенхофф вздрагивает, когда от соприкосновения с подпоркой трибуны с него сползают очки. — Я тебя чем-то обидел вчера? Юлиан состраивает озадаченное выражение лица, но, наверное, слишком поспешно. Впрочем, футболист тут же продолжает, очевидно совершенно неправильно его интерпретировав: — Я, наверное, вёл себя как придурок. Извини. Могу загладить вину, если мы сходим куда-нибудь и поболтаем за чашечкой кофе? — под конец предложения Шрёдингер, кажется, даже сам себя шокирует. Хотя, по мнению Лютика, шок — слишком нежное описание его собственных чувств. Но в глазах напротив неловкость смешивается с ожиданием, и слишком долго тянуть нельзя. Юлиан возвращает очки на их законное место и кивает в сторону всё прибавляющихся болельщиков: — Ой. Прости, пожалуйста… Я уже пообещал сегодня встретиться с одним парнем, вот он как раз идёт. — Абсурдная, конечно, ситуация. Футболист практически прямым текстом приглашает его на свидание, а теперь Лютик пытается соскочить совершенно идиотским способом. Можно было бы, конечно, рискнуть: раньше не находилось желающих выпить с Леттенхоффом по чашечке капучино, но весь свой лимит дерзких выходок Юлиан исчерпал вчера, пока заговаривал вот этому самому Шрёдингеру зубы. — Такой высокий и в чёрной футболке, — понимающе тянет Кот. Понимающе и огорчённо. — Да, да, это точно он. Мой сегодняшний спутник на послематчевый кофе, — выпаливает Лютик. — С принтом «AC/DC», — зачем-то продолжает Шрёдингер. Леттенхофф согласен и на AC/DC, и на Scorpions, его устроит даже Mötley Crüe. Отступать-то теперь совсем некуда, и он поспешно соглашается: — Конечно. Его любимая группа. Мне не нравится, но что уж сделаешь, — и поворачивает голову в ту же сторону, куда смотрит его собеседник. И прикусывает губу, чтобы не проблеять что-то отдалённо молитвоподобное. — Его зовут Геральт. Вот. — Геральт?.. Странноватое имя, — Шрёдингер на секунду поворачивается к Лютику, а потом резко начинает размахивать рукой, и Леттенхофф вполне готов присесть и сваливать отсюда на карачках, потому что Кот орёт — удивительно лужёная глотка у него — перекрикивая даже музыку, — Геральт! Психолог очень медленно поворачивает голову, без какого-либо явного выражения интереса на лице осматривает представление и просто машет в ответ. Это настолько стыдно, что лучше бы Лютик умер минут пятнадцать назад. Нет, в целом, можно и прямо сейчас. Было бы довольно драматично. Видимо, Шрёдингеру достаточно такого доказательства. А Геральта можно просто избегать всю оставшуюся жизнь — проблема решена. Они прощаются, и Лютик поспешно пристраивается на одном из свободных сидений, стараясь стать максимально незаметным. Но везение у него тоже в небесной канцелярии выделяется под расчёт. Геральт — не без бледно-зелёной Цири — через какие-то жалкие три минуты опускается рядом. Жёлтые глаза хищника пропарывают двумя кинжалами — не потрудишься объяснить, что только что произошло? — Доброго дня, Юлиан. — Д-да. Дня доброго. Надеюсь, игра будет гениально-фееричной. Всем сердцем болею за орлов. Цири перегибается через психолога и в свою очередь уже куда внимательнее оглядывает то краснеющего, то бледнеющего Леттенхоффа. Спасибо ей хотя бы за то, что комментарии об уведенном остаются непроизнесёнными. Чёртовы удары молнии.***
Рицци сожалеет о своём новом положении в команде ещё в первом игровом моменте. Кагыр только морщится: Йелло, пока отпихивает его от квотербека, задевает пропоротую руку, но Мишеле достаётся куда сильнее. Сбоку поля ковыляет Ройвен и что-то орёт. Кеаллах не успевает прочитать по губам. Кто-то врезается в плечо, вперёд улетает красно-белый росчерк, и на него наваливается толпа бело-синих. И так всю игру. На первом тайм-ауте Сигизмунд хватается за забрало шлема Мишеле, заставляя его наклониться и окатывает его рычанием: — Рицци! Приём, блядь! Приём, Хьюстон, у нас проблемы! Вы так и собираетесь всей командой заниматься чертовней или начнёте выигрывать?! — в мотивационных речах тренер никогда не отличался особой успешностью. На поле он впадает в неистовство, в безумие… Не будь у него травмы, он вышел бы сам и обязательно показал им, команде щенков и молокососов, как настоящие мужики играют в сраный футбол! Кеаллаху кажется, что даже кусок брокколи способен побудить к действиям куда качественнее. Он усмехается, и Ройвен внезапно оказывается рядом, хватается за левое предплечье, едва не вырвав болезненный полустон. Кагыр выдыхает сквозь стиснутые зубы. — Тебе смешно? Смешно тебе, — голос резко падает до едва различимых частот. И в этот раз футболисту всё-таки удаётся прочитать по губам, — Айл бы так не обосрался. Айллиль. Только его сейчас и не хватало. Кагыр резко отстраняется и делает пару глубоких вдохов и два выдоха. Гипервентиляция немного прочищает мозг. Значит, идеальный Кеаллах бы так не обосрался? Повнимательнее, Тренер, вы сейчас лупите палкой очень злого пса. Некоторых псов совершенно не стоит трогать, тренер.***
Цири вздрагивает и резко впивается ногтями в руку Геральта. Поморщившийся от боли психолог осторожно устраивает ладонь на её плече, приобнимает. Леттенхофф отмечает это вскользь, потому что на поле творится настоящая вакханалия. Кагыра как с цепи спустили, он разве что печень из врагов пока выковыривать не собирается, но зрелище эффектное. От образа отстранённого, невозмутимого и очень расчётливого игрока не осталось ничего. Лютик не уверен, что позиция Кеаллаха на поле предусматривает то, что он делает, но судьи вроде как не торопятся удалять его с поля. Тренер бело-синих рысью мечется от одного края поля к другому. Намотал как минимум километра три. Коты всё никак не могут собраться, и Ника с Викторией благоволят их противникам. — И второй тачдаун от несравненного Кеаллаха! — Комментатора прерывает мощный грохот со стороны птичьих трибун. Бессмертную классику от Queen не поддерживают только Геральт, успокаивающе поглаживающий Цириллу, вжавшуюся в него, по спине, сама Эмрейс и Лютик, вообще не понимающий, в какой из множества параллельных реальностей он сегодня проснулся. — Да-а! — звучит как экстаз, и это вряд ли так уж далеко от истины, — Так точно, Орлы нас сегодня раскачают! Осторожнее, мальчики, наша восходящая звезда теперь одной улыбкой сможет увести у вас из-под носа любую девчон… О, Великая Мать!.. Ободряющий гул трибун затыкается на секунду — Лютик даже слышит, как тикают часы на левом запястье психолога, иначе бы решил, что оглох — и тут же весь стадион разрождается свистом, недовольным гулом: всё сливается в осуждающую какофонию, хочется заткнуть уши руками. Геральт, поморщившись, действительно резко перемещает ладонь на ухо Цири, ещё сильнее прижав её к себе. Ноги Леттенхоффа сами пружинят, подкинув его в вертикальное положение. Эмрейс хорошо устроилась. Ей ничего не видно. Лютику видно всё, и лучше бы он поменялся местами с Цириллой и сидел, уткнувшись подмышку психолога и сжавшись в комочек. Кто-то из котов — прямо как в предыдущей игре, которую Юлиан помнит во всех восхитительных подробностях — выносит Кагыра в трибуну. У Кеаллаха нет мяча — явное нарушение, но какая к чертям разница? Рекламный щит крошится посередине, обломками накрывает и бывшего капитана, и бело-синего. Нет, человеческое ухо не может распознать на таком расстоянии звука ломающихся костей. Нет, человеческое ухо при таком уровне шума не может вычленить полупридушенный вскрик. И да, Леттенхофф слишком отчётливо всё это слышит. Вездесущий тренер геральдических лилий вытягивает из-под завалов своего, небрежно отшвыривает в сторону, что-то рыкнув ему на добрую дорожку. Откуда-то выкатывается и Ройвен, потрясает над головой тростью — металлическая рукоять на ярком солнце бликует, заставляя щуриться. Они сходятся, размахивают руками и орут друг на друга. Потом раздается свисток судьи — комментатор холодно рапортует о нарушении и тайм-ауте. Лютик всё ждёт, когда соизволит выползти Кагыр. Он ждёт, ждёт и ждёт, за рукав цепляются пальцы и роняют обратно на сидение — Леттенхофф вдруг понимает, что беззвучно шепчет «да хватит тебе», как будто Кеаллах может услышать. Геральт перехватывает его запястье поудобнее, достаточно сильно, чтобы удержать на месте и не оставить синяков, не причинить боли. На лице психолога наконец-то есть эмоции, и Лютик даже подвисает. Это… Бешенство. В моменте даже не страшно — чего он там не видел вообще? Страшно становится совсем по другому поводу. Юлиан, на секунду отключившись от Кагыра (его вроде выгрузили на носилки) совершенно внезапно для себя осознаёт: ему хочется положить ладонь на плечо психолога, несильно сжать пальцы, привлекая к себе внимание. Успокоить как-нибудь. Неважно даже, как. Может, они могли бы пропустить по капучино?.. Твою же мать.***
— У него ведь ничего серьёзного? — Цири ходит от одного конца коридора в приёмном покое до другого уже минут пятнадцать. Её способностей к убеждению хватило на Леттенхоффа (там не так уж много надо было — он всё равно собирался рвануть за скорой и проследить, что с Кагыром всё в порядке) и психолога, которому перспектива куда-то ехать явно не слишком нравилась, и оказалось совершенно недостаточно в отношении дежурного врача. Доктор хмыкнул и захлопнул перед ней дверь. И теперь они пропускали остаток матча: не очень-то и жалко. — Они так долго возятся!.. Геральт, ты же врач, у него ведь не двести шесть переломов? Лицо Геральта — только на плакаты фотографировать. Лютик бы даже футболку себе такую заказал, там только и есть, что искреннее удивление: где психиатр, а где — хирургия? Но Цирилла сейчас находится в крайне сложном состоянии. В пятницу, когда Юлиан оставил их наедине под особенно яркими звёздами, всё было до крайности просто и понятно. Сложно не признать симпатию, верно? Теперь вполне логично, что девчонка беспокоится. Наоборот: было бы очень странно, если бы Эмрейс и бровью не дёрнула. — Совершенно точно не двести шесть, — мужчина всё не торопится говорить, и Леттенхофф сознательно переключает внимание Цириллы на себя. Ему бы тоже отвлечься. Он обязательно подумает о произошедшем потом, в тишине и уединении. — Кагыр крепкий парень. — Выдохни, — советует со своего края скамьи Геральт. Геральт я-делаю-безучастное-лицо-даже-когда-очевидно-держу-малознакомого-мальчишку-за-руку-слишком-долго выдыхает. — Ему ничего не угрожает. Просто врачи хотят удостовериться, что всё в порядке. Пара синяков. — Или сотрясение, — брякает Леттенхофф. В ответ от психолога — злобный взгляд, отражающий непривычно живое желание придушить Лютика голыми руками. — Сотрясение, — по слогам проговаривает Цири и уходит на трёхсотый круг по узкому коридору. — Придурок, — шипит Геральт, и Лютик, знакомый с огромным количеством не самых лестных эпитетов, хватает ртом воздух, сдерживаясь, чтобы не пересказать их психологу. Вот провокатор… И плевать на субординацию, даже на собственное… ну… неровное дыхание что ли. — От придурка слышу, — так же тихо шелестит юноша. Мужчина абсолютно точно не заслуживает подобного к себе отношения, да. Но нечего было первому начинать. Вернувшаяся Цирилла заставляет отвернуться от мгновенно натянувшего на лицо непроницаемую маску психолога. — Сотрясение это ведь очень-очень серьёзно?.. Ненавижу эту неопределённость! — триста первый круг. Геральт вдруг сдвигается по скамейке, и Леттенхоффу большого труда стоит не подскочить с неё. Неизвестно из каких глубин вылезла смелость, но он даже умудряется в свою очередь наклониться к мужчине. — Ты её провоцируешь, — всё ещё очень тихо. Всё ещё шалфей, цитрусы и дерево. Всё ещё нечитаемая маска. — Был неправ, — Лютик бросает взгляд на Эмрейс и дальше говорит уже чуть быстрее, немного сбивчиво. И, конечно же, это не потому что рядом сидит ведьмак, нет. — А почему сразу придурок? На этот раз ответа не следует. Мужчина замолкает и, подождав, пока Цири пронесётся мимо, сообщает: — Юлиан, Лютик, Зараза, — речитативом, вибрирующим, почти интимным шёпотом, — выбирай, что больше нравится. Не надо её трогать, — он поднимается, прозрачно намекая, что на этом их обмен любезностями окончен. Леттенхофф приваливается затылком к стене и вдруг понимает, что глупо улыбается. Может, не так уж сильно Геральт ошибается. Он придурок. Хотя зараза звучит поэтичнее.