***
Тишь. Бескрайнее тёмное синее небо сливается на горизонте с чёрной, как смола, землёй. Не видно ни звёзд, ни луны, лишь далёкая кромка двух берегов широкой реки. Вода у моих ног стелется в лёд, и вода эта тёмная густая, будто бы держит в себе непомерное количество злобы, несёт в своих сгустках белыми бликами что-то чистое, что ещё позволяет течь. Всё, что я слышу, это размеренный стук. Значит сердце бьётся наружу, рот хватает колючий холодный воздух. Он впивается в горло, выталкиваясь на выдохе белым облаком. Мои ноги устали, а пальцы свело от холода. Ещё немного и дрожь заберёт. Я иду туда, где уже давно остыл яркий свет солнца. Уже видно её молодое нагое тело, белоснежную кожу и непонятно отчего пепельные волосы. Они волнами стекают на плечи, затем бедра и озером стелятся у ног. Её белое свечение оправдывает весь этот холод. Всё. Достаточно. Ноги путаются, и я падаю. Ловко подставив локти, больно ударяюсь ими о лёд и немного скольжу. Вот свет рассеивается. Он обволакивает, кутает, как поле пеленой тумана. И темно становится. Уже не слышно, как сердце бьётся. Дыхание глубже. Шумно вдыхаю носом, немного задерживаю и, словно шепот, звучно отпускаю тёплой дымкой. Тихо. Я открываю глаза, переворачиваюсь на спину, бледный свет из окна освещает холодный чердак. — Луиза… Она сидела на полу у края моей кровати, укутавшись своим одеялом, вглядывалась на непогоду за окном. Шёл ливень. Она вполоборота повернулась ко мне и взяла за руку. Дождевые капли, нагоняемые порывами ветра, наровились пробить стекло. — Где мы? — В Цитадели, это храм несущих. Точнее мы под его колокольней. — Я его никогда не видела. — Ты не могла его не видеть. Мы в самом сердце города. Пауза. Мы не торопились продолжать разговор: уютное молчание заполнило окружающее нас пространство, шум, что стал музыкой, тактично играл на фоне. Вторая её рука смяла кусок одеяла. Грубая, хоть и хлопковая ткань заёрзала между пальцами. — Как я здесь оказалась? Я не помню ничего. Когда мы прилетели? — Ты больше не сможешь летать. Её слова прозвучали также холодно, как хлещущий по стёклам ветер. Только сейчас я поняла, как удобно легла на спину. Гром раскатами разошёлся вдали. Кто б сказал мне, что этот день настанет так скоро, я бы упивалась возможностью иметь крылья. — Ты должна была предупредить. — Смотря на нас, ты могла задуматься сама. — А чем вы так от всех отличаетесь? Людской натурой? — Человечность для тебя стала противна? Неужели ты и вправду так считаешь? — Я этого не говорила. — Ты вложила такой смысл. — Но как я теперь? И снова всё текло своим чередом. Будто я не участвовала в своей же жизни. Но как окажется, даже это не являлось моей собственностью.***
Сколько времени прошло с тех пор? Мучительная неделя или пара беспокойных ночей. Сметённые вещи с полок и стола были раскинуты по полу. Расколотые горшки цветов вывалили, словно внутренности, высохшую землю и оборванные корни. Ящики стола выдвинуты или вырваны, зеркало над туалетом разбито, видимо по неосторожности задето, а под осколками липкими кляксами, частично впитавшись между трещинами старого лака, разлился дурьян. Бутыльки яростно раздавлены, да так что рядом с кубиками осколков раскрошилась едва ли не пыль. Только их и можно было здесь найти. Досадно, что вернувшись именно за этим, забрать этого уже не было возможности. Я обошла зал и уткнулась носом к двери его комнаты, прижалась, словно прислушиваясь, проснулся он или нет, когда я поднялась из постели и оставила его. Но там было слишком уж тихо, тишине и постукиванию стрелки часов некого было укрывать в объятия сна. Приложившись сильнее, открыла слегка покошенную дверь и она по обыкновению счесала дугу по полу. Запах старого табачного дыма ударил внос, плотные изумрудные шторы покрылись пылью — их никогда не трогали. Он знал, что мне некуда идти, кроме как в коллегию, и в этом не было проблемы, если бы те самые хранители не пришли бы тоже. В чём же кроется недоверие? Лечь бы и дождаться, закрыть глаза, уснуть, а он придёт и ляжет рядом. Но я уйду, лишь заберу последний целый бутылёк из комнаты Анис. Дурман заглушит душевные порывы, заткнёт мысли, я захлопну входную дверь. Только справляться мне уже сложней, слабость и тошнота нагонят быстрее, чем я успею опомниться. Я настолько размыто вижу, что, кажется, вокруг меня сплошной тупик проклятого лабиринта. Пустой бутылёк в моей вспотевшей ладони холодит пальцы. Осев на землю, изо всех сил пытаюсь бороться с головной болью. Спустившийся сумеречный туман стелется вокруг меня, скрывает под собой, накрывая холодом моё разгорячённое лихорадкой тело. В голову приливает кровь, острая режущая боль притупляет моё сознание, и я чувствую, как кровь вот-вот потечёт из носа, но она тёплой струйкой со сладко железным привкусом скользит в горле. Испуганно и одержимо, я понимаю, что нужно выбираться от сюда, выпрямляю спину, но чувствую, как чужие руки обнимают мои плечи со спины, тянут на себя. Чужие ладони гладят моё лицо, они нервно дрожат и будто бы боятся, что отпустят и навеки потеряют. И я верю, хоть и слабо, но верю. Больше не голосу и словам, а рукам. Затылок упирается в чужое плечо, и волосы цепляются за грубую листву и ветки изгороди. Шуршание сливается с шёпотом, а я, окутанная бело-синим туманом и спрятанная в охапку чужих рук, медленно закрывала глаза. Ночь скрывала уходящий день, баюкала своей тишиной. Размеренное дыхание и дуновение морского бриза освежили мой разум, вода намочила длинные рукава потёртого парусинного платья. И никого чужого и своего, я одна вот только на себя не похожая. Ноги не мои, руки не мои, изношенное платье прятало синюшную кожу и беспорядочные зелёно-жёлтые синяки. Тощие длинные пальцы с красными мозолями задрали длинный подол и оголили босые ноги по щиколотки. Я съёжилась от накатившей волны мурашек. Ветер совал тонкие чёрные кудри в лицо, полураспущенная коса лежала на остром плече. Волна, разбившаяся о скалы обрызгала спину, взвизгнув, я подалась вперёд и ринулась бежать от новой напасти. Развернулась лицом к океану, где-то там далеко грузное серое небо смешивалось тёмным пятном в шторме. Вокруг скалы, а за спиной круча. Недалеко, с правой стороны, ветхая покатая крыша выделяется своей, якобы, прямотой и былой правильностью формы. Я осторожно ступаю к ней по остроугольным камням, расколотым падением с высоты или, просто, временем. Добравшись, с парой новых царапин, нахожу рыболовные сети, скребки, чаши и исполосованный ножами самодельный стол. Всё в этой постройке пропахло рыбой и водорослями, кристаллизованная соль въелась в дерево белым налётом. Некрасиво нарушив морскую тишину, уже знакомый голос окликает меня откуда-то сверху. Я выхожу за хижину, чтобы увидеть кто это. Но с высоты видно лишь опрометчиво несущуюся вниз по вымытому грунтовой водой руслу выбеленную крахмалом рубаху. Там молодые сосны тянутся к спрятанному за облаками солнцу, они витиеваты и скрючены, но их корни дробят скалистый грунт и жадно цепляются за самый край кручи. Уже ясно различаются крики. Я уже могу различить лицо, те самые локоны, тёмные, словно каштан, нахмуренные брови и карие глаза, это Агиросьон. Моё лицо кривится в непонимании происходящего, я оступаюсь и, вновь счесав носок, подбегаю к самому берегу, где стелется мелкая окатанная галька и быстро иду прочь. Я так крепко схватилась за край платья, задрав его до середины бёдер, что тощие руки бились дрожью. И всё это знакомо, будто перемотанная плёнка играет в моей голове — я этого не помню, но знаю, что уже видела. Агиросьон, уже спустившись, ловко обегает все препятствия, перескакивает с камня на камень и догоняет меня. — Эй, ты куда? Стой! Куда?! Он хватает меня за локоть и разворачивает к себе. — Это не я, отпусти. Озлобленно и сквозь зубы я отвечаю ему. Боль уже рвёт на части, словно душа бежит подальше от этого места, хрипло вдыхаю холодящий морской воздух, закашливаюсь и плачу. Меня ломает изнутри, раз, опускаюсь на колено, два, я сгибаюсь и кричу, три… Оседаю на мокрый берег. В его глазах я увидела такую печаль, словно он знал, что когда-нибудь так всё и будет. Гадал только когда. Он отпустил мою руку, отчаянно выдохнул, словно последний глоток воздуха где-то под толщей вод, опустился рядом со мной и коснулся щёк, и я вновь чувствую чужие руки, что трепетно гладили лицо там, на улице. Тогда то я и вспомню его ладони на каждой щеке, пусть это было вчера или сотни лет назад. Боли больше нет. Душа больше не трепещет. Мы молчим, я прикладываю свою ладонь поверх его. Это чувство искренней близости прошло искрой от жизни к жизни, кольнуло вновь, спряталось глубоко внутри и тихо вспыхнуло. — Отпусти меня. Агиросьон нежно вытер мои слёзы, что скатывались по раскрасневшимся горячим щекам, крепко обнял меня, так отчаянно боялся упустить, словно глупую птичку, залетевшую в раскрытую клетку. Последняя тупая боль врезалась в затылок, густая кровь стекла на шею. Я больше ничего не слышала. Так же неся меня в охапке рук, Агиросьон шёл к воде, холодные волны вздували не моё платье, но укрывали недавно мечущуюся душу, а чужие руки прижимали к чужой груди. И когда он зашёл по шею, меня уже не было видно, и я знала, что его слёзы были гораздо горше моря, вот только в море мне суждено тонуть. Теперь я знала, что бывает потом, потом новая жизнь, которая закончится схоже, потом будет снова больное дыхание и горячие лихорадочные губы коснутся шеи. Молочный туман раскроет разум, и я безвольно стеку на самое дно, что явно выше ада, но не дотягивается до неба.