Льдышка

      Свет падает на глаза Сережи сквозь щель. Он проснулся, наконец проснулся. Сон его был долгим и беспокойным. Шахматная партия, смертоносная, разбросанные головы, слезы Грома, которые брызгали в разные стороны, выражая миру боль и безысходность. Дрожь в каждом его движении, желание отомстить, убить, расщепить на атомы. Тела друзей Грома, лежащие там, за спиной, за решеткой, и лишь одна живая, мечущаяся "королева", с ужасом в глазах пытается снова заставить бездыханные тела работать. И он. Такой же пустой, без души. Просто тело, которое не подарит тепло, не подарит легкий поцелуй, не загородит собой от опасности.       Олег.       Сережа резко садится и протирает усталые васильковые глаза. Сразу тяжело понять, где ты находишься, когда тебя не было в сознании уже достаточное количество времени, а местоположения менялись беспрестанно, словно это были страницы книги под ветром.       Но вот тело снова в его власти, и он снова может заправить непослушную прядь волос за ухо, он снова может почувствовать, как немеют пальцы на ногах. Все то время, что он спал, он чувствовал лишь раздирающую боль. Боль от того, что он себе не принадлежит и больше не сможет никогда принадлежать. Тогда он старался возвращаться в воспоминания детдомовского детства, которое не было счастливым, но хотя бы он был там с человеком, который заменял ему всех.       С Олегом.       Он тогда был с ним счастлив. Да он был этой самой чертовой жизнью! Но все изменилось. Во сне он согласился отдать себя. Не то чтобы Сережа хотел покончить с собой, однако все терзало его так сильно, что от безысходности он согласился непонятно на что. А на что? Продать душу дьяволу? Куда делся другой Сережа из сна, более сильный духом, более наглый, который отстоял бы себя и свою душу? А кому душу-то продал? Был ли это дьявол? И что теперь сейчас? Забвение в виде этой непонятной камеры 4 на 4, железной двери и полоски света, которая лишь дразнит, дескать, гляди, тварь рыжая, там свобода и воздух, которых тебе не достать, ты и права не имеешь. Или это все правда? Он ощупывает стену и чувствует ледяную каменную кладку. Хоть что-то он может почувствовать физически.       Значит, он не спит.       И все это действительно сотворил он. Он. Он убил Юлю, он убил Лёшу. Да черт бы с ними. Он убил Олега. Нагло и дерзко. Глядя в глаза. Судьба подарила ему шанс жить в виде замкнувшего в кульминационный момент чокера, давая возможность снова пропустить воздух в легкие. Но нет же, ты отнял эту возможность. Ты убил самую близкую тебе душу, ты убил своего самого главного учителя и судью, своего спутника жизни. Мысли вгрызались в подкорку, от чего страшно начинала болеть голова. Кажется, еще кровь носом пошла, но он еще не понимает все свои чувства. Возможно, просто чесался нос.       Как же раскалывается его голова, и как хочется ее расколоть в действительности! В этой тесной камере нет и крючка, чтобы повеситься нормально на этой гребаной простынке. Тогда он будет вгрызаться себе в вены, в надежде потерять много крови и уйти скорее, или же биться головой о стену, чтобы поскорее вышибить себе эти чертовы мозги. — Самоубийство — удел слабаков, — проносится в голове Сережи, и он узнает голос Олега. — Уходи прочь, — верещит Разумовский, закрывая голову руками и склубочиваясь в углу, — ты не понимаешь! Мне нет жизни без тебя!       Последнюю фразу он кричит настолько громко, что, кажется, сорвал голос.       И снова склубочивается в углу, тихо всхлипывая. Он слышит шаги и сухой кашель. Не надо, наверное, было так громко кричать. — Боже, пусть меня убьют, если я в плену, — но голос больше не подал, не мог. Слабость или надрыв на голосовых связках? На этот вопрос он сам себе не мог ответить.       Шаги замерли у двери. Как будто там кто-то пытается решиться. — Добейте, пожалуйста, сразу. Я не могу больше, — шепчет Сережа себе в колени, глядя как на белых, похожих на больничные, штанах расплываются красные пятна.       Дверь открылась.       Он так надеется, что как только оттуда зайдут, он сразу получит пулю в голову и больше не будет никаких мыслей. А там, там он вымолит прощение у Олега, будет в ногах валяться, что угодно сделает, лишь бы любимый простил и снова крепко сжал его в своих объятиях, сказав что-то вроде : «Серый, ну че ты, а. Все же нормально.»       Он зажмуривается от света. Что-то проскрипело по полу. Сережа не осмеливается поднять голову, но этот кто-то не уходит. —Почему он стоит? Чего он ждет? Пусть убьет уже, и я к Олегу пойду. Я буду рядом — крутится в голове Сережи.       Любопытство пересиливает его. Он поднял голову. На полу стоит поднос с едой, а в дверях стоит Олег. Такой бледный и измождённый. Но живой. — Господи, Олег! Прости меня ради всего святого! — сипит Разумовский и срывается из угла навстречу, но Олег лишь отпрянул от него. Сережа ползает у него в ногах, подбираясь все ближе, но Олег отходит дальше. Шаг. Ещё шаг. — Ешь. Тебе нужно, — сухо бросает он. И захлопывает дверь с той стороны.       Сережа шипит в бессилии, бьет по двери кулаками, но все тщетно. Олег, его Олег, никогда не простит его. Такое не прощают. Он съезжает по двери в слезах, чувствуя боль в костяшках, в ребрах ладоней, которыми он только что колотил дверь. Ободрав всю кожу на синюшных руках, он снова съеживается у дверей, заплакав.       Господи, он жив. Главное, что он жив. Он не стал убивать Серёжу. За все то, что Сережа сотворил, его стоило пытать, вонзая иглы под ногти, вырывая зубы, выламывая суставы. По одному.       Но нет, он принес ему еду. И это было для Серёжи мучительнее всего. Он еще не успел прийти в себя, увидев слишком реальное наваждение, как оно принесло ему еду. Это наваждением не было: вот же поднос, с горячим хлебом, с дымящейся тарелкой тыквенного супа, с графином воды и заботливо уложенными салфетками. Какая же я мразь, я не заслужил всего этого. Я не заслужил Олега, - бьется головой о свои разбитые ладони Сережа.       Слезы горечи смешиваются с кровью, и ему становится все хуже. Он подскакивает и начинает колотить металлическую дверь едва ли не в припадке, сипя свое бесконечное: — Прости меня, моя любовь...       Снова провал. Лекарства все еще действовали. Наконец это был нормальный сон. Не сон, где он был сторонним наблюдателем, не сон, где он шел на поводу у Птицы (его зовут Птица? Сережа никак не мог вспомнить), а самый настоящий, крепкий, без сновидений.       Дверь через час снова отворилась.       Олег, все еще с опаской оглядывая Серёжу, закрывает за собой дверь и садится с ним рядом на корточки. Вот он, его воробушек, который всегда ластился к нему, который был таким беззащитным. Его беззащитный воробушек выпускает в него пять пуль, после которых неизвестно как он отскочил от косы старушки Смерти. Олег помнит, что открывает глаза, а Сережи нет, лишь яркие реанимационные лампы. Закрывает глаза — снова стоит перед ним. Чокер не срабатывает, вздох с облегчением, а Сережа стреляет едва ли не в упор. Пять оглушающих, последние два из которых он уже не мог слышать. Открывает глаза снова, слышит незнакомую речь: — Fortunato, è davvero fortunato...*       Снова проваливается в бессознательное, снова проживает эти выстрелы, снова чувствует вкус собственной крови… И так до тех пор, пока он не встаёт и не выходит из дверей больницы на своих двоих.       Его починили, и только подтекает его заледеневшее сердце. Если бы не это, он бы не сорвался, едва оправившись, в Сибирь. Он где-то в глубине души чувствовал, что это не его мальчик, не его Сереженька сотворил все это. Когда закончилась вся эта немыслимая операция, когда воевали все, но непонятно за что, он незаметно вытащил его на руках. Да и как можно было заметить того, кого считали мертвым? До Разумовского дела никому уже не было, они думали, его разорвали на части, его придавило камнями.       Снова события последних двух недель, а то и месяцев, пролетели как один миг, и Олег на доли секунды выпал из жизни. Вздрагивает от пошевелившегося во сне Сережи. Он все-таки его ещё боится. —Это какой-то ебаный стокгольмский синдром, — размышляет Олег, заботливо вытирая кровь у Сережи под носом влажной салфеткой, — я не хочу его любить. Я не хочу его знать.       Но он все равно делает только то, что скажет его льдышка в груди. Она таяла, снова и снова заставляя Олега плакать. Он никогда не плакал, даже когда получал крепких тумаков от шпаны, а потом на заданиях. Никогда телесные раны не задевали душу. Но не сейчас.       Олег стоял на распутье, сделав свой выбор тогда, когда ломанулся на всех парах в Сибирь. Его выбор — быть с Сережей до конца, любить его, даже если он вытрет об него ноги. А прощение? О каком прощении он как попугай все повторял? Он никогда не оставит своего мальчика. Олег поцеловал кровоточащие костяшки на руках, вытирая кровь новой салфеткой. Сердце предательски щемит. Казалось, что и дышать становится труднее, но это ерунда, это все остаточное, после собранных по крупицам костей, после интубации.       Наплевав на неприятное ощущение в груди, Олег сгребает Сережу и кладет на матрас. Сережа спит беспокойно, постоянно что-то шипя во сне, плачет, умоляя простить, ворочается. Ему хотелось закрыть рот поцелуем, тем самым успокоить. Никакой пошлости, лишь желание передать свое тепло, любовь, спокойствие. Но оба слишком слабы, чтобы предаваться телесным слабостям хотя бы на мгновение. Олег ложится с ним рядом и кладет Сережину голову к себе на грудь, так они раньше засыпали часто. Он знает, что Разумовского это усмирит. И правда, Сережа тут же успокаивается и перестает ворочаться. Он приобнимает его. И на секунду все становится как раньше.

***

      Секунды сменялись минутами, минуты — часами. Сережа все еще спит, изредка сжимая своими пальцами футболку Олега.       Только Олег не спит. Он проваливался периодически в неглубокую дрёму, снова слышал выстрелы, выходил из дрёмы, хватаясь за сердце. Дыхание сбилось к чертовой матери. Он так резко подскакивает, что Сережа съезжает с его груди, безвольной куклой падая на матрас и даже не шевелясь. —Что же ты сидишь, придурок. Уходи, пока он не проснулся. Вы еще поговорите, обсудите. Стоит только ему как следует отоспаться...       Но он не может просто уйти и оставить Серёжу даже спящим. Что вообще можно было обсуждать? Что каждый раз, когда Олег оказывается один в тишине, его разрывает от фантомных выстрелов? Что он не может уйти от него, бросить на произвол судьбы? Но боится так, как не боялся никого, наверное, в своей жизни?       Олег не успевает уйти.       Сережа открыл глаза и молча глядит на Олега, рассматривая, убеждаясь в том, что ему не чудится. Сережа даже не моргает. Слеза собралась во внутреннем уголке глаза и скатывается по переносице, запутавшись в огненных волосах. Тяжелый вздох. — Что ты так тяжело вздыхаешь, Серый... — Олегу неуютно, неудобно, но он все равно протягивает руку и слегка треплет его за плечо. Сережа моментально подрывается и садится на коленях напротив. — Ты... Ты жив... — Как видишь. — Олег, мне... мне нет оправдания, мне нет прощения, — он снова шипит сорванным голосом и плачет, на этот раз не отводя взгляд. Пытается найти во взгляде Олега что-то, за что можно уцепиться. — Сереж, не плачь, я тебя прошу. Я не могу смотреть на то, как ты плачешь, ты же знаешь, — Олег не может снова коснуться его. Он жалеет, что не ушел раньше. Как теперь объяснить, что он самый настоящий идиот, который простил предательство. Который боится любимого до одури, но все равно близится к нему, не желая разрывать то, что было раньше.       Раньше было по-другому: эта ментальная связь зародилась еще тогда, в детдоме. Все их боялись и считали живым воплощением Инь-Ян: ум и сила, хитрость и прямолинейность; Сережа начинал фразу, Олег ее заканчивал. Они понимали друг друга даже без слов.       Во времена развития соцсети и первых стычек с бандитами Олег по кивку Сережи понимал: сейчас надо просто ударить железом по коленям, убить — в крайнем случае. Пытал бандитов сам, Сережа никогда кровожадностью не отличался. За это Волков его и любил. Было в нем что-то светлое, которое принимало всю тьму Олега. Но что-то заставило его тогда уйти. В тот момент, когда Олег понял, что Сережа заменяет ему всех и все в жизни вообще, он решил сбежать от этой привязанности.       Нельзя было так любить человека, что хочется разодрать его на части и впитывать в себя постоянно. Как наркотик, Сережа уже давно проник во все сосуды, вены и артерии, и Волков понимал: надо уходить, не портить жизнь Разумовскому, не портить жизнь себе. Никто никогда их не поймет, никогда не примет, а будучи лицом публичным, Сергей Разумовский всегда бы стеснялся себя, лез бы из кожи вон, стараясь забыться в красотках, которых трахал с отвращением, представляя в голове лишь один образ.       Он ушел и вернулся снова. Не смог иначе.       Но Сережина картина мира уже повернулась на сто восемьдесят градусов. Сережа, который сам убивал, Сережа, который сам норовил запачкаться в чужой крови. Сережа, который орал дурниной в его объятиях от ночных кошмаров. Сережа, который придумал эту адскую шахматную партию. — Да ладно, этот дундук проиграет мне, он же не умеет в шахматы играть толком. А ты будешь моим офицером, и я тобой не смогу пожертвовать, — закусив губу от усердия, Сережа заботливо застегивал смертоносный чокер со значком слона у Олега на шее.       Олег знал, что Сережа его не убьет. Но его очень смущало рвение покалечить, разорвать душу Грома на куски, убить его друзей. Первая смерть, Гром взрывается от ярости на месте. Олег проводит по щеке, смахивая брызги крови. — Земля пухом, Леха, так вышло, что не в то время и не в том месте, — Олег сглотнул подкатывающий к горлу ком.       Он видел лишь спину Серёжи, скрестив пальцы на его победу. Еще одна смерть. — Тварь! — орет Гром, совершает ход, который Олег не видел.       И тут почувствовал легкий удар током прямо в кадык. Не сработало.       Сережа развернулся. Любимые глаза теперь смотрели безжалостно, взгляд резал как скальпель. Это был не Сережа. Не его милое создание, которое боялось вида крови.       Зажмурив глаза, Олег снова старается опустить воспоминание о выстрелах. Сколько убийств из-за тебя, Олег? Ты виноват в том, что Сережа сошел с ума. Ты виноват в том, что не чувствовал, что он нуждается в тебе ничуть не меньше, чем ты в нем. Какой нахер Инь и Ян, если ты свой эгоизм поставил выше него? Как ты посмел его бросить? — Волч, ты слышишь меня? — выдернул его из мыслей Разумовский, — я пойму, я все пойму. Пожалуйста. Прости меня. Или убей здесь же. Я не заслужил этой твоей заботы, я не заслужил этой еды, я не заслужил тебя. — Это был не ты, — с трудом выдавливает из себя Олег. — Я. Но другой я. Не та часть, что хочет зла, и вечно совершает благо. А та, что хочет искупаться в крови, кажется даже в собственной. Но его больше нет. Здесь есть лишь мы вдвоем с тобой. Я пренебрег тобой, твоими чувствами. Прости меня, — Разумовский осмеливается подвинуться ближе и обхватывает рассаженными ладонями лицо своего любимого.       Олег даже не вздрагивает. Наверное, привык. — Ты сейчас как? — он лишь поднимает глаза на него, стараясь не дышать. В глазах Разумовского плещется отчаяние, Волков снова видит того Серёжу, прежнего. Но сломанного. — Я относительно в норме. — Да уж, — Олег лишь хмыкает. — Ты простишь меня? — Сережа не убирает ладони с его лица. — Серый, а как сам думаешь? — Олег думает, что хотя бы Серёже все понятно. Но нет, Сережа ни черта не понимает, Сережа хочет восстановить то, что было раньше. Он боится удара по лицу, хлопка двери и невозможности уйти из жизни, если Олег оставит его здесь навсегда.       Сережа обессиленно садится, выкручивая себе пальцы. Взгляд бегает. Олег через внутреннюю преграду перешагивает, сокращая расстояние между ними.       Шепчет горячим дыханием куда-то в шею Сереже: — Без тебя мне нет жизни. Без тебя все пресно. Я твой, слышишь? — он берет его за запястье и кладет себе на грудь. — Я слышу сбившийся ритм. — Тебе спасибо, — ухмыльнулся Олег. Как быстро он принимает его касания, как быстро его ледяное кровоточащее сердце заживает и наполняется новым чувством. — Можно? — Серёжа спрашивает, подбираясь своими длинными пальцами к краю черной футболки. Олег осознает, что Сережа хочет рассмотреть его раны. — Зачем? Ты же себя сожрешь после увиденного. — Я хочу видеть, — что-то в голосе Серёжи убеждает Олега снять футболку, желудок куда-то ухает вниз, снова становится тяжело дышать.       Он сидит без футболки перед Сережей, взгляд которого мрачнеет с каждой увиденной раной, которая не успела зарубцеваться и превратиться в окончательный светлый шрам. — Олег, сколько времени прошло? — Четыре месяца. Два из них — в коме. Вздох. Сережа протягивает руку к Олегу, чтобы погладить, но отдергивает ее в последний момент.       Олег видит это смущение, эту боль, с которой Сережа смотрит на него. Он уверен, что сейчас Сережа скорее в голову себе выстрелит, чем навредит любимому. Что-то ломается внутри, словно кусок льда трескается в кипятке. Сердце Волкова окончательно оттаяло. Однако он был готов к психологическому откату назад, снова готов слышать в снах эти выстрелы. Но он уже не будет проживать это один. — Можно? — снова спрашивает Разумовский. — Можно, — туманно произносит Олег. Серёжа крайне удивлен услышанному: он аккуратно укладывает Олега на матрас, и уже через секунду едва касается губами пяти точек на теле Волкова, где оставил о себе напоминание навсегда.       Олег затаивает дыхание. Сережа спускается к самому нижнему рубцу и легонько целует его, после чего мажет языком по телу, поднимаясь выше, к губам.       Олег хрипло выдыхает. Выдыхает уже в губы Сереже, который, наверное, никогда не был таким нежным и ласковым, как сейчас. — Олег, прости меня, пожалуйста, прости меня, — слезы снова полились, и Олег чувствует этот солоноватый вкус Сережиных слез. Слезы подкатывают к горлу Волкова, удавкой захлестывая. Рукой обхватив ничего не весящего Разумовского, он укладывает его рядом с собой. — Тебе надо обработать раны. Я принесу бинты и перекись, — Олег уже готовится встать и уйти, чтобы стряхнуть с себя эту горечь и наваждение. — Побудь еще со мной, пожалуйста, — умоляющим тоном просит Сережа. — Я буду через две минуты, обещаю.       Сережа снова остается наедине с остывшим супом, хлебом и водой. Выпивает всю воду из графина, жадно, проливая на себя. Он по-настоящему сейчас ощущает все те эмоции, что были заглушены Птицей (он вспомнил: его звали именно так).       Напившись, открывает глаза и снова видит Олега, с аптечкой. Через две минуты пришел, как и обещал. Глядя, как заботливо Олег обрабатывает его ладони, его костяшки на пальцах, Сережа понимает: теперь все будет иначе. Они будут вместе несмотря ни на что: они сшиты вместе одной ниткой.