С добрым утром, мусорное ведро

— Ты действительно думал, что мо... – договорить он не успевает. Второй раз ребенок атаковать права не имеет, но это уже не важно. Они оба прекрасно знают, чем все закончится. Видели, да и не раз. Нож с хрустом разрезал несколько ребер, вдобавок проломив их, так, что несколько костяных обломков просыпались на пол, по пути превращаясь в пыль. Трещины на Душе разрастались, пока она не раскрошилась на обломки. — Хах, полагаю, это конец?.. Что ж... только не говори, что я тебя не предупреждал. Я иду в Гриллби... – изо рта вместе с кровавым кашлем вырывались несвязные слова, смысл которых ускользал даже от говорившего. – Папирус... – впереди замаячил полупрозрачный невнятный силуэт, которого здесь быть по логике вещей не должно, однако голова отказывалась думать и различать реальность и бред. – тебе... ч... то-н... нибудь... нуж..? – договорить скелет не успел. Все скатилось куда-то вниз, превращаясь в однообразную черту из цвета и вспышек света, словно выключали телевизор, пространство мигнуло и исчезло. Санс распахнул глазницы и вновь осознал, где находится. Ну да, ничего не изменилось. Тот же серый потолок с обсыпавшейся побелкой, тот же мягкий грязный матрас с пятнами кетчупа и чернил, та же пижама, которую он уже и не помнил, когда в последний раз стирал, те же ощущения, то же время на часах. Попытка проморгаться, чтобы избавиться от навернувшихся на глаза слез, не принесла результата. Парень свернулся калачиком, лежа на боку, позволяя судорогам затрясти тело. — Ха... – то ли кашель, то ли всхлип, то ли смех. Он даже сам в себе запутался. Где уж тут в реальности разобраться. – Ха... х-ха... ха-ха-ха... Ха-ха-ха-ха! – все-таки, это был смех. Громкий, истеричный, он, казалось, заполнил комнату, не оставив места ни для чего другого. Смех продолжал звучать еще несколько минут. Юноша буквально захлебывался в нем, не отдавая себе отчета в том, что делает. Наконец, вновь наступила тишина. Парень медленно сел на кровати, утирая проступившие от смеха слезы. — Ха... ха-ха... Господи... снова? А у Судьбы неплохое чувство юмора... надо у нее поучиться... Парень нервно фыркнул от неудавшейся шутки и сел. С добрым утром, мусорное ведро. Именно в эту секунду земли коснулось тело Фриск. Именно в эту секунду все и началось. Что ж, еще один круг незаслуженного ада только для них двоих. Прямо романтическая поездка. Дверь уже минуту сотрясалась от ритмичных ударов, а потому юноша решил больше не испытывать и без того небольшой запас терпения своего бро и, недолго думая, открыл. — Я... я уже встал. – автоматически буркнул он, даже не поднимая глазниц на стоящего у двери (уже собранного, разумеется) Папируса. Санс буравил взглядом ноги брата, но и так он с легкостью заметил, как тот странно дернулся. — Что ж... – впервые в жизни Великий Папирус замялся. – ты... точно в порядке? Вопрос неожиданный, а потому и выбивающий из колеи. Юноша непонимающе посмотрел на брата. Черт, неужели в этом таймлайне он настолько плохо выглядит? Да ладно вам, серьезно? А ведь все так хорошо начиналось... ладно, как бы плохо он ни выглядел сейчас, все это более чем поправимо. Судья решил прибегнуть к стандартной схеме избавления от неприятностей (нет, не короткий путь – это был план Б, так сказать, на крайний случай). Он, с по во возможности, мягкой улыбкой пожал плечами, чувствуя, как они дрожат от слабости, выдавая его с головой, и закачался с пятки на носок, одновременно пытаясь изобразить легкомыслие и напряженно соображая. — Ну, м-может, сегодня я и впрямь встал не с той ноги... – Санс с трудом подавил кашель, судорожно пытаясь понять, а не успел ли он часом простудиться, – ...может, потому, что ее утащила собака? Знаешь же, как она ценит наши редКОСТИ... – шутка вышла, откровенно говоря, отвратной. Но на лучшее времени (да и сил, в чем себе признаваться крайне не хотелось) элементарно не было. Папирус то ли фыркнул, то ли вздохнул, и это определенно был хороший знак, ведь он отвлекся, а значит, можно незаметно улизнуть. Например, в ванную. Потолковать со своим отражением и выяснить, с чего это оно решило пугать бро. Санс облокотился о край раковины, чувствуя, как дрожит всем телом. Слабость. Необычайная, болезненная слабость. Трудно даже держаться на ногах. Когда... когда ему так поплохело? Кости ноют, словно человеческие старые шрамы. Руки трясутся, не давая донести зубную щётку до рта, чтобы наконец почистить зубы. Зрение подводит. Перед глазами все прыгает и трясётся. Санс закрывает глаза, чтобы привести так сказать оптику в порядок, однако тело из-за этого сразу же теряет сначала ориентир, а потом и равновесие, и он едва успевает схватиться за стену, чтобы не упасть. Чёрт. Это было близко. Ладно, попытка почистить зубы провалена. Парень попытался вернуть зубную щётку в стакан, однако тремор рук усилился настолько, что по пути он опрокинул этот самый стакан, правда, слава Богу Гиперсмерти, не на пол, а в раковину. Санс был не уверен, что, если бы нагнулся, сумел бы подняться. Кое-как сгрести две щетки и стакан в кучу ему удалось, что было, очевидно, чудом, а потом и неумело водрузить на полку. Вроде стоит. Не падает. Санс фыркнул, понимая, что так же мог бы выразиться и о самом себе. — Ха... старик, а ты... подводишь... – он натянуто улыбнулся, любуясь своей работой, и случайно, честно, совершенно случайно перевёл взгляд на зеркало. И всего на секунду вместо себя, привычного, побитого и уродливого скелета-себя, увидел в отражении человеческое лицо. Человек, ребёнок, девочка, если быть точным. Короткие рыжие волосы, вплетенный в них цветок, румяные щеки, бледная кожа, аккуратные, мелкие черты лица, широкая улыбка, яркие красные глаза, светящиеся, будто и не человеческие вовсе. Девочка резко наклонила голову набок, глядя ему в глаза, однако через секунду исчезла. Санс прислонился спиной к стенке и медленно сполз на пол, прекрасно понимая, что встать сможет не скоро. Душа колотилась в грудной клетке, как пойманная птица, почему-то пытающаяся разбиться о прутья решётки, дышать стало тяжело, все тело дрожало, а ребра пульсировали от острой боли. Парень истерически хихикнул, замечая, что голос стал как будто бы выше, чем обычно, и попробовал дотянуться до раковины, чтобы выключить воду, за которую он, на секундочку, платил. Раздался стук в дверь, но не как обычно, требовательный и громкий, а какой-то... неуверенный? — Брат? У тебя... все в порядке? – вот уже второй раз за день Папирус задаёт этот вопрос. Санс отстойный брат и отстойный опекун. Санс заставляет Папируса волноваться. Урод. Грязный пугатель брата. — Н... нормас... – он говорил, сам не веря в это. Он ещё и отстойный лжец. Голос слабый и хриплый, как всегда, но сейчас он ещё дрожит. Вода... не выключена... — Ты что, сидишь на полу? – в голосе брата звучало ещё больше беспокойства. А затем ручка двери повернулась. Папирус резко и стремительно, как и всегда, вошёл в ванную комнату и замер. Он... напуган? расстроен? Санс не видит. Перед глазами все расплывается, и вместо брата, милого, хорошенького монстрика, он видит только размытое красно-белое пятно. – Б-брат..? – Папи... боится. Боится. Он напуган. И это его непутевый старший брат его напугал. Какой же он всё-таки... Надо отвести тему. Успокоить. — Ха... ха-ах... – одышка. Откуда? – я... про-нгх-сто... – что? Какие идеи? Ему нужно оправдание! Может, он, ленивый мешок костей, снова заснул..? А идея... неплохая... – за-задре... – на Душе появляется очередная трещина (когда же она просто рассыпется и он наконец умрёт навсегда?!), и начинается натуральный фейерверк боли. Чувство, когда само твоё существование практически трещит по швам... оно Сансу знакомо чересчур хорошо. Все тело горит. Как в аду. На сковороде. Все зажившие и нет фантомные и не только раны, сохранившиеся после сброшенных таймлайнов, взрываются адской болью, как будто на них сыпят соль. На глазах против воли проступают слезы, и это, пожалуй, просто вишенка на торте под названием «Как напугать брата?». Он изгибается дугой, вцепляясь в висящее рядом полотенце, и отчаянно пытаясь не закричать. Однако тихое болезненное шипение сдержать всё-таки не удаётся. Когда сознание более-менее приходит в норму (с каких пор предобморочное состояние стало его нормой?), Санс замечает, что размытое пятно, которое, очевидно, есть его младший братишка, приблизилось. Кажется, эти две красные штуки – его красные перчатки. Что Папирус хочет сделать? Потрогать? Нет... от этого будет ещё больнее... не надо... – ...не надо... – вместо слов из груди вырывается только невнятное мычание, больше напоминающее задушенный стон. Ужасно. Он заставляет Папи нервничать только больше. Перед глазами все прыгает ещё сильнее, кажется, его трясут за плечи. Он почти ничего не слышит из-за громогласного колокольного звона в несуществующих ушах, однако сквозь него едва-едва прорывается знакомый голос. Папирус... Папирус кричит. Зовёт его по имени. Кажется, плачет. Папи не должен плакать... надо успокоить... утешить... помочь... Рука наугад пытается отыскать брата и утыкается в препятствие. Кажется, это его щека. Санс пытается улыбнуться, отчаянно цепляясь за ничем не обоснованную глупую надежду, что это хоть как-то поможет Папи успокоиться. Улыбка выходит неважная, дрожащая, откровенно липовая и слабая, видно, что он растягивает скулы сквозь силу, однако это же лучше, чем ничего, верно? Дыхание прерывается, кажется, будто воздух и не нужен вовсе. Хочется спать. В глазах темнеет. Голос Папируса отдаляется, остаётся лишь тонкое, бессмысленное пищание. Его сознание снова выключают, как телевизор. Белое. Что-то большое и белое. Кажется, потолок. И... что-то чёрное... это вроде бы лампочка... люстра... Больно. Тупая, приглушенная, назойливая боль. Она чуть слабее, чем тогда, в ванной. А он... выключил воду? Он не помнит. Кругом тихо. Почти. Какие-то посторонние звуки, которые воспаленное, ещё не пробудившееся сознание пока что не способно воспринимать, смешались в одну невнятную кучу. На лбу что-то лежит. Мокрое и холодное. Больно. Влага, собравшаяся в этом мокром и холодном, медленно стекает со лба на переносицу. Что происходит? Где он? Где... где Папи? Санс резко распахивает до того прикрытые глаза, однако видеть от этого лучше не начинает. Где его брат?! Где Папирус?! Парень пытается поднять или хотя бы повернуть голову, однако она оказывается непомерно тяжёлой, а Душу снова вдруг как будто пронзают ножом. Кричать нельзя. Болезненное шипение. Кажется, он начинает различать звуки чуть лучше... шаги. Торопливые, быстрые шаги. Громкий стук. Кажется, опрокинулся стул. Такой громкий звук бьёт по несуществующим ушам, и голова начинает болеть сильнее. В поле зрения появляется что-то новое. На фоне белого потолка и чёрной лампочки довольно сильно выделяется что-то яркое, красное. Красиво. Что... что это? Голос. Резкий и громкий голос, от которого в черепе словно взрывают фейерверки. С головы снимают мокрое и холодное, которое оказывается серым. Голос, зовущий его по имени, знакомый. Папи..? Медленно, но верно до Санса начинают доходить слова, и он, кажется, даже начинает понимать их смысл. — Я... – белый шум, – ...испугался за... – слишком громко. Голова трещит, отказываясь воспринимать информацию, – ...тебя!... – он не может разобрать ни слова, больно, хватит кричать, – ...позвал доктора Аль... – доктора? Что это? Кто это? – ...ты меня... – снова белый шум, – ...так напугал! – напу... чего? – ...я думал... – а, доктор... кажется, он слышал это слово раньше... – ...ты не очнешься! – чего? Папи, ты чего? Почему ты так кричишь? Что с тобой случилось? Кто тебя так напугал? – Но, раз ты проснулся, все хорошо, да? Кажется, он даже может говорить. Санс искренне надеется, что в этот раз не напугает братишку своим голосом. — А... ага... – он пытается сфокусироваться на красном пятне, потому что белый череп братишки совершенно расплывается на фоне белого потолка. Вроде немного получается. Почему Папирус такой... расстроенный? Он что, плакал? Папирус никогда... не должен плакать... или грустить... – ...э... эй, ты... чего? – Папи резко вытирает поступившие на глазах слезы и улыбается. Кажется, улыбается он искренне. Слава Азгору. Папс присаживается рядом на кровать, и матрас прогибается под ним. Он действительно кажется если не довольным, то по крайней мере на его лице видно облегчение. И это просто замечательно. — Ну, тогда поправляйся, – Великий Папирус снова выглядит как обычно, если не считать солёных дорожек на щеках. Это просто восхитительно. Невосхитителен тот факт, что Папирус выходит из комнаты. Ещё более невосхитителен факт того, что в комнату входят Фриск. Погодите-ка, какого..? Они стоят рядом с кроватью, нервно теребя край свитера, и, кажется, хотят что-то сказать. Что они здесь делают? Они ведь выходят из Руин только спустя сутки после Сброса... тогда... сколько он проспал? Как они вообще оказались у них дома? Вышли в Сноудин, подружились с Папсом? Почему выглядят такими нервными? Волнуются за него? С каких пор? Однако из них двоих Фриск, оказалось, готовы были говорить первыми. — Мы... – они замолчали. Несколько раз подергали себя за кончики кудрявых каштановых волос и прикусили губу. – Мы волнуемся за тебя, Санс. – в голове отчётливо прозвучало «комедиант». – Это уже третий раз за неделю. Сегодня среда. Парень недоуменно изогнул не существующую бровь и вообще старательно показал непонимание. — Третий раз за неделю... что? – в этот вопрос он вкладывал в принципе все своё непонимание ситуации. Фриск, к его удивлению, судорожно всхлипнули и замотали головой. Надо же. У этого ребёнка есть эмоции. — Ты... – Фриск сглотнули, и в их интонации слышался настоящий ужас, – ...правда не помнишь? Так нельзя. Они уже и без того достаточно настрадались. Дети не должны плакать. — Эй, ну, – он осторожно погладил Фриск по рукам, отнимая их от многострадального свитера. Заплатка. Заплатка дружбы, которую им на свитер пришивает Андайн вот уже в которой раз. Но ПОСЛЕ выхода на Поверхность. Какого..? – М-мелочь... – липкий и холодный страх неизвестного сковывает тело, голос дрожит, чуть ли не в первый раз в жизни Санс не знает, что происходит, – ...а... какое сейчас число? – самый дурацкий вопрос, который только можно задать, учитывая тот факт, что он давно перестал ориентироваться в датах, однако это все, что приходит в голову. Дитя всхлипнули и отвернулись. Шмыгнкли носом. Похоже, думают, как ответить. — Сегодня... двадцатое ноября, – они мягко улыбнулись, однако в этой улыбка Санс очень хорошо читал такое знакомое чувство безнадёжности, – Мы вышли на Поверхность три недели назад. Шок. Не удивление, не страх, нет. Просто шок. Что..? Три недели... назад? Этому должно быть хоть какое-то объяснение! — Уф, ну... получается, я пропустил все твоё путешествие? – пока что других идей у него нет, а нужно предположить хоть что-то, мало ли, вдруг он попадёт пальцем в небо и это заставит малыша успокоиться? – Провалялся, понимаешь, весь твой путь в бессознанке... извиняй уж, – он насколько позволяло самочувствие ободряюще улыбнулся, однако Фриск отчаянно замотали головой. Однако всё-таки заговорили. — Нет, ты... ты был со мной. Все было как обычно. Мы общались, гуляли, сидели у Гриллби... – Фриск всхлипнули, – потом рассказ об обещании, суд, Азриэль... потом... – их голос сорвался, утонув в судорожным дыхании, и затих. Извини, кроха, но ему нужны ответы. — Потом что? – Санс знал, что, когда он серьёзен, у него исчезают зрачки, что пустые чёрные глазницы пугают малявку, однако сейчас это было необходимо. Он посильнее сжался руки Фриск, стараясь заглянуть им в глаза. Ребёнок вздрогнули, однако продолжили свой рассказ. — Потом... все было хорошо, но... – они ненадолго замолчали, похоже, подбирая слова, – ...ты начал... в общем... тебе стало хуже... почти как сейчас... – он понятия не имел, что они пытались этим сказать, однако был уверен, что ещё выяснит, – ...а потом... ты как будто... забыл весь таймлайн... – они забавно нахмурились, однако ничего забавного кроме этого не было, – ...и каждое утро... ты был уверен, что только что произошёл сброс... и недавно... начал, ну... – они кивнули в его сторону, – ...даже... в обмороки падать... – они неуверенно хихикнули, после чего неожиданно перехватили инициативу, схватив Санса за руки в ответ, – ...но... тебе не становится лучше! Даже... наоборот! И... и мы... волнуемся... – они громко вздохнули, как бы говоря, что рассказ окончен, – ...вот. Я рассказываю тебе это каждое утро. Уже около двенадцати раз подряд. ...ага. Вот оно как. А он-то, дурак, думал, что от ответов станет легче. — М-малыш... – все ещё слабый голос подводил, заставляя его звучать ещё хуже, чем он чувствовал себя на самом деле. А чувствовал он себя очень плохо. Фриск надрывно всхлипнули, самих себя поглаживая по плечу левой рукой, которая за секунду стала заметно бледнее и тоньше. Чара решила утешить сестру. Всё-таки называть Фриск "они"... нет. Фриск – она. Чара – она. Фриск и Чара – они. Так будет проще. Ребёнок внезапно дёрнул головой, мгновенно показывая свою истинную сущность: худые плечи резко вздернулись, демонстрируя настоящую королевскую осанку, кудрявые каштановые волосы обратились идеально уложенной ярко-рыжей причёской, глаза широко распахнулись, из янтарных становясь алыми. Принцесса Чара явилась. Признаться, с детских лет этот изящный девичий стан, это строгое детское лицо, пускай и изображенное на страницах учебников истории, заставляло его трепетать. Вроде как это называют благоговейным ужасом. Сейчас, вживую, без демонического воздействия Любви, без Игрока, подобного кукловоду, она выглядела ещё прекрасней. Если это – не прекрасная фея, то Санс не знает, для чего тогда придумано это слово. Улыбка Чары стала чуть мягче, даже черты лица как будто позаимствовали что-то от сестринских. Девочка со вздохом опустилась на краешек кровати, глядя куда-то вдаль, похоже, в сторону окна. — Рассвет очень красивый сегодня, – даже голос у неё был... величественным. И все это изящно сочеталось с явственной теплотой, присущей любому ребёнку. Просто... вау. Он не знал, честно, как описать то, что раньше его пугало, а сейчас было так прекрасно. Она резко повернула голову в сторону скелета, по прежнему мягко улыбаясь и шумно вздохнув полной грудью. – Все закончилось, комик. Расслабься. – она была одновременно и мягкой, нежной, и такой недосягаемой холодной, какой не может быть даже средневековая принцесса. – Мир будет жить. Мы все сделали. Повисла тишина, в которой все было наполнено светом и облегчением. — Финал пройден. Нас ждёт своя история. Отпусти то, что уже произошло. Прошлое не вернётся. Мы обещаем.