Geh Allein

      Однажды я расскажу эту историю. Возможно, внукам. Вряд ли своим внукам, но, вполне возможно, детишки детишек Аарона будут прыгать вокруг меня и цепляться за мои штанины и рукава. Дядя Нил, а расскажи, как ты познакомился с дядей Эндрю. Аарон отвернётся, пытаясь не расхохотаться. Дядя Эндрю будет смотреть с тем же равнодушием на нож для масла. А я расскажу.       — Мы познакомились, как знакомились все порядочные люди того времени, — вот что скажу я.       И, говоря о порядочных, я буду иметь в виду убийства, грабёж, кражу личных данных, хищение в особо крупных размерах, угон машин. Список, вообще-то, длинный. Вы уже догадались? Детишки-то — ещё нет. Гипотетические будущие детишки Аарона, с которым на тот момент я ещё не знаком. На тот момент я стою и пялюсь на его брата, Эндрю, который сейчас так же пялится на нож для масла. Уголки моих губ дёргаются.       Мы познакомились в тюрьме.       Всё началось с того, что Эндрю попытался меня убить.       Это не то, что рассказывают детям младше шестнадцати.       Вернёмся в две тысячи двадцать первый. Год, когда мы познакомились. Мне двадцать один — по фальшивым документам. Копы об этом пока не знают. Копы никогда и не узнают, если быть точнее. В две тысячи двадцать первом я наловчился клепать фальшивые личности так, что их не отличить от настоящих. Документы. Аттестаты. Банковские счета. Номера страховок. Свидетельства о рождении. Справки из больницы. Записи об отметках в школе. Вереница цифровых следов. Фальшивые фотки. Фальшивые соцсети. С этим возникает чуть больше мороки, но, когда есть достаточно убедительные следы в сети, никто не разыскивает бумажных копий. Никто не разглядывает старые школьные фотоальбомы. Люди довольствуются фотками в инсте и записями в фейсбуке.       Думаю, моя мать бы мной гордилась.       А что до меня — меня зовут Нил Джостен, и это моё ненастоящее имя. Фальшивое, но копы об этом пока не знают. Эндрю об этом пока тоже не знает. Про Эндрю я тоже ничего не знаю — кроме того, что у него такой вид, словно он кого-то сейчас убьёт. Эндрю скользит по мне равнодушным взглядом.       То, что я делаю: ошибку. Я совершаю ошибку, самую лучшую, самую великолепную, самую важную ошибку в своей жизни. Проходя мимо Эндрю, я касаюсь плечом его плеча. Узкие тюремные коридоры всему виной. Вообще-то я старался держаться подальше. Вообще-то мне не нужны были проблемы. Эндрю после скажет, что я и есть проблема, но прямо сейчас, в этот самый момент, в две тысячи двадцать первом году, Эндрю не говорит ничего. Нихуя. Ни единого ёбаного слова. Вообще ничего не говорит перед тем, как схватить меня за горло и прижать к стене. И, прижав меня к стене, он, конечно, тоже ничего не говорит. Он занят тем, что пытается задушить меня.       У Эндрю горячие пальцы и крепкая хватка. Непроницаемое равнодушное выражение на лице. И бешеная ярость в глазах.       Так я узнаю, что Эндрю Миньярд не любит прикосновения.       — Миньярд! — орёт один из охранников.       Они дают ему пару секунд или просто медлят. Уже после я узнаю, что даже охранники боятся Эндрю Миньярда. Им страшно оттаскивать его от меня, поэтому та пара секунд нужна, чтобы их было больше двух. Просто для справки: Эндрю они от меня оттаскивают впятером. В это время я пытаюсь отдышаться. Мои лёгкие горят огнём. Я всё ещё не могу сделать нормальный вдох и уж точно не могу говорить. Поэтому я тоже молчу, когда один из охранников командует:       — В одиночку обоих.       Первый ценный урок от Эндрю Миньярда: в тюрьме лучше помалкивать.       Одиночки в тюрьме — паршивая штука. Комната полтора метра на метр, где помещается матрас и подобие унитаза. Эндрю Миньярд проводит в одиночке двадцать восемь дней из тридцати. Говорят, в одиночке сходят с ума. Говорят, свихнувшимся Миньярд был и до этого. Всё это я узнаю потом — а сейчас стучу кулаком в стену. Плюс одиночек: там можно переговариваться — в те моменты, когда коридоры не патрулируют охранники.       В одиночке сходят с ума, и, возможно, именно это случилось со мной, потому что я стучу в стену. В ответ мне — молчание, будто в соседней одиночке никого нет. Я точно знаю, что это не так. Эндрю может быть бесшумным и может делать вид, что его здесь нет, но охранники всё ещё приносят еду. Дважды в день.       Еда в тюрьме, вообще-то, отвратительная.       Они приносят еду мне, и ещё Эндрю, и ещё одному уроду в камере напротив меня.       Если они услышат, что я пытаюсь разговаривать с Эндрю, меня ждёт карцер. Штука похуже одиночки. Эндрю вышел из карцера за двадцать минут до того, как познакомиться со мной. Коротко об Эндрю: он не очень общительный, и, возможно, поэтому никакого стука в ответ не раздаётся. Эндрю ничего не говорит даже тогда, когда говорю я.       — И что это, блять, было? — плохое начало разговора, так что я пробую ещё раз. — Чёрт, чувак, если тебе не нравится, когда тебя касаются, ты мог просто попросить.       В тюрьме это так не работает. Да ладно, это и на воле работает не так хорошо. Но он и правда мог просто попросить. Эндрю хранит молчание, когда я говорю:       — Меня зовут Джостен. — Хранит молчание, и когда я добавляю: — Нил.       Тишина в ответ. Возможно, он спит. Возможно, строит план, как меня убить. Придушить. Свернуть мне шею голыми руками. Потом я узнаю, что любимое оружие Эндрю — ножи. Без них он чувствует себя голым. Если вы не пробовали пронести в камеру нож, то, правда, лучше не пытаться. У Эндрю регулярно находят что-то такое при обыске. Заточка, осколки стекла, острые предметы. Запрещённые предметы. Об этом обо всём я узнаю позже, много позже, но пока я просто треплюсь почти без остановки.       Я говорю и говорю почти полтора часа, когда слышу глухой удар в стену.       Я машинально замолкаю — теряю мысль, теряю дар речи. И только спустя несколько секунд слышу тяжёлые шаги охранника. Очередной обход, о котором я забыл. В одиночке легко потерять чувство времени. Возможно, Эндрю считает про себя минуты; возможно, у него идеальное чувство времени. Об этом я так никогда и не спрошу, а Эндрю мне так и не расскажет.       У Эндрю плохо с разговорами.       — За что тебя посадили? — спрашиваю я, когда охранник уходит.       Догадываетесь, что я слышу в ответ? Ебучее молчание. Тишину. У меня всё ещё болит шея. Здесь нет зеркала, но я абсолютно уверен, что на шее у меня остались синяки. Я всё ещё чувствую на себе крепкую хватку его пальцев. Эндрю почти наверняка всё ещё чувствует моё возбуждение.       Молчание. Тишина. Эндрю не считает нужным отвечать на вопросы, поэтому я рассказываю о себе.       Ту правду, которую я могу ему выдать с расчётом на то, что у стен есть уши.       — А я здесь из-за отца, — говорю. — Хищение личных данных, хищение в особо крупных размерах, мошенничество и всё такое прочее. Взяли за жопу. Дали пятнадцать лет.       В одиночку нас посадили: на пятнадцать суток — Эндрю и на десять — меня.       Когда я говорю это — я уже понятия не имею, сколько прошло времени. В одиночках время идёт, как в аду, — по-другому. Сколько проходит времени перед тем, как я слышу его голос, я тоже не знаю. В душе не ебу. Много. Целая хуева вечность. Возможно, пара дней. Возможно, чуть больше.       Эндрю говорит:       — Зачем ты здесь, Джостен?       Он спрашивает не: «Почему ты здесь», — он спрашивает: «Зачем ты здесь». А ещё Эндрю запомнил моё имя. Сначала я думаю насчёт второго и только потом — осознаю вопрос. Здесь мало кто обращает внимание на детали. Голос Эндрю звучит равнодушно, устало, голос Эндрю звучит так, словно он откровенно скучает. Сходит с ума от скуки настолько, что спрашивает меня, зачем я здесь.       Но, вы понимаете, в тюрьму обычно не садятся с какой-то целью.       В тюрьму садятся, потому что их сажают.       Эндрю спрашивает: «Зачем?»       Я открываю и закрываю рот, как маленькая золотая рыбка. Нил рыжий-но-без-чешуи Джостен. Это моё ненастоящее имя, но Эндрю Миньярд на тот момент этого не знает. Мне ничего неизвестно об Эндрю Миньярде, кроме того, что он ненавидит прикосновения. И ещё — что он очень внимателен к деталям.       Меня отвлекают тяжёлые шаги охранника. Он заглядывает в щёлку — посмотреть, как я. Как будто мы в дурке, а ему любопытно. Я лежу на спине, закинув руки за голову. Эндрю там, у себя, в камере. Готов спорить, вид у него такой же скучающий, как и голос.       Всё, что я говорю ему, когда охранник уходит:       — Да иди ты.       А потом смеюсь.       Я всё равно расскажу Эндрю, зачем я здесь, но сделаю это позже. Эта история — внукам Аарона я буду рассказывать её по порядку. Медленно, вдумчиво, не пропуская ни одной детали. Возможно, рассказать её придется, когда им стукнет шестнадцать. Если мы все выживем после побега из тюрьмы.       Эндрю скажет после, что мы выбрали самый удачный момент.       Если вы учили историю в школе, вы об этом помните. Две тысячи двадцать первый год: мы сбегаем из тюрьмы — это то, что не попало в учебники по истории. Две тысячи двадцать первый год — начало зомби-апокалипсиса. Это то, что тоже не попало в учебники по истории, потому что после начала зомби-апокалипсиса никто не печатал учебники по истории. Мир рухнул, а мы с Эндрю сбежали под шумок.       Но всё по порядку, ладно?       Эндрю говорит мне:       — Отсоси.