Он живёт не свою жизнь.
Ичиго оглядывается назад, вспоминает, прикидывает, думает, но никак не может понять, как он стал таким. Там, в прошлом, он герой, спаситель всего и вся. Сильный, честный, справедливый, добрый, нужный.
Сейчас всё не так: его сила осталась, но, кажется, защищать или спасать больше никого не нужно. Там, в Обществе Душ, ещё целая толпа силачей, спасать мир — их работа. Его работа здесь, дома, но здесь спасти он не может даже свою семью. Да и нужно ли её спасать?
Всё здесь пропитано фальшью, притянуто за уши, растоптано долгими годами лжи и вялых, неумелых, вымученных попыток всё сохранить. Он не хочет сохранять — но слишком слаб для того, чтобы поставить точку. Поэтому они варятся в этом котле, с каждым днём, каждым годом погружаясь всё глубже в пучину, из которой выбраться уже не получится. По крайней мере у него.
Его сила Шинигами осталась, но на самом деле сил больше нет — он слаб и жалок.
Слава богу, что только он.
Иноуэ кладёт на рабочий стол лаконичную серую папку, открывая её.
— Документы на развод. Я думаю у нас ничего больше не получится, пора это заканчивать.
Она улыбается этой своей извечной тёплой и понимающей улыбкой. Она готова его отпустить, она сильная. Она делает шаг за них обоих: рвёт тонкую нить, что осталась от некогда крепких связывающих их верёвок.
Ведь когда-то было хорошо, да? Когда-то давно, когда родился Казуи — светлое пятнышко в его пропитанной ложью жизни.
Иноуэ сильная, а он так слаб, что пальцы до побеления стискивают тонкий пластик ручки, отказываясь, отодвигая, оттягивая конец.
— Хорошо, — слова из глотки тоже вырываются с трудом.
Да, это неправильно, мелочно, жалко — хвататься за остатки; всё, что у него есть — удерживать Иноуэ в бездне рядом с собой.
Остаться одному — так страшно.
Но даже в его пропитанной ложью душе есть остатки справедливости, некогда движущей всем его существом.
Подпись бледная и кривая, но она поставлена. Печать сверху запечатывает в паре листов очередное прошлое, которое теперь тоже останется позади; открывает двери в будущее, которое будет каким-то другим, а может быть таким же, но только страдать теперь будет меньше людей.
Иноуэ улыбается этой своей извечной печальной улыбкой, но теперь в ней столько облегчения, словно с её плеч свалилась непосильная ноша. Ичиго — эта непосильная ноша: смиренно позволил ей перерезать тонкую нить отношений. Или просто в очередной раз переложил ответственность — это уж как посмотреть.
Теперь Иноуэ побарахтается ещё какое-то время, но затем обязательно всплывёт на поверхность, сможет глотнуть свежего воздуха, сможет наладить свою жизнь и стать по-настоящему счастливой, чего он не смог дать ей. Или не сумел, не захотел. Она продолжит жить дальше — а он замрёт и растворится в этом нескончаемом болоте отчаяния. Утонет окончательно, захлебнётся, задохнётся, упиваясь давно живущим внутри отчаянием.
Но всё равно продолжит жить дальше: пустую, бессмысленную и до сих пор лживую серую жизнь.
Дождь барабанит по стеклу, плачет за них обоих: от счастья ли, или от сожаления. Ичиго встаёт из-за стола, оставляя там ненужные больше рабочие документы, в которые он зарывался только бы не встречаться взглядом с семьёй, не лгать снова жене и сыну.
Эта жизнь теперь тоже не его, так что всё, что остаётся — протянуть подписанное заявление на развод, которое Иноуэ прижимает к груди, поцеловать её на прощанье в лоб, отпуская. И выйти.
Казуи стоит снаружи кабинета, насупившийся и тоже готовый.
— Я пока поживу с мамой. Буду её защищать.
Казуи сильный, честный, справедливый и добрый. Казуи — словно отражение кого-то, кем Ичиго был двадцать лет назад. Тогда, когда он ещё был героем.
— Ты настоящий герой, — Ичиго треплет сына по волосам, гордый и спокойный. С его семьёй теперь всё точно будет в порядке, — позаботься о маме.
Ичиго выходит из дома, бывшего его последние долгие годы, с облегчённой душой. Туда, где громко плачет дождь, мгновенно пропитывая одежду, делая её ледяной и тяжёлой. Туда, где так шумно, что не слышно больше собственных мыслей.
А может их просто наконец-то там нет.
*
Сны дёрганые и беспокойные, но стоит открыть глаза — испаряются в предрассветной дымке, оставляя после себя только горькое послевкусие.
Интересно, о чём они были? Снова о прошлом, где он был героем? Прошлом, которое не отпускает, в которое хочется вернуться и остаться там навсегда. Взорваться там, тогда — яркой звездой, оставить после себя красивую вспышку и добрую память.
Тогда впереди, казалось, ещё целая жизнь. Но эта жизнь проносится мимо со скоростью света, а Ичиго замер, застыл, цепляясь за ненастоящее, утонул и больше не выплывет.
Есть ли шанс всё переиграть? Конечно же нет.
Нужно просто жить дальше. Но нужно ли?
Вокруг серый номер серого дешёвого отеля. Серый дождь за окном, серый мир и серый туман бесконечной тоски внутри. Серое существование.
Мобильник вибрирует, разливаясь противным звуком от дешёвой дспшной тумбочки.
Казуи: «Доброе утро! У нас с мамой всё хорошо».
Хорошо, что хорошо.
Вибрирует снова.
«Приходи домой, идиот», — отец.
Идиот — это точно.
Был идиотом и остался идиотом. И с каждым днём он словно всё глупее и глупее: но думать совсем не хочется, хочется просто зажмуриться до разноцветных кругов под веками, и позволить пучине, в которой он плещется долгие годы, окончательно его заглотить — сжать, переломав все кости, раздавить в лепёшку, не оставив от него ни следа. Лишь жалкие осколки доброй памяти, которая была когда-то совсем давным-давно.
В той, позапрошлой жизни, в которую так безостановочно тянет вернуться — и остаться там навсегда.
*
Дом отремонтирован с десяток раз, перекрашен, ступеньки и перила давно другие, но внутри всё так же уютно и всё та же стойка с теми же зонтиками. На полке валяется старая бейсболка Карин, с которой отец сдувает пылинки, искренне надеясь, что та когда-нибудь снова захочет её носить.
Дети давно выросли и выпорхнули из гнезда, но, видимо, действительно бывает и так, что они возвращаются, когда окончательно потерялись. Как сейчас, когда Ичиго вытаскивает свои старые тапочки из обувницы, и они благодушно дарят свою такую же старую и уютную толику покоя.
Отец смотрит сурово и понимающе — словно и он, и вообще все на свете понимают Ичиго лучше, чем сам Ичиго.
— Что бы там у вас ни случилось, знай, что я всегда буду любить своих четырёх дочерей одинаково. Этого не изменить.
— Я не дочь, — бурчит Ичиго, чувствуя, что готов разрыдаться, как маленький, когда отцовская ладонь ложится на макушку, как сам он только вчера гладил своего сына.
— Я тебя и не считал, идиот, — ворчит отец. — Только дочерей.
Лестница скрипит под ногами, когда Ичиго поднимается по ней в прошлое. В двадцать лет назад, когда всё было просто и правильно. Когда всё было чисто, когда внутри распирало энтузиазмом, жаждой мира, приключений и справедливости. Когда внутри горел огонь и Ичиго горел вместе с ним.
Когда они все ещё горели и ещё не сгорели дотла.
*
Комната вся пропитана образами прошлого.
Здесь, у кровати, любил развалиться Чад, вытянув ноги, и все по очереди об них запинались.
Здесь, на столе у лампы частенько толкал свои речи Кон — шумный и наглый.
Здесь они с Тацки когда-то делали домашку.
Здесь Иноуэ листала журналы, стеснительно улыбаясь сама себе.
Здесь дрых Ренджи, когда жил у Ичиго.
А здесь… впрочем, неважно.
Дверца шкафа хлопает, но упрямо откатывается назад, приоткрывая щёлочку в ещё более прошлое прошлое, которое вспоминать не хочется совершенно.
Ичиго падает на кровать, утыкаясь лицом в сгиб локтя, но этой темноты недостаточно: из каждого уголка над ним словно упорно смеётся то, что видеть не нужно.
И Ичиго тоже смеётся. Ведь всё это и правда так смешно: эта бурлящая тьма внутри, которую он так старался не трогать, не ворошить, лишь бы успокоилась и зажила. Тьма, которая уже давным-давно покрылась плесенью, прогнила до самого дна.
Гнилая память о прошлом — затёртая, забытая, испачканная и оскверненная тем, что её спрятали — но спрятали тогда, когда она была ещё такой живой. Запёкшаяся, законсервировавшаяся внутри этой гнили, уже давно мёртвая.
И весь Ичиго — словно гнилая клубника.
