***
В таверне, как обычно, шумно. Звенят наполненные бокалы, отовсюду звучат тосты, кто-то заливисто смеется. Этот кто-то — вечный завсегдатай «Доли Ангелов» по имени Кэйа Альберих. Впрочем, Вы прекрасно его знаете. Кому не известно имя почетного рыцаря Ордо Фавониус, безлошадного капитана кавалерии, синеволосого повесы и отважного защитника маленького, но гордого Мондштадта. И, конечно, сводного брата именитого винодела Дилюка Рагнвиндра, хозяина винокурни «Рассвет», на которой, кажется, держится вся мондштадская экономика. В общем, по вечерам Кэйю можно было без проблем обнаружить в таверне, сидящим в углу и выпивающим первоклассный алкоголь. Так он коротал все свободные вечера, отдыхая после долгого рабочего дня. Будучи душой компании, он становился явной мишенью гостей заведения, которые нет-нет, да норовили подсесть к Кэйе и поделиться свежими сплетнями. Сам он редко был охоч до рассказов, но если случалось так, что Альберих был в настроении поговорить, вся таверна сжималась кольцом вокруг его персоны и с упоением слушала истории про монстров, населявших мондштадские земли. Сегодняшний вечер — как раз такой случай. Вокруг стола, за которым с бутылкой вина расположился Кэйа, собралась приличная толпа. Рыцарь улыбается, выслушивая восторженные вопросы, в основном, от искателей приключений, которые хотят постичь секреты силы и храбрости их кумира. Старшие товарищи предпочитают помалкивать и слушать молча, с уважением. Они проглатывают каждое слово капитана кавалерии, запивая пивом или высококлассным вином. — Сэр Кэйа, а это правда, что вы в одиночку можете завалить нескольких магов Бездны? — с благоговением глядя на парня, спрашивает невысокая девушка с тонким конским хвостиком. Кэйа смеется, осушая бокал двумя жадными глотками. Один из слушателей тут же наполняет емкость «Полуденной смертью». — Могу, в общем-то… — наигранно смущаясь, отвечает Альберих и лучезарно улыбается. — Будешь упорно тренироваться, и у тебя получится! — Не всем дано иметь Глаз Бога… — удрученно вздыхает девушка, но тут же воодушевляется. — Как хорошо, что у Мондштадта есть такой защитник! Полный дядька с кружкой пива в руке кладет свободную ладонь ей на плечо. — Капитан Кэйа — наше золото! Всем нужно брать с него пример, — говорит он и делает глоток из огромной кружки. — Есть еще, правда, Полуночный герой… Когда речь заходила о безымянном герое, грозе всех магов Бездны в округе, Кэйа лишь усмехался. Так и сейчас, он кривит губы в хитрой усмешке и разводит руками. — Полуночному герою явно есть, что скрывать… Но он делает много для Мондштадта. Наверняка он был бы хорошим рыцарем! — Кэйа разминает шею и закидывает ногу на ногу, как можно быстрее меняя тему. — Я не рассказывал, как однажды в Шепчущем лесу на меня напали два митачурла?.. Рассказы продолжаются, и, кажется, вся таверна затихает, словно онемев. Говорящий расписывает все в самых удивительных красках, однако никто даже не думает усомниться в правдивости слов капитана — всем известно, что рыцарь способен на многое, неспроста ведь сама Действующий магистр сделала его своей правой рукой. Чуть поодаль, не покидая своего рабочего места, за барной стойкой мастер Дилюк начищает вымытые бокалы. Он, как обычно, единственный, кто не слушает истории сэра Кэйи, затаив дыхание. Это неудивительно — разве что дурак или чужестранец не знает, что у них не самые теплые отношения. Горожане не рискуют залезть в эту чащобу, но сплетни ходят разные. Некоторые из этих сплетен более похожи на истинное положение вещей, некоторые — совсем невероятные. Факт заключается лишь в том, что даже в «Кошкином Хвосте» знать не знают, какая кошка между ними пробежала. Время постепенно близится к ночи, разговоры затихают, и таверна начинает пустеть. Кэйа, приманивавший гостей весь вечер, наконец замолкает и углубляется в собственные мысли. Люди расходятся, оставляя его в одиночестве — надо же дать рыцарю крупицы отдыха, в конце концов! Когда последний посетитель закрывает за собой дверь, в «Доле Ангелов» зависает тишина. Двое молчат. Кэйа молчит «громко», не теряя своей привлекательной для народа энергии, и то и дело ерзает на стуле, пытаясь усесться поудобнее. Дилюк же старается ничем не выдавать своего присутствия — слышно только поскрипывание шкафчиков, которые он заставляет вымытыми бокалами и кружками. Нарушать молчание никто не спешит. Так происходит всегда. Незадолго до закрытия таверны они играют в молчанку, тем самым провоцируя друг друга выплюнуть какую-нибудь фразу — чаще всего колкость. Сегодня первым сдается Дилюк. — Я слышу, как ты думаешь, — не прекращая прибирать рабочее место, фыркает он. Кэйа отвечает не сразу, но довольно усмехается — сегодня он выигрывает. Таким моментом грех не насладиться, ведь обычно остроты срываются с его языка. — И как, интересные у меня мысли, братишка? — рыцарь отпивает вина и облизывает губы. — Они у тебя либо похабные, либо самохвальные, так что — нет. — Хреновый из тебя телепат, — Кэйа наслаждается завязавшимся диалогом, пусть и не слишком теплым. Дилюк не реагирует, но начинает разгребать посуду активнее, чтобы побыстрее объявить о закрытии таверны и выпроводить отсюда нахального сводного братца. На сегодняшний день его и так было слишком много, чтобы терпеть общество Кэйи еще хотя бы десять минут. А вот капитана кавалерии перестрелка колкостями очень занимает. Он встает из-за стола, нарочито медленно задвигает стул и вальяжной походкой подходит к бару, вышаркивая каждый шаг. Дилюка это раздражает. — Мы закрываемся, — убирая последнее блюдце в буфет, говорит винодел и впервые за вечер пристально смотрит на Кэйю. — Уверен, по утрам у почетных рыцарей много дел, и будет обидно, если главный герой Мондштадта явится в штаб с похмельем. — Какой заботливый, — очередная саркастичная усмешка искривляет тонкие губы Альбериха. — У меня завтра выходной. — Не интересует. Обогнув остряка, Дилюк невозмутимо подходит к угловому столу, забирает с него бокал и пустую бутыль и относит их за стойку. Под ней раздается тихий звон скопившейся за вечер стеклотары. Рагнвиндр ополаскивает бокал, насухо вытирает его и ставит к остальным. Все это время Кэйа не сводит с него взгляда единственного, но очень зоркого глаза. Сколько раз за вечер его спросили о том, как он потерял второй?.. И столько же раз он отшутился. — Дыру протрешь, — бросает Дилюк и направляется к выходу, позвякивая связкой ключей. — На ночь я тебя тут не оставлю, даже не мечтай. Кэйа не двигается с места. — Если бы ты так разговаривал со всеми гостями, они ушли бы в «Кошкин Хвост», — говорит он, наигранно вздыхая. — Впрочем, ты даже с Венти ведешь себя приветливее, чем со мной… Ей-богу, Альберих готов поклясться, что увидел, как рука, держащая ключи, сжимается в кулак. Такая реакция рыцаря вполне устраивает. Он подходит к виноделу, но не обгоняет, а останавливается за спиной. — Выведи свою персону отсюда сейчас же, — Дилюк не повышает голос. Никогда не повышает с тех самых пор, как… От прикосновения к плечу он хочет развернуться и оттолкнуть наглеца, но Кэйа действует быстрее. Прежде, чем Рагнвиндр успевает среагировать, он хватает полотенце, которое винодел перекинул через плечо, благополучно о нем позабыв, и относит его за барную стойку. Потом проходит мимо и, остановившись в дверном проеме, бросает на прощание: — Сладких снов, братишка.***
В юношестве Кэйа был «славным парнем». Именно так называл его приёмный отец — мастер Крепус, хозяйствовавший на мондштадских виноградниках. Несмотря на ужасную подоплеку появления Кэйи в Тейвате, в семье Рагнвиндров он прижился. Поначалу им двигали бесплодные попытки отторгнуть спектр теплых чувств, которыми окружила его новая семья. Ведь не за тем, чтобы взрастить преданного мондштадца, его заслали на территорию «врагов». Кэйа пытался быть шпионом — честно, пытался. Но сложно спать с открытым глазом и строить планы по разрушению счастливой жизни тех, кто не просто призрел его, но принял как родного. Там, в далекой Каэнри’ах не было ничего, кроме возложенных на него надежд; не было истинной отцовской любви; не было счастливого детства. Вместо этого Кэйа с самого первого дня осознанного существования зарубил себе на носу — он инструмент, который нужен для исполнения целей. Никем другим он быть не мог и не хотел, пока судьба не привела его на винокурню «Рассвет». «Последняя надежда» Каэнри’ах должна была возненавидеть Тейват и Архонтов, обративших копья в сторону его родины, но отец Альбериха не учел одного: Кэйа был ребенком. Не важно, в какой стране или измерении было рождено дитя — оно будет всегда стремиться к одному. Любому мальчишке хочется почувствовать теплые отцовские объятия, ощутить тяжесть родной руки на своем плече, перенять опыт и силу старшего предка. Эти важные мелочи напитывают детей, делая их сильнее. Того же хотел Кэйа, но на его долю выпала муштра, демонстрация авторитета, возложенное на совсем еще юного мальчика чувство долга. И ни грамма отцовской ласки. Там ценилась преданность, но не привязанность. И даже на прощание отец лишь сказал ему сухо: «Это твой шанс. Ты — наша последняя надежда». Кэйа прекрасно помнил момент, когда его, изможденного и брошенного посреди дороги, нашел мастер Крепус. Он остановил свою телегу, в последний момент заметив впереди странное препятствие. В такой темноте винодел мог бы попросту пустить лошадей и затоптать маленькое существо, сжавшееся в комочек от промозглой ночной прохлады. Когда к Кэйе подошел высокий рыжеволосый мужчина, мальчик был на грани обморока. С третьего раза, превозмогая звон в ушах, он сумел различить вопрос, который незнакомец ему задал. — Кэйа… — произнес Альберих, после чего сознание постепенно покинуло его, на прощание оставив лишь ощущение сильных рук, собравших его в охапку. Ночь он провел, не приходя в себя, а наутро проснулся и увидел просторную комнату, заставленную деревянной мебелью. Уставшее тело покрылось мурашками, когда мальчик почувствовал непривычно мягкое пуховое одеяло, под которым он лежал. Это был не дом. Пока еще не дом. Когда в комнату вошел хозяин винокурни, Кэйа уже бодрствовал, но не вылезал из постели. При виде мастера Крепуса он весь сжался, подсознательно ожидая враждебности, которая могла исходить от каждого уроженца Тейвата. Рагнвиндр-старший, впрочем, не оправдал ожидания мальчика. Вместо того, чтобы дать малейший повод себя ненавидеть, он просто подошел к кровати, потрогал лоб утонченными пальцами и удовлетворенно пробормотал себе что-то под нос. За спиной Крепуса мелькнула чья-то тень, и Кэйа успел разглядеть собранные в хвост рыжие, почти красные, волосы. — Тебе не обязательно уходить, — с этих слов и началась вторая жизнь Кэйи Альбериха.***
Всю ночь Кэйе нездоровится. Он ворочается в кровати, пытаясь уснуть, но никак не получается проспать до утра. Сон то и дело прерывается внутренним беспокойством: ночные кошмары уже давно не тревожат рыцаря, но ощущение тяжести где-то под ложечкой не дает погрузиться в спокойный сон. Вместо этого он вынужден перекатываться с боку на бок, обнимая скрученное валиком одеяло — привычка с детства была слишком закоренелой, чтобы тратить моральные силы на избавление от нее. Кэйа то и дело приподнимается, желая охладить подушку — одно из самых приятных преимуществ обладания Крио-магией. К сожалению, сейчас и это не помогает — беспокойство никуда не исчезает, только заставляет чувствовать себя беззащитным перед самим собой. Кэйе кажется, что вокруг него начинают сгущаться тени, и это чувство определенно не из приятных. Комната кажется меньше, чем она есть — и это очень некомфортно. Безуспешно перепробовав все известные ему уловки для скорого засыпания, Кэйа все-таки встает с постели и подходит к окну. Оно, как обычно, открыто настежь — едва ли кому-то взбредет в голову посреди ночи заявиться сюда этим экстраординарным путем. За окном уже светает, и это очень обидно: впервые за несколько недель Кэйа мог выспаться, но именно в эту ночь ему выпала столь незавидная доля — страдать бессонницей. Решив, что свежий воздух может пойти на пользу, Альберих одевается в первые попавшиеся вещи, лишь бы прилично выглядеть, и выходит на крохотный балкон. Он ловко перемахивает через перила, делает пару незатруднительных телодвижений и уже через несколько секунд оказывается на вымощенной брусчаткой дорожке. Выпитое накануне вино отзывается слабым эхом похмелья, но это сущий пустяк по сравнению со слипающимся из-за нехватки сна глазом. Утром на улицах свежо и пустынно, и это с одной стороны приятно — город пока еще не канул в будничную суету — а с другой, очень непривычно. Кэйа давно не выходил из дома так рано, чтобы не застать лавочников, выставляющих товар на прилавки. Даже дворовые кошки вздрагивают и глядят на него ленивым прищуром, после чего снова благополучно засыпают. Наверняка даже сама магистр Джинн еще видит десятый сон, один Кэйа такой невезучий. Открыв дверь, ведущую в башню крепостной стены, рыцарь быстро поднимается по винтовой лестнице, не забыв уберечь голову от столкновения с верхними ступеньками. Еще одна дверь выводит его наружу, где он благополучно приземляется на край стены, свесив ноги вниз. Тишина и ветерок окружают его со всех сторон, только изредка со стороны деревьев доносится щебетание ранних птах. Сидеть на этом удаленном от людей месте — штука привычная, но, кажется, впервые Кэйа делает это на рассвете, когда ночь еще не готова полностью уступить место новому дню. Вокруг ни души, и это так естественно, что Альберих даже задумывается, отчего он раньше не выходил из комнаты так рано, просто чтобы посидеть на городской стене и понаблюдать за рекой. Мысли его, подобно этой реке, утекают куда-то в прошлое, и Кэйа уже не властен над их потоком — раз уж все и так идет наперекосяк, отпустить их разок не грешно. Образы в голове, получив разрешение, устремляются туда, где корнями врастало в жизнь все самое важное. Детство. Кэйа помнит свое детство, проведенное на винокурне, но никогда не стремится его вспоминать, потому что это все еще болезненно. Он не знает, сколько времени должно пройти, чтобы эта рана заросла панцирем, как случилось с его личностью. Душа вечно смеющегося капитана Кэйи была казематом всего хорошего, что случилось с ним когда-то давно. К сожалению, воспоминания о детстве были не цветным лоскутом в полотне теплого одеяла. Они превратились в изорванный клочок некогда прекрасной материи, который Кэйа почему-то продолжает хранить в самом дальнем уголке своего внутреннего мира. Рыцарь взъерошивает волосы и вдруг вспоминает давно забытое ощущение.***
Маленькая ладошка зарылась в темно-синие пряди, с поразительной быстротой наведя на голове беспорядок. — Пойдем искать сокровища, братишка! Братишка? Наиболее непривычным явлением, давшимся Кэйе в тысяче ощущений, было присутствие в доме ровесника. Сын винодела, рыжеволосый весельчак по имени Дилюк, редко оставлял его в одиночестве. Они познакомились, когда растерянный «сирота» впервые вышел из своей комнаты. Стоило ему сделать шаг в сторону лестницы, как из-за угла в коридор выпрыгнул худощавый улыбающийся мальчик. — Привет! — весело поздоровался он, протягивая руку Кэйе, которого он своим неожиданным появлением застал врасплох. — Меня зовут Дилюк! Мой отец тебя спас… — Я Кэйа… — тихо ответил смущенный Альберих, неуверенно пожав руку, которую Дилюк тут же выдернул. — Наконец-то у меня будет, с кем поиграть! Пойдем со мной, я покажу тебе дом! Вот так запросто завладев вниманием Кэйи, Рагнвиндр-младший начал ходить за ним хвостиком. Поначалу это было ужасно неуютно — что, если его специально подослали следить за ним, а хозяин винокурни начал что-то подозревать? Впрочем, эти опасения очень быстро разнесла в щепки волна искреннего интереса со стороны Дилюка, который буквально вырывал Кэйю из кокона зажатости. Не прошло и пары дней с момента знакомства, а тот уже вытаскивал его из комнаты, приглашая на семейные трапезы, и Кэйе не оставалось ничего иного, кроме как подчиниться взрывному энтузиазму сверстника. Шаг за шагом, день за днем он привыкал к обществу сводного брата, и в один прекрасный день они начали спать в комнате Дилюка, куда была перенесена вторая кровать. Дилюк действительно принял его, как родного брата, и это так сильно подкупало детское сердце, что в конце концов Кэйа перестал внутренне сопротивляться неминуемому сближению. Он все еще побаивался мастера Крепуса, но у того было слишком много забот, поэтому все свободные дни Альберих проводил в компании его сына. Свобода. Она тоже была доселе незнакомым понятием. Там свободы для Кэйи не существовало, ведь каждый день он проводил под надзором отца — делал все, что ему велели, и даже не думал ослушаться. А теперь он мог коротать дни, беззаботно играя с Дилюком то в прятки, то в салочки, то в кладоискателей. И еще в тысячу игр, которые придумывались в процессе общения. Новоиспеченные братья успели побыть кем угодно: и искателями приключений, и рыцарями, и даже охотниками на воображаемых кабанов. Шли месяцы. Рамки между ними неумолимо стирались, и Кэйа все больше привязывался к Дилюку, уже не представляя ни дня без его веселой компании. Они даже сдвинули кровати, чтобы шептаться по ночам, не боясь привлечь повышенными голосами горничных, которые бы точно пожурили их за полуночничество. Лежа лицом друг к другу, ребята хихикали в подушку, обсуждая невероятно интересные подробности личной жизни слуг и служанок, рассказывая страшные и веселые истории, а иногда просто ловили общую смешинку и пытались не хохотать слишком громко. Кэйа забыл, что такое одиночество и отсутствие родственной души, с которой можно пообсуждать взбалмошных горничных, влезть в библиотеку в поисках интересных книг, закопать на заднем дворе безделушку или напугать кого-нибудь из-за виноградного куста. Одна единственная деталь мешала Альбериху отстегнуть от себя тяжелый груз своего предназначения и понестись во весь опор к их общей с Дилюком мечте — вырасти и стать рыцарем Ордо Фавониус. Кэйа никогда не отвечал на вопрос, почему он носит повязку.***
Вынырнув из пучины воспоминаний, рыцарь морщится и сдавливает пальцами переносицу. Нет, все-таки ностальгировать о былых временах оказалось плохой идеей. Беспокойство никуда не делось, а теперь оно лишь нарастает, перемешавшись со вполне конкретными переживаниями. Конечно, Кэйа скучает по своему детству. Тому, которое было настоящим. Где они с братом все делали вместе: ели, спали, играли… Он бы сто раз продал душу Дьяволу, если бы взамен ему было обещано умение отматывать время назад. Вернуть Дилюку отца и после этого кануть в бездну (или Бездну?) — его единственная несбыточная мечта. Все остальное уже давно стало неважным. Слабая боль начинает сверлить спрятанный под повязкой глаз. Кэйа знает, почему это происходит, и пытается сдержать неприятное ощущение, чтобы оно не разрасталось дальше. Ведь, каждый раз обращая на себя внимание, проклятие обволакивало сознание пагубными мыслями о том, что Кэйа сделал все правильно. »…последняя надежда», — эхом отзывается в голове давно забытый голос отца. Только слова эти Альберих не может выкинуть из памяти — они навсегда слились с его существом. «Ты поступил, как подобает сыну Каэнри’ах!» — продолжает шептать бесплотный голос. На секунду губы кривятся в недоброй ухмылке, но рыцарь тут же бьет себя по лицу — да с такой силой, что едва не сваливается со стены. — Нет! Нет… — восклицает он себе под нос, схватившись руками за волосы и натягивая пряди. Попытки прийти в себя едва ли можно назвать успешными. Глаз болит сильнее, а голоса становятся только громче. «Придет время, и Тейват пожнет плоды нашей мести…» Против воли Кэйа вновь усмехается, в который раз ощущая себя змеей, пригретой на теплой груди. Это чувство не покидает его ни на минуту, и только улыбающаяся маска удерживает под собой эмоции. Но сейчас у Кэйи все написано на лице, только увидеть это никто не может. Сорвав повязку, он закрывает ладонью проклятый глаз, не способный даже отличить свет от тени. Это так похоже на Кэйю, который будто мечется между двумя мирами, не понимая, в какую сторону бежать. Был светом Тейват или же низвергнутая Архонтами родина? Всей душой Альберих пытался — и до сих пор пытается — внушить самому себе, что его дом здесь, в Мондштадте, и что ужасная трагедия, произошедшая несколько лет назад — лишь очередное подтверждение тому, насколько неправильной была его миссия. Но где-то на задворках подсознания, куда человек не властен проникнуть, живет проклятая ненавистная частица, пускающая ядовитых змей, желающих затянуть петлю на горле Тейвата и всех его жителей. Кэйа ненавидит глубины своей души, но больше не стремится выскрести оттуда тьму. Он уже попытался совладать с ней, и это обернулось жуткой трагедией, откинувшей Альбериха на отправную точку. Раз и навсегда он усек, что, если корень беды рожден вместе с тобой — бороться с ним смысла не имеет. Чтобы не причинять боли тем, кто был дорог его сердцу, Кэйа натянул на себя новую личину и поклялся никогда не снимать ее. Так было удобно ему и безопасно окружающим. *** Около часа спустя Кэйа приводит себя в порядок и возвращается домой, когда первые горожане-жаворонки начинают понемногу появляться на улице. Замечая капитана, они улыбаются и машут ему рукой. Ничего, наверное, что они видят его сонным и одетым не по форме — что нонсенс для него самого, но, быть может, не так странно для других. Мало ли откуда ранним утром может идти не выспавшийся красавец в распахнутой рубашке? Образ похитителя дамских сердец он построил вокруг себя сознательно. Редкая девушка не слышала от него комплиментов, если сталкивалась с ним на улице, и уж точно каждая третья мечтала заполучить его внимание. Ходили самые разные слухи, касавшиеся семейного статуса рыцаря, но единственной правдивой мыслью были предположения, что сердце парня недостижимо, и он сознательно не вступает в отношения. Так оно и было, но от всех прямых вопросов о приватной жизни Кэйа отшучивался, лишь подогревая интригу. Большинство горожан были убеждены, что Альберих частенько проводит ночи в объятиях случайных дам, и он не стремился опровергать это мнение. Чем больше неясности создаешь вокруг себя, тем больше сбиваешь сплетников с толку. А уж если находятся решительные дамы, привирающие о том, что он появлялся в их спальнях — совсем замечательно. Пускай они продолжают концентрировать на себе внимание публики, позволяя «дирижеру» представления на время исчезнуть со сцены. Жизнь в Мондштадте уже несколько лет является одним большим спектаклем для Кэйи, в котором он умело играет свою партию на глазах у ничего не подозревающих жителей. Да, роль шпиона определенно была бы сыграна столь прекрасным актером безупречно, однако из двух вариантов он выбрал тот, который не принесет боль людям, когда-то радушно принявшим его. Вернувшись в свою небольшую комнату, уже через дверь, Кэйа падает на кровать и чувствует, что силы покидают его. Некоторое время спустя грудь перестает сдавливать тревога, и он проваливается в долгожданный сон. *** Просыпается Кэйа с ощущением, будто его до краев заполнила энергия — полный контраст с утренним самочувствием. Выглянув в окно, рыцарь понимает, почему: небо уже потемнело, и только яркие фонари под балконом обманчиво заливают комнату теплым светом. Времени ни на какие дела, отложенные на этот выходной, не осталось, поэтому Кэйа решает ненадолго заглянуть в «Долю Ангелов», чтобы закрыть гештальт под названием «побесить Дилюка». Этот ритуал был признаком стабильности, и нарушать его у Альбериха резона не было. Он снова покидает дом, но на этот раз при полном параде, и в приподнятом настроении идет в таверну. На лице ни тени беспокойства, а проклятье, к счастью, уже почти перестало саднить. Только фоновое покалывание напоминало о том, что глаз чудесным образом не излечился. Кэйа добирается до «Доли Ангелов» за пару минут, натягивает на лицо самое довольное выражение и распахивает дверь, ожидая обнаружить там завсегдатаев. Его веселый вид на секунду меняется, когда рыцарь обнаруживает только одного человека во всем помещении. Дилюк оборачивается через плечо и выгибает бровь. — На часы ты, как обычно, не смотришь? — тон недовольный, в общем-то, как и всегда. Бармен был прав: Кэйа редко задумывался о времени, если его биологические часы работали исправно. Очевидно, резкая смена режима выбила чувство времени из колеи, поэтому сейчас он обнаружил себя в практически пустой таверне. — Ой, — не показывая удивления, говорит он и подходит к стойке. — Припозднился немного… — Не мои проблемы, — ворчит Дилюк, как и прошлым вечером, протирая кружки. — Я уже ухожу, поэтому вынужден тебя огорчить — вина не будет. Выпивать рыцарю, на удивление, сегодня не шибко хочется, но пропустить возможность поиграть на нервах братца он тоже не может, раз уж это вошло в привычку. Поэтому, провожая взглядом сухую кружку, поставленную в шкафчик, Кэйа строит грустную гримасу. — Пожа-алуйста, я прошлой ночью не спал, поэтому провалялся весь сегодняшний день в постели! — растягивая гласные, просит он. — Я выпью пару бокалов и уйду. Твоя винокурня точно не обеднеет! Он внимательно следит за реакцией и замечает, как губы Дилюка вытягиваются в струну. — Твои ночные похождения — тоже не мои проблемы, Кэйа, — резко бросает бармен, устремляя взгляд в синий глаз напротив. Несмотря на явный отказ, Альберих не сдается и решает применить другую тактику: садится за стойку и, положив руки перед собой, роняет на них голову. Пальцами он сжимает столешницу с другой стороны, буквально растягиваясь поперек нее. — Прошу тебя, только один разок… — бурчит Кэйа, всем своим видом вызывая жалость. — И ты ошибаешься, я измучился от бессонницы! Как прекрасно рыцарь умеет играть на публику, так же хорошо Дилюк не ломается перед этой игрой. Но в этот раз он то ли слишком устал, чтобы тратить силы на выдворение брата из таверны, то ли решает смилостивиться — на стойке возникает бутылка вина и бокал. — Не ломай комедию, — Дилюк ворчит себе под нос, но из голоса почти пропадает раздражение. — За вино заплатишь. И не рассиживайся тут особо. Кэйа доволен — он возвращает торс в вертикальное положение и даже приосанивается. Получать желаемое очень приятно, и Альберих хочет насладиться этим как можно дольше. Винодел редко уступает ему даже в самых ничтожных мелочах, а уж сдвинуть график работы ради него — совсем невероятное дело. С видом накормленного сливками кота Кэйа смотрит, как Дилюк вывешивает табличку о закрытии таверны и запирает дверь изнутри. Он выглядит немного растерянным, когда пробегает взглядом по пустому заведению, явно пытаясь придумать, куда себя деть. За этим интересно наблюдать, и еще интереснее думать, какие же мысли скрываются за невозмутимым лицом?.. Впрочем, в отличие от Кэйи, Дилюк не был притворщиком, разве что не позволял некоторым чувствам всплывать на поверхность. Наверняка и сейчас Рагнвиндр думает о своих делах, не забивая голову чем-то незначительным, вроде сводного брата-пьяницы. В конце концов винодел садится за дальний стол и вытаскивает из кармана небольшой медальон. Он откидывает серебряную крышку и рассматривает фотографию, вложенную внутрь. Кэйа замирает — как давно он не видел, чтобы брат доставал эту вещь при нем…***
Попав в семью Рагнвиндр, Кэйа не смог противостоять детским инстинктам. С каждым днем дамоклов меч в виде призраков далекой родины исчезал. Каждый теплый взгляд мастера Крепуса, каждое похлопывание по плечу и попытки взъерошить его синие волосы… Эти незнакомые, но такие приятные мелочи вскоре затмили все на свете. Предназначение, определенное уже при рождении Кэйи, стиралось из памяти по мере того, как аристократичная фигура хозяина нового дома переставала пугать мальчика. Дилюк, очень сильно привязанный к отцу, все норовил подловить момент, когда все трое будут в одной комнате, и начинал рассказывать о дневных происшествиях. Таким образом он знакомил Крепуса с теми сторонами Кэйи, о которых мужчина мог не подозревать — например, о том, что Альберих был очень хорош в шуточных схватках на деревянных мечах. Именно эта деталь вызвала наибольший интерес у винодела, и на следующий день он пригласил Кэйю на тренировку. Дилюк тренировался с отцом практически каждое утро, пока брат еще спал. Об этих тренировках было, конечно, известно и самому Кэйе, потому что к его пробуждению Рагнвиндр-младший обычно уже возвращался в комнату — взмокший, но очень довольный. В тайне от Альбериха Дилюк просил отца приглашать на тренировки обоих, но мастер Крепус все откладывал этот момент. Когда же Дилюк впервые пришел на площадку вместе с братом, он понял, что зря беспокоился: мальчик не только уверенно держал меч, но и обладал интуитивным чувством фехтования. С тех самых пор братья не раз скрещивали клинки в ходе тренировочных спаррингов. Кэйа очень быстро овладел одноручным мечом и даже усовершенствовал стиль, которому его обучил Крепус. Дилюк же питал любовь к тяжелому оружию, поэтому много времени тратил на укрепление мышечной силы, чтобы не пыхтеть от тяжести двуручного меча. Тайной, покрытой мраком, оставалось умение оставаться при этом таким же стройным. — Сдавайся, бессовестный похититель сокровищ! — налетая на брата, восклицал рыжий и замахивался тренировочным оружием. — Ни за что, рыцарь-слабак! — не менее воинственно отвечал ему Кэйа, на этот раз взяв роль подлого врага на себя. — Мой меч остановит тебя! Чем старше становились мальчики, тем более долгими становились их тренировки, а сражения переставали быть по-детски шумными. Все реже господин Крепус давал наставления и советы, но при этом не переставал радоваться каждому успеху своих сыновей. — Вы станете великими рыцарями. Ордо Фавониус будет гордиться вами, — приговаривал он, наблюдая за тем, как два молчаливых юноши пристально наблюдают друг за другом, стараясь подловить соперника на неверном движении. В сражениях братья были неудержимыми и до крайней степени азартными. Если один терпел поражение, другой был просто вынужден соглашаться на реванш, и череда спаррингов длилась до момента, когда оба едва переставляли ноги. Выжимая из тела все соки, Дилюк и Кэйа постепенно превращались в умелых бойцов, при этом не теряя своей юношеской мечтательности. Возвращаясь под вечер после очередного кросса по пересеченной местности, они плюхались на кровати (все еще сдвинутые) и начинали беседовать о том и о сём, иной раз забывая об ужине. Их отношения вряд ли можно было описать понятием полноценной братской любви. Обычно, по мере взросления, пути братьев расходятся — у каждого появляются свои интересы, мнения перестают совпадать, привычки меняют их, делая не похожими друг на друга. С Кэйей и Дилюком таких изменений не происходило. За эти годы они не только все больше роднились, но чувствовали зарождение иного рода влечения, которое провоцировало их валяться по вечерам на одной кровати в обнимку, утопая в новой форме домашнего тепла. В один из таких вечеров братьев вытащила из комнаты горничная, сманив их интересной вестью — мастер Крепус получил какой-то диковинный прибор из Фонтейна. Она еле успела отскочить от прохода, когда в тот же миг мимо нее с одинаковой скоростью пролетели два урагана — каждый хотел увидеть «странную штуку» первым. В гостиной на мягкой кушетке сидел хозяин винокурни, а перед ним на трех ногах располагалось странное изобретение. — Отец, что это? — первым делом спросил Дилюк, тут же занявшись разглядыванием устройства. — Сейчас ты все увидишь, сынок, — похлопав по кушетке рядом с собой, ответил Крепус. — Кэйа, мальчик мой, и ты тоже иди сюда, не бойся. Альберих, поглядывавший на чудо-технологию с долей опаски, подошел к отцу и сел рядом, ожидая, что тот расскажет ему про фонтейнский прибор. Но винодел поднялся с места, уступая его Дилюку, и обошел кушетку, оказавшись за спинами мальчиков. Он положил руки на их плечи, привлекая поближе к себе. Братья же настолько увлеклись созерцанием диковинки, что не заметили не знакомого им человека, стоявшего чуть поодаль. Господин Крепус кивнул, одетый по моде мужчина подошел к устройству и, приблизив к нему лицо, с ярким акцентом сказал: — Ул’ибнить’есь! Толком не понимая, зачем, Дилюк улыбнулся, а вместе с ним и Кэйа. Через несколько секунд раздался громкий щелчок, и незнакомец отстранился. Он поковырялся в сложной конструкции механизма, и через пару минут у него в руке появилась небольшая карточка. — Что это? — непоседливый Дилюк тут же полез смотреть, и Кэйа, как обычно, не отставал. К сожалению для мальчиков, разглядеть ничего не получилось — мастер Крепус сказал что-то на незнакомом языке, человек кивнул и спрятал карточку к себе в сюртук. Как ни старались братья уговорить отца рассказать и показать, что же за чудесную штуковину привез чужеземец, он молчал. — Все увидите, — посмеиваясь, винодел почесал подбородок и потрепал мальчиков по волосам. — И помните о том, что дороже друг друга у вас никого не будет.***
Кэйа следит за тем, как глаза Дилюка наполняются печалью: он как будто не чувствует на себе пристального взгляда, а вот рыцарь своим единственным глазом смотрит зорко. Медальон в руках брата был оправой той самой фотографии, которую для них сделал чужестранец. Единственный экземпляр маленького семейного сокровища служил напоминанием тех слов, сказанных господином Крепусом, в надежде, что его любимые сыновья будут рядом, как бы ни повернулась жизнь. — У меня на ней жутко глупое лицо, — прерывая молчаливую идиллию, говорит Кэйа. Дилюк вздрагивает, выныривая из мыслей, и тут же убирает медальон во внутренний карман сюртука. — Твое вечно глупое лицо я давным-давно обрезал. — Врёшь. Конечно, врёт. Дилюк мог бы откорректировать это фото, обрезав все «лишнее», но не стал делать это даже в момент, когда все его существо пылало желанием убить Кэйю. По неизвестным причинам он продолжал хранить возле сердца напоминание о прошлом, в котором братья были неразлучны. Опустошив бутылку до половины, Кэйа задумчиво смотрит на алую жидкость в своем бокале. Желание бесить Дилюка бесследно исчезло, стоило ему продемонстрировать признак сентиментальности. Теперь Альберих чувствует в себе зарождающееся стремление поговорить с братом. — Помню того парня из Фонтейна, — не совсем уверенный в том, какую тему выбрать, все же произносит Кэйа. — Сейчас фотокамера кажется такой привычной вещью, а тогда была новшеством… Дилюк не отвечает, глядя на гладкую поверхность стола, но рыцарь буквально загривком чувствует, что молчание это тяжелое. — Теперь я слышу, как ты думаешь, — он надевает привычную ухмылку и разворачивает стул лицом к Рагнвиндру. — Не хочешь поделиться мыслями? — С чего бы мне делиться тем, что тебя не касается? — вопросом на вопрос практически огрызается винодел и решается посмотреть на брата. — Вторая ложь за несколько минут. Как не стыдно! — Кэйа острит, даже несмотря на отсутствие подобной цели. — А раньше ты всегда рассказывал обо всем, что происходило в твоей юной головке… — Раньше много чего было. Стул тихо скрипит, когда сидевший на нем человек поднимается. — Признаться, я помню все лучше, чем ты мог подумать, — глядя на то, как брат медленно идет к стойке, говорит Кэйа. — И отца я тоже помню… — Тебе пора. Голос, не терпящий возражений. В глазах Дилюка плещется огонь, но какого рода — рыцарь понять не может. Знает только, что прямо сейчас этот огонь не сулит ничего радужного. Но и Альбериха не так-то просто спугнуть одним взглядом. «Полуденная смерть» только прибавляет уверенности, так что сейчас точно не время уходить. — Не кипятись, бра-… — Пьянка окончена. Проваливай, — Рагнвиндр забирает полупустую бутылку со стола и прячет ее за стойку. Движения становятся резкими, а сам он все больше напоминает оголенный нерв. Кэйа не двигается с места, но и не пытается вернуть вино обратно. — Как обычно, ты пытаешься избавиться от меня, — с напускным вздохом говорит Альберих. — Отец никогда не уходил от разговора даже на неудобные темы… — Я сказал, проваливай! — красные глаза вспыхивают, и их выражение теперь четко определяется гневом. — Какая часть этого слова тебе не понятна? Кэйа понимает, отчего Дилюк так бесится. Наверное, на его месте рыцарь бы вел себя так же — избегал болезненных тем, старался не поддерживать общение, злился… У сына, потерявшего отца, было полное право на любую тактику поведения. Кэйа понимает все, но уже не может остановиться. Он ждет решительных действий со стороны брата и ловит себя на мысли, что уже несколько лет тот будто страшился прикасаться к Альбериху, убив в себе привычку быть с ним очень тактильным. — Выстави меня отсюда, — спокойно говорит Кэйа, и в голосе появляются ледяные нотки. — Раз ты так боишься слов о нашем общем прошлом и об отце — давай! Выстави меня отсюда! Правый глаз напоминает о себе болезненным уколом и неразборчивым шепотом тьмы. Или Тьмы. Уголки губ ползут в стороны, и Альберих оскаливается. Ему удается захватить внимание Дилюка, а разверзнувшаяся в глазах брата пучина первобытной ярости затягивает глубоко в воспоминания о дне, когда она открылась впервые. Кэйа не успевает даже усмехнуться — а он хотел — как натренированная рука Рагнвиндра в момент оказывается у него на затылке, рывком тянет вниз и больно припечатывает голову рыцаря щекой к столешнице. Этот миг растягивается на целую вечность. В глубине грудной клетки Кэйа чувствует, как его полуживое сердце начинает биться чаще. Глаз пробивает жгучей болью, от которой голова идет кругом похлеще, чем от любого алкоголя. Такого он не ожидал. Альберих не сопротивляется, все еще ощущая, как рука, схватившая его за волосы, не ослабевает ни на долю секунды. Она напряжена так же, как и все тело Дилюка, шумно дышащего над ухом. — Не смей… — рокочет голос винодела, проникая острыми иглами под кожу. — Не смей даже упоминать его. Перед глазами танцуют темные всполохи, из глубин души выползают фрагменты последнего сражения братьев. Кэйа не может и пошевелиться, потому что им овладевает забытое ощущение липкого страха. Он хочет стряхнуть его, но не может, разинув рот, словно выброшенная на берег рыбёшка. Стиснувший мертвую душу панцирь дает трещину. — Я любил его… — Кэйа тут же проклинает себя за эту фразу, сорвавшуюся с его губ против воли. — Лжешь! — припечатывает Дилюк. — Это он тебя любил, змея неблагодарная! А ты втоптал в грязь все, что отец для тебя сделал! От пропитанного желчью голоса звон в ушах начинает усиливаться. Кэйа с ужасом осознаёт, что он больше не принадлежит себе. Все внутреннее пространство заполнил мрак, и он может только подчиниться ему, ведь силы на сопротивление бесследно исчезли. А Дилюк даже не собирается оставлять его в покое. Он давит на голову сильнее, но физическая боль не заботит Альбериха. Первостепенным ощущением стало постепенное разрушение защиты, которую он так старательно выстраивал все эти годы. — Отец видел в тебе сына. А я так радовался, думая, что у меня самый прекрасный брат на свете. Мы были счастливы… — после каждого слова Дилюка от внутреннего барьера Кэйи отваливаются формирующие частицы. — У нас была семья, которую ты уничтожил! — Прекрати… — Ни за что! Ты хотел поговорить, а теперь послушай! — Альбериху кажется, что над его ухом раздаются раскаты грома — настолько оглушающий сейчас голос Дилюка. Кэйа сходит с ума от боли за правым глазом, в его голове наперебой воют все те голоса, что сопровождали его с момента трагедии. — Прошу… — Я. Тебя. Ненавижу. Стена внутри Кэйи обрушивается. С лица слетает маска, и это делает боль запредельной. Эта боль совершенно иного рода — ее приносит не проклятье, не груз воспоминаний и даже не резкие слова Дилюка. С ужасающей отчетливостью Альберих осознает, что это болит его душа, давно признанная погибшей. Погребенная заживо под толстой коркой вины, сейчас она вопит от несправедливости, которой ее словесно истязает Рагнвиндр, и впервые Кэйа это чувствует. Невыносимое ощущение невозможно отторгнуть, но также его невозможно принять. Оно перекрывает все, что начало происходить с сознанием, и готовится неминуемо вырваться наружу. Неимоверная сила взрывает мышцы, поначалу отказавшиеся сопротивляться грубости Дилюка. Воздух в таверне взрывается. — Закрой рот! — истеричным голосом орет Кэйа, резко вскакивая на ноги и буквально вырывая волосы из жесткой хватки. — Заткнись, тварь! Заткнись! Заткнись! Его лицо до неузнаваемости перекошено гневом. Повязка, прикрывавшая правый глаз, порвалась, и теперь она валяется на полу. Альберих смотрит вниз и с ненавистью обрушивает на кусок жесткой материи ногу. Снова, снова и снова. Руки сжимаются в кулаки, а из груди при каждом движении то и дело вырываются хрипы. — Мне насрать на твою ненависть! Насрать! Я сам себя ненавижу! Каждый день своей сраной жизни я это чувствую, черт тебя дери! — кричит Кэйа, со злостью бьет рукой по барной стойке, и дерево жалобно трещит от сильного удара. — Тебе не понять, каково быть Арлекином, когда в душе ты ебаный Пьеро! Дилюк отступает, но упирается в заднюю стенку бара и замирает, не отрывая взгляда от брата. Он никогда не видел Кэйю таким. И то, что сейчас происходит, вызывает панический ужас. Особенно страшно видеть изуродованный проклятьем глаз. Не контролируя мимику, Дилюк открывает рот, даже не намереваясь ничего говорить, но Альберих замечает это и входит в новый виток исступления. — Заткнись! — снова рычит он, опираясь руками на столешницу. — Я сдохнуть хочу больше, чем кто-либо в этом мире! Думаешь, я не чувствую вину?! Молись своим богам, чтобы никогда не испытать этого чувства! У тебя был любящий отец, который с детства видел в тебе сына, а не «последнюю надежду», и отношение было соответствующее! Думаешь, я хотел потерять всех родных людей, которых и так было всего двое? Которые дали мне надежду на хоть сколько-нибудь нормальное будущее? Если ты правда так думаешь, то ты самый тупой идиот на свете, потому что я! тебя! любил!, кретин ты тупоголовый! На ресницах зрячего глаза Кэйи выступают первые слезы. Они начинают бесконтрольно литься по щеке и тут же застывают на ней льдом. Ни одна из первых капель так и не достигает подбородка. Не помня себя от всколыхнувшегося отчаяния, Кэйа продолжает кричать о том, как ему больно. Впервые он этого не скрывает. Впервые признается самому себе и брату в том, что на самом деле он все это время был раздавлен, рассечен пополам собственным происхождением, которое и стало причиной его действий четыре года тому назад. Впервые Кэйа так обреченно пытается донести до Дилюка, что он сам над собою не властен. Впервые Кэйа разверзает душу, показывая — вот оно, выжженное дотла пепелище, которое еще почему-то пытается напоминать о себе. Магический холод уже не может остановить соленые капли, и они все же стекают по лицу вниз. — Ненавидь меня сколько влезет, но не смей думать, что я не виню себя! — Альберих захлебывается и роняет голову на стойку, его голос срывается на хрип. — Своими руками вырви мой чертов глаз, Дилюк, и, клянусь, я не попытаюсь тебя остановить. Доверши то, что ты пытался сделать со мной после смерти отца, и я буду благодарен тебе. Просто, блять, убей меня самым жестоким способом, истязай самыми бесчеловечными пытками, и это не станет даже сотой долей той боли, которую я вынашиваю с тех пор. Слова продолжают высыпаться наружу, пока Кэйа находится практически в бреду. Он рыдает, больше не замечая присутствия брата, переполненный таким количеством ощущений, что тело отказывается справляться с ними. Грань человеческих возможностей давно пройдена. Кэйа высказал все, что копилось в нем годами, и теперь был полностью истощен. Силы утекают прочь вместе со слезами, но он собирает остатки, чтобы оттолкнуть себя от барной стойки и стремительно выбежать из таверны. Он не замечает, как в порыве остановить вслед за ним взметнулась рука Дилюка. *** …Несколько шагов отделяют Кэйю от пропасти, и за спиной уже появляются серые крылья планера. Полеты под рыдающим небом особенно чреваты, ведь ты вверяешь себя бесноватым порывам ветра. Рыцаря это не заботит. Он решительно подбегает к самому краю, отталкивается ногой от земли и взмывает вверх, подхваченный потоком приморского воздуха. В такую погоду никто не летает, но Кэйа не боится разбиться. Где-то там — под смеющейся маской, намертво приросшей к его лицу, капитан кавалерии жаждал физической смерти. Без мертвого тела его душа чувствует себя неприкаянной и слишком лишней. Кэйа раз за разом ввязывался в опасную авантюру, желая попасть в самое пекло, чтобы его наконец растерзали, раздавили, изрешетили элементальной магией… И всякий раз смерть простирает к нему руки, но в конце концов отказывается принимать в объятия, и это его невероятно бесит. Если бы Кэйа хоть раз столкнулся с чем-то, что могло бы уничтожить его сильное тело… Хочется знать наверняка, что после такого в Мондштадте не останется подозрений, что смерть была подстроена им же. Чтобы не искали виновников и не пытались играть в расследования. Капитан Кэйа хочет уйти так, чтобы после него осталось максимум посмертное звание героя Мондштадта. Поэтому он находит единственного достойного противника — стихию, которая, тренируйся или нет, все равно окажется сильнее. Сначала ветер подбрасывает его высоко над побережьем, усыпанным мелким песком, потом встречный шквальный порыв резко ударяет в лицо, заставляя захлебнуться в этом влажном свежем воздухе. Град острых капель режет по коже, и Кэйа зажмуривает глаз. Теперь он полностью вверяет себя шторму, краешком сознания пытаясь понять, куда именно относят его крылья планера. Звон крови в ушах заглушает оглушительный рык грома и треск молнии, но даже столь агрессивные всплески стихии не пугают Альбериха — его ничто не может напугать. По крайней мере, он так думает. Не по своей воле Кэйа уходит в пике, крылья складываются, но через несколько секунд раскрываются снова — и в следующий миг расслабленная спина рыцаря встречается с выступом скалы. Боль прошивает тело, левый глаз широко распахивается, и в нем на секунду мелькает растерянность. Хруст распрямившихся позвонков не слышен за гудящим морем и грозовыми раскатами, однако Кэйа все прекрасно чувствует. Он не пытается собрать тело под свой контроль, но оно и само не послушается, продолжая изнывать от болезненного, пусть и не сокрушающего, столкновения. Крылья планера отказываются подчиняться — одно из них безнадёжно сломано. Внизу рокочет шторм, ударяясь о прибрежные скалы. С такой высоты падение будет фатальным — жирная точка в конце бессмысленного существования. Кэйа улыбается, отпуская своё тело в свободный полёт и больше не пытаясь спасти свою никчёмную, пропитанную лицемерием и «Полуденной смертью» жизнь. Долгожданный конец всему. От падения захватывает дух. Море внизу рокочет, зазывая окунуться в смертоносную пучину. Кэйа не стремится его разочаровать — он уже попрощался с жизнью и теперь готов стать жертвой бесноватой воды. По ту сторону водной глади он обретет спокойствие, которое не суждено было испытать живому Альбериху. Молния рассекает небо, и воздух наполняет легкие, когда тело перестает камнем лететь вниз. От резкой смены положения в пространстве Кэйа теряет сознание. *** — Идиот! Чертов кретин! Громкие вскрики раздаются сквозь шум ливня. Рыцарь приходит в себя, но не двигается, пытаясь понять, что происходит. «Я умер?» Нет, после смерти невозможно ощущать острую боль в затылке, на локтях и щеке. Значит, Кэйа все еще жив… Значит, кто-то его спас. — Очнись! Очнись же! — голос продолжает шуметь, перекрывая бурю, и Кэйа узнает его. Дилюк. Голова Кэйи болит так сильно, что он не может разлепить глаз. Лицо заливает вода, а вся одежда и волосы давно вымокли насквозь. На теле чувствуется большое количество ссадин — значит, приземление все же не было мягким. Содраны локти, явно имел место удар головой об землю и как минимум одно касание щекой. После первого удара о скалы все еще болит спина, но это — меньшее из зол. Самым крупным разочарованием было то, что он все еще жив. К пучку ощущений добавляется еще одно — меткая ладонь неожиданно проходится по щеке хлестким ударом. Кэйа в панике распахивает глаз, ловя взглядом мигающие темные разводы. Через несколько мгновений ему удается сфокусироваться на одной точке — ей оказывается перепуганное лицо Дилюка, склонившегося над ним. Он облегченно вздыхает, да так близко, что виден даже узор красной радужки его глаз. — Зачем?.. — шепотом спрашивает Кэйа, приподнимая руку и прикрывая ей свое самое уязвимое место, лишившееся повязки. Дилюк не отвечает. Вряд ли он знает главную причину, по которой не дал Кэйе погибнуть. Вместо ответа Рагнвиндр отнимает ладонь Альбериха от проклятого глаза и кладет ее обратно на землю. Он смотрит на беззащитного и побитого во время жёсткой посадки Кэйю со щемящей тоской во взгляде. Разглядывает каждый миллиметр изуродованного глаза, не смея отвернуться и даже моргнуть. Зрелище больше не пугает его. — Раньше я думал, что ты отнял все, что у меня было, но… Да, сейчас ты действительно попытался отнять все. А тогда… Во время смерти отца там был не ты. Оно — не ты, и это я не прощу, — говорит Дилюк, с отвращением изучая нестираемый след Каэнри’ах. — Но я не прощу и себя, если позволю этому тебя уничтожить. Слова обрываются по его же вине. Винодел чертыхается, отправляя к чертовой матери всю свою сдержанность, и резко тянет покоцанного рыцаря на себя, прижимая его голову к своей груди. Он держит крепко, чтобы, даже пожелав, Альберих не смог избежать этих объятий, а Дилюк ими упивается. Как много времени прошло с момента, когда он в последний раз чувствовал брата так близко. Теперь он знает, насколько Кэйа на самом деле несчастен. Также он знает, что сам врал все это время, убеждая себя в том, что брат стал ему безразличен. Сейчас, когда маски разбились в прах, Дилюк вспоминает чувство любви к нему, которое он так старательно забывал все эти годы. — Пойдем домой, Кэйа, — тихо просит Рагнвиндр, придерживая истощенное тело рыцаря, словно младенца. Домой? На щеке Кэйи вновь замерзают слезы, когда он чувствует, что глубоко внутри зажигается крохотная, но теплая искра.