when i am king, you shall be queen

— Я знаю, последние дни выдались нелегкими для нас обоих. Фауст сжимает в своих ладонях ладонь супруги. Зельда чуть щурится недоверчиво — будто бы не понимает, с чего вдруг все изменилось. Фауст признает свою ошибку: прежде он был настроен враждебно. Прежде он настаивал, что младшие Спеллманы должны понести суровое наказание; что защищать их — все равно что оправдывать их злодеяния, потакать их сумасбродству и опасным наклонностям. Прежде он поступил не так мудро, как стоило бы. Фауст был ослеплен гневом и жаждой расправы, но, право слово, Сабрине и Эмброузу он должен был быть благодарен. Они открыли ему глаза на многое. — Фауст Блэквуд виновен в смерти моих родителей, и я уверена, что убийство Антипапы тоже подстроил он. От таких кощунственных слов шепоток пробегает по Проклятой церкви: кто-то возмущен обвинением и наглым трюком, с которым девчонка прервала Темную свадьбу; кто-то жадно следит за сценой — в воздухе явно витает скандал, и, как знать, не утянут ли павшие ниже некуда Спеллманы за собой и Фауста Блэквуда. Сабрина Спеллман возомнила, будто имеет право говорить и быть услышанной — и подобного ей спускать было нельзя. Не только потому, что шабаш и Совет должны были видеть: верховный жрец не идет на поводу у соплячки-полукровки. Сабрина Спеллман была особенной — и как раз с этим Фауст смириться не мог. В ней — дурная кровь, порченая, недостойная. Но замыслы Темного Владыки непостижимы, и девчонка играла в них важную роль — это уже не вызывало сомнений. И подобный выбор казался Фаусту оскорбительным. Разве не нашлось бы в шабаше колдуна или ведьмы более преданных? Разве он сам не заслуживал чести воплотить в жизнь планы повелителя Ада? Это его, Фауста Блэквуда, Сатана должен был избрать своим орудием, а не грязнокровую девку. Но Сабрина будто и правда призрак своего отца: Спеллманы встают у Фауста на пути, когда он считает, что до цели остались считанные шаги. Эдварда он готовил как свою левую руку, но вырастил лишь соперника, оттеснившего его от поста верховного жреца на добрую сотню лет. Спустя многие годы его отродье вознамерилось разрушить все, чего Фауст добился, пока расчищал себе дорогу в Некрополь и искал союзников в рядах Совета. Видеть угрозу в шестнадцатилетней девчонке, которая и ведьмой по-настоящему не была, просто смешно. Но Фаусту Блэквуду не до смеха; Пруденс считала, что готова пойти до конца, лишь бы обрести статус законной дочери, но — глупое дитя! — до Сабрины Спеллман ей было далеко. Амбиции Пруденс ограничивались ее собственной судьбой; покушение на его жизнь — вот каким был предел ее ума и фантазии. Амбиции Сабрины не знали пределов, ее напор, ее попытки сломить традиции и порядки, толком в них не разобравшись, были для Церкви Ночи разрушительны. Хаос и ересь — вот что несла с собой младшая Спеллман. Вот почему ей не было места в их мире. Дочь Эдварда Спеллмана угроза им всем — так он скажет Совету. Сегодня она воюет с правилами Академии и пытается свергнуть его, Фауста Блэквуда, — спусти ей это, и завтра она пойдет войной на Некрополь. Она не уймется, не остановится, пока не сравняет их мир с землей. Ее кузен был куда меньшей проблемой: преступник в прошлом, теперь — безумец, напавший на верховного жреца на глазах у всего шабаша. Он сам подписал себе смертный приговор. — Фауст, я уверена, что всему есть объяснение. Позволь мне поговорить с ними. Зельда пытается обоим найти оправдание, убеждает не горячиться, отсрочить казнь, не заключать Сабрину в темницу — и это лишь больше подогревает ярость Фауста. Здесь не могло быть никаких оправданий. Их обоих стоило бы отправить на эшафот сразу же. Зельда была такой же прогнившей насквозь, как и ее семейство. Она перед лицом Сатаны и демонов поклялась, что отринет других и будет почитать только его, она обещала, что будет ему опорой всегда и во всем, как была когда-то для Эдварда, — слова, слова, пустые и лживые! Она предала его сразу же. Не поколебавшись и на мгновение, выбрала трижды проклятых Спеллманов. Зельда подписала приговор и себе.

* * *

— Мне жаль, что все сложилось именно так. Но я надеюсь, мы сумеем прийти к согласию. Хотя слова Фауста не лишены ноты раскаяния, гнев новым всполохом обжигает его нутро: никогда. Он отводит взгляд, чтобы Зельда ничего не заметила, разглядывает их соединенные руки, — пальцем очерчивает ободок обручального кольца и скользит выше, чтобы погладить запястье. — Фауст, я... — Я понимаю, Спеллманы много для тебя значат. Немного терпения — вот, что ему действительно нужно, чтобы усыпить бдительность Зельды. А затем — чтобы заставить Совет сыграть по его правилам. — Ты должна понимать, Эмброузу не избежать наказания. Совет не может закрыть глаза на прилюдное покушение, но я сделаю все, чтобы смягчить их решение. Сабрине грозит лишь временное отстранение от занятий. Не терзай себя понапрасну, — тонкая улыбка змеится на его губах, когда он снова поднимает глаза, и все это будто бы жест примирения. Фауст изучает ее лицо: утром они расстались весьма напряженно. — Я не хочу, чтобы между нами что-то стояло. Он касается волос жены — мягким движением пропускает между пальцами прядь, поправляет, — прежде чем прижаться губами к ее лбу. Предвкушение беспокойством гудит в его венах — скоро, совсем скоро изменится все. Скоро он избавится Спеллманов, ставших ему хуже кости в горле, и первое препятствие на этом пути, конечно же, Зельда. Она больше не пытается племянников защищать и крайне осторожно подбирает слова — но Фауста не провести этим затишьем. Лицо Зельды почти не выражает эмоций, и оттого ее разум кажется омутом, скрытым под обманчиво мирной гладью. Какие замыслы зреют в его глубине? Дьявольское искусство, изящное и коварное, петля колдовства, стягивающаяся незаметно, пока не застанет жертву врасплох — вот какие проклятия сплетались руками Зельды и вот какое он сам для нее приготовил. Ее ум, неутомимый, жадный до самых глубоких магических тайн, в сочетании с недюжинным даром завораживал и порой забавлял Фауста в юности, но сейчас — сейчас заставлял признать в ней противника. Смертные говорили, будто бы друзей нужно держать близко, но еще ближе — врагов. И Зельда была для него и тем, и другим. Давним другом. Вероломным врагом. Женщиной, чьи воля и стойкость одновременно его влекли и будили желание размолоть все ее существо в прах. Трофеем, который из века в век от него ускользал. Неотъемлемой частью его триумфа: ему была нужна Зельда, отдавшаяся не только телом, но и душой. Зельда, которая позволила бы ему вырвать себя из цепких лап неблагодарного семейства, которое только и делало, что тянуло ее за собой в бесславную бездну отступничества. Спеллманы заслуживали быть уничтоженными. Зельда не заслуживала быть спасенной, но Фауст желал оказать ей эту услугу. Сатана свидетель, она все еще могла стать ценной фигурой в начатой партии, королевой — его королевой, опасным, но послушным орудием в умелых руках.

* * *

Рим обходится с ними неприветливо — льет холодным дождем и на закате выцветает в тусклые, свинцово-тяжелые сумерки вместо пламенеющего кармином заката. Но, может, так даже и лучше: ни Фаусту, ни Зельде дела нет до красот вечного города. Их медовый месяц совсем не сладок. В Зельде Фауст чувствует угрозу — его жена затаилась, но не сдалась; кроме того, его ждет множество дел — жестокое, подлое убийство Еноха Антиохского затмевает собой все другие события. Пусть Фауст вне подозрений, и все же ему необходимо объясниться с Советом, встретиться с некоторыми его членами с глазу на глаз, убедиться, что у них по-прежнему общие цели; дальше — подготовка похорон и конклав. И усилия Фауста не пропадают втуне — Совет временно наделяет его полномочиями; приносят свои плоды и молитвы — Сатана благословляет его, и решение всех проблем поблескивает металлическим ключиком в ладони. Его подарок Зельде — не только антикварная безделица, но и по-настоящему щедрый дар, который она едва ли сможет по достоинству оценить. Фауст верит, что дарует ей жизнь — вместо казни, которой ее стоило бы предать вместе с опорочившей свое имя семьей. Фауст верит, что дарует ей жизнь, которую не смог бы подарить никто другой; его верной соратницей Зельда взойдет на вершину их темного мира — вместо жалкого прозябания рядом со Спеллманами в роли их вечной няньки. Пламя свечей подрагивает и оранжевыми отблесками тонет в темном густом вине, механизм музыкальной шкатулки отщелкивает обороты ключа, оживает балерина на крышке. Первые ломкие ноты вонзаются в воздух, тонкими крючками цепляются за него, расставляя сеть заклинания. Спустя несколько тактов ловушка начинает затягиваться. Зельда касается виска, ахнув и поморщившись, точно от неожиданной боли, замирает на некоторое время, а после выпрямляется как ни в чем не бывало, расправляет на коленях платье и смотрит на мужа совсем другим взглядом — открытым и ясным, в нем больше нет недоступной ему глубины. — Что за грех терзает тебя, сестра? В Зельде все воплощение потаенного вызова — то, что плещется в зелени ее глаз, то, что прячется в изгибе губ, когда она улыбается, то, как она подается к нему и шепотом обжигает скулу — будто бы и правда делится страшным секретом. Ладонь Фауста ложится туда, где сходятся плечо и шея, скользит выше, чтобы обхватить, но так и не сжать ее горло, и выше — чтобы очертить подбородок. Податливость Зельды лукава всегда, сдавшейся на его милость она только кажется, и именно это дурманит его рассудок, доводит до исступления — и заставляет снова и снова вести с ней эту игру. Послушная кукла, сотворенная чарами, — лишь ее тень, безо всякого лукавства она покорна каждому слову Фауста Блэквуда; да что там слову — кажется, достаточно мысли. Он улыбается — и леди Блэквуд вторит ему. Фауст говорит — и она без колебаний принимает его сторону и простодушно клянется быть верной во всем. В ней нет ни хитрости, ни расчета, никаких недостойных привязанностей, ничего, что заставило бы пойти против него. — Ты представить себе не можешь, Зельда, какое будущее нас ждет. Хихикнув, леди Блэквуд кружится музыке в такт. Фауст перехватывает ее запястье, останавливая, и ладони Зельды тут же ложатся ему на плечи. — В преддверии суда над Спеллманами и конклава мне как никогда важна твоя преданность. Фауст позволяет хрупким перекатам нот увлечь и себя — вместе с женой он покачивается в неторопливом, немного небрежном танце. — Разумеется, супруг. Что я должна сделать? Фауст не скрывает своего торжества — именно так все и должно было быть, когда бы Спеллманы не завладели сердцем Зельды и тем самым не ослепили бы ее рассудок. Любовь была опасным недугом, погубившим не меньше жизней, чем чума, но теперь Зельда была от него исцелена. Теперь, когда ее чувства, намерения и разум — все было подчинено замыслам Фауста, казалось, уже ничто не сможет ему помешать. Казалось, вскоре со Спеллманами будет покончено. Казалось, весь мир детей Ночи покорится ему.