Насмерть из твоей жизни

Прошу прощения у читателей за задержку выхода глав, не успеваю писать из-за своей сумасшедшей работы. Но скоро отпуск, главы выходить будут чаще.:) Площадь перед рынком была наполнена гомонящими лоточниками и снующими туда-сюда людьми. У входа круглая, как матрёшка, женщина голосила «Чииибуреки, беляшиии, самса горячаяааа». Изредка она кашляла, глотнув холодного воздуха, но потом продолжала с ещё большим усердием. От её подноса, укрытого чистой белой салфеткой, обалденно пахло, и Алик, испытав вдруг волчий голод, поспешил поскорее зайти в здание. — Слышь, Дмитрича где найти? — спросил он у охранника. Тот маялся от безделья в своей стеклянной будке, поэтому с готовностью вызвался проводить. Впрочем, афганцев тут уважали. И не только как силу, с которой нужно считаться. Хозяин рынка обнаружился в мясных рядах. Здесь сладкий запах крови мешался с тяжёлыми запахами жира и пота торговок, визгливо предлагающих товар. — Алик, мое почтение, — Дмитрич разулыбался и сразу же предложил пройти в кабинет. Он спокойно кивнул. — Чё, как, никто не щемит? — спросил Алик, удобно развалившись в кресле. — За вами, как за каменной стеной, — Дмитрич вновь улыбнулся, на этот раз подобострастно. — Н-да? А Руслан другое говорил. Или у нас в городе есть еще один рынок, где кавказцы порезвились. С лица Дмитрича схлынула краска. Он нервно схватился за ручку, лежавшую на письменном столе, но тут же ее отбросил. — Ну что вы, Алик, это так, досадный инцидент. Не буду же я уважаемых людей из-за таких мелочей беспокоить. Сами справились, ведь никто не пострадал, товар только у Миши помяли немного, — он виновато развел руками. — Слышь, ты нам бабки за что платишь? Чтобы мы на жопе сидели, пока какие-то чебуреки на вверенной нам территории резвятся? Или тут что-то еще? — Вы на что н-намекаете? — Считай интуиция. Да и не верю я, что ты можешь так спокойно относиться к испорченному товару. Ваша братия же за копейку удавиться. — Ох, Алик, да сейчас везде такой беспредел. У Болдинских недавно все ларьки пожгли, хозяина с черепно-мозговой увезли, до сих пор в реанимации. Мы, считай, совсем не пострадали после налета. Я думаю, они попугать хотели, чтобы вы не расслаблялись, но не устроить настоящий погром. — А че не сообщил тогда, если думал, что это представление для нас устроили? — Да мне эта мысль только сейчас в голову пришла, — Дмитрич нервно заерзал на своем стуле. Алик достал сигареты. — Скользкий ты человек, Дмитрич. Я оставлю тут своих ребят для наблюдения, передашь им ключи. И при любом кипише звонить мне, понятно? — Конечно, Алик, — закивал Дмитрич. Во взгляде явно читалось облегчение. На базе внезапно обнаружилась Любка. Сидела на диване, закинув на стол ноги в сапогах на толстой платформе. В прошлом Любка занималась гимнастикой, поэтому ноги у нее были что надо — половина штаба афганцев на них заглядывались. — Спрыгнув с платформы таких педалей, можно покончить жизнь самоубийством, — бросил Алик, проходя мимо. Бывшая подружка его не напрягала, но определенно удивила своим появлением. — Завидуй молча, — хмыкнула Любка, нарочно вытянув ноги еще дальше, своротив на пол пустую пепельницу, сделанную из кофейной банки. Любка не появлялась на базе с момента их расставания, и даже когда начала крутить с Серегой Алтуховым ни разу не приходила с ним вместе. Но выяснять, зачем она приперлась, Алику совсем не хотелось. Он снял кожанку, оставшись в майке-борцовке, и пару раз жестко ударил по груше. Тренировки в последнее время оказались заброшены и нужно было наверстывать пропущенные дни. Разбитые костяшки тут же отозвались острой болью. Любка заинтересованно уставилась на него. — Долго диван давить будешь? Или ты с Алтухом пришла? — спросил Алик, спиной чувствуя на себе ее взгляд. — Ирку жду, — лениво пояснила та, — они с Витьком в гараже заперлись, амурничают. А мы за платьем ей собрались, ты же помнишь, у меня мамка швея. — Ладно, сиди, — он встал в стойку и нанес короткий удар, развернувшись корпусом. Удар получился смазанным — сказывался долгий перерыв. Алик сжал кулаки так, что ногти впились в кожу. Груша должна была стонать и молить о пощаде, только тогда от тренировок был эффект. А она лишь слегка качнулась, звякнув цепью. — Могу и твоей подружке платье справить, — не унималась Любка, — из остатков, ей как раз хватит, такой скелетине. — Тебе че, поговорить не с кем? — Я с тобой хочу, командир. Запал ты мне в сердечко и не выбросить никак. Алик скрежетнул зубами. С Любкой он начал крутить сразу после Афгана. До всей этой мясорубки у него была другая девушка, Таня Тамарина, дочка армейского друга отца. Скромная и нежная, она казалась цветком, случайно попавшим в железобетонный цех, и Алик по-настоящему любил ее. Даже хотел жениться сразу после армии, но все разрушил Афган. Нежная Таня, не глядя ему в глаза, сказала, что ждать не будет. Не хочет быть невестой мертвеца. В Союз тогда шли целые партии цинковых гробов, и ее позиция была понятна. Алик и сам не верил, что вернется живым. Но предательство Тани больно его ранило. Из Афгана Алик вернулся психованным и злым, а Любка оказалась единственной, кто смог принять его новую личность. Но очень скоро ему наскучили ее истерики и ревность, поэтому он предложил разойтись миром. Любка, конечно, устроила концерт, но потом нашла какого-то залетного дипломата и успокоилась. Впрочем, с дипломатом ничего не выгорело, и она переметнулась к Алтуху — боевому товарищу, который под Кандагаром получил небольшую контузию и оглох на одно ухо. — Что-то раньше я не наблюдал тебя под своими окнами, распевающую серенады. — Все шутишь, — Любка нервно засмеялась. — А я ведь с Сережкой начала встречаться, чтобы тебя позлить. Думала, пропаду из твоего поля зрения, сильнее скучать будешь, ревновать. Но ты зря времени не терял. Почему она, командир? У того же Разина поблядушки гораздо эффектнее. — Надеешься вывести меня из себя? Не получится. Алик вытер потный лоб и перебросил полотенце через плечо. Забрал кожанку и, проходя мимо, сказал ей негромко, но вкрадчиво: — Но, знаешь, следи-ка за языком. Если че, его всегда можно укоротить. — Ага, за меня ты так не заступался! Я тебя любила, а ты меня использовал, приходил чисто потрахаться, козел! Какой ты командир, ты мудак! — орала Любка ему вслед. И в ее визгах слышалась настоящая боль. В дверях столкнулись с растрепанным Витьком. — Ух, епт. Да ты герой-любовник. Ишь, орет, как циркулярная пила. — Бабы, че с них взять, — пожал плечами Алик. — Тебе задание будет. Покрутись у рынка, побазарь там с торгашами. Есть подозрения, что там какие-то мутные дела затеваются. Только аккуратно. — Само собой, командир. Думаешь, то нападение кавказцев не случайно? — Уверен в этом, — мрачно сказал Алик. — Если прибавить слова Увара, то вообще херово выходит. Чую подставу по-крупному. — Суки продажные, — сплюнул Витек. — А Гришка че? — Ниче, мы с ним не базарили об этом. Пусть пока отойдет от дел, с женой побудет. А то Булка на меня и так батон крошит, — невесело пошутил Алик. — Размяк ты, командир, — Витек хлопнул друга по плечу. — Портит тебя блондиночка. — Ладно, не мороси. И завязывай трахаться по гаражам, как шкет. Сними уже квартиру. — Коплю, командир. Сам знаешь, пока материну хату не выкуплю, свободных средств не наскребу. — Да уж знаю. Но все равно, несолидно как-то. Хотя сам хорош, повезу свою девушку на свидание в деревню. Вчера у дома пара типов подозрительных крутились, судя по виду, товарищи Серебровского. Не знаю, что они хотят увидеть, но светить Лику там мне резона нет. — Могут от базы проследить. — Не могут. У меня с парнями Калача договоренность, они периметр и подходы к базе охраняют, как золото Колчака, бля. — А я почему об этом не знаю? — возмутился Витек. — Потому что пословица есть хорошая: меньше знаешь — крепче спишь. В четверг договорились встретиться с Ликой. Чувство вины перед ней жгло, заставляя чуть ли не выть по-звериному, мучаясь угрызениями совести. Он сделал ей больно, хотя меньше всего этого хотел. Помимо мыслей о том, как он трахает ее в разных позах, эту девушку хотелось защитить от всего херового, что есть в мире. Укрыть ее в своих руках, как в убежище, баюкать, утешать, гладить. Она вышла из подъезда, такая весенняя, яркая и бесконечно родная. Буквально упала в его расставленные руки, и он наконец-то прижал ее к себе. Смял в объятиях, чувствуя какая она тонкая и хрупкая — веточка, которую так легко неосторожно сломать. — Я скучал, волчица, — шепнул он ей на ухо. — Я тоже, — выдохнула Лика и, чуть смущаясь, поцеловала его в висок. От этого невесомого поцелуя у него словно взрычала кровь, и он впился в ее губы со всей соскучившейся страстью. — Куда поедем? — весело спросила Лика, лихо перекидывая ногу через сидение мотоцикла. — Ко мне поедем, — Алик протянул ей шлем и улыбнулся. — Домой? — В родовое гнездо Волковых. Посмотришь на место, где я вырос. — Если что, я могу с ночевкой, — сказала она счастливым голосом. — Родаки сегодня зависают у бабушки. — Я на это и надеялся, волчица, — Алик обласкал ее взглядом. - Но только если у тебя с собой наручники. Понятливая Лика засмеялась и вытащила из сумочки металлические браслеты. Гнали по трассе долго, вечернее солнце уже успело завалиться за горизонт, и от него осталась лишь красная полоса где-то за лесом. Лика спрятала замерзшие руки у него под курткой, и он ощущал, как нарастает желание от этих ее прикосновений — определенно невинных, но таких провокационных для того, кто не привык вести с девчонками задушевные беседы и ограничиваться поцелуями в щечку. В доме было тепло. Верный Витек пригонял сюда днем и растопил печь. Сквозь свежевымытые окна смотрел стылый вечер, и Алик задернул занавески. Лика прошла в залу, осматриваясь и смешно трогая то полку, то край топчана, то карандашные отметки, оставленные отцом на косяках. — Каким было твое детство? — спросила она, остановившись у серванта, где среди старого хрусталя стояли фотографии. — Как у всех, — хмыкнул Алик и потянул ее на диван. Мельком глянул на фотографию из фотоателье, откуда на него смотрело наивное и светлое лицо советского ребенка. В голове пронеслась мысль о том, что нужно убрать эти фото с глаз долой. Все равно в то время уже никогда не вернуться, а от семьи и детства остались только руины и этот старый дом. Куда он никогда не привел бы понравившуюся девчонку, зная, сколько воспоминаний тут дремлют. Но появляться с Ликой в городе было опасно, внутри давно, как червоточина, укоренилось предчувствие чего-то дурного. То, из-за чего он не мог до конца расслабиться и отдаться чувствам, целовать ее без ощущения, что каждый их поцелуй может оказаться последним. — Слушай, я тебя сюда не для вечера воспоминаний привел, волчица. Оставим это для другого раза. — Ладно, — легко согласилась Лика. — Тогда, может быть, нальешь чая? Мне все еще холодно. Алик зажег газовую плиту, достал из шкафчика припасенный шоколад, пряники, сухую колбасу и булку. Лика крутилась рядом, также проводя ревизию шкафов. В одном из них нашла мешочки с травами, которые Надя заготавливала каждое лето, и захлопала в ладоши. — Ура, чай будет еще вкуснее, если мы добавим в него мелиссу и смородиновый лист! — казалось, здесь ее приводила в восторг любая мелочь. Она пришла, и старый дом словно ожил, освещенный ее живым и юным светом. Алик запрыгнул на подоконник и любовался тем, как она хлопотала, накрывая на стол. Мелькнула мысль, что ему хочется, чтобы она делала это каждый день. Чтобы была рядом. Лика была уверенной и слегка на понтах, но Алик чувствовал в ней трогательную беззащитность русской невесты — девчонки, которая будет ждать даже из преисподней. Тревоги временно растворились в уютности этого вечера. Они переместились на диван, и Лика доверчиво положила ему голову на плечо. Ее лицо было близко-близко, а дыхание обжигало шею. Он развернул ее лицо к себе и жадно поцеловал, подавляя желание сказать о том, что любит. Москва была по-весеннему яркой, словно обновленной, распустившейся, как верба. Словно с последнего Ликиного визита прошла не пара недель, а по меньшей мере, пара месяцев. Из дорогих машин вперемешку несся блатняк, экзотичный рейв, «Аквариум» и Щербаков. На улицах по-прежнему было грязно, но фасады уже подновили, а киоски пестрели яркими обложками «СПИД-инфо», журналами «Ровесник», «Матадор», «Империал». — Меня сегодня пригласили на небольшое суаре. Пойдешь со мной? — лениво произнес Тара, сворачивая на трассу. — Куда? — не поняла Лика. — На, скажем так, андеграундный прием, устраиваемый моими знакомыми. Будут интеллектуальные разговоры, много алкоголя, полезные знакомства и хорошая музыка. Соглашайся, детка, такими приглашениями не разбрасываются. Тем более, там будет Ширман, - использовал Тара последний аргумент. Лика вздрогнула. После того, как она отвезла ему свою картину, прошло две недели, а он до сих пор с ней не связался. Но высказывать свои волнения Таре ей не хотелось. — Я думала, что еду отрабатывать твой подарок, — колюче сказала Лика. — Не будь такой пошлой, — Тара закатил глаза. — Днем попозируешь мне, а вечером рванем на вечеринку. Как тебе такой расклад? — Я не планировала оставаться в Москве до завтра. — Да брось, выходные же. Смысл киснуть в Туле, когда перед тобой открываются возможности обзавестись новыми знакомствами и хорошенько повеселиться? — он обезоруживающе улыбнулся. Лика невольно рассмеялась. — Ладно, так и быть! Где-то на периферии сознания возникла мысль об Алике, но тут же пропала, растворившись в предвкушении. — Блин, я как-то не одета для этого твоего суаре, — спохватилась Лика, вспомнив, что на ней надеты неприметный свитерок и брюки. — Не беспокойся о шмотье, у меня этого добра целый шкаф, — хмыкнул Тара. — Не думай ничего такого, я ведь фотограф, а это мой реквизит. Лика кивнула. Таре она доверяла, несмотря на то, что знакомы они были всего ничего. — А Вэл будет? — Она в Ленинграде, у нее своя тусовка. Тара нашарил в бардачке кассету и переключил магнитолу. Заиграло что-то французское, оставляющее послевкусие весеннего дождя. — Чувствую себя сбежавшей с уроков школьницей, — Лика опустила стекло и подставила лицо ветру. Счастье текло по венам, словно газировка. — Москва — город свободы, — сказал Тара с какой-то странной интонацией. Но Лика была слишком счастлива, чтобы ее считать. На Дмитровском шоссе встали в пробку из-за сломавшегося автобуса. Мимо, оглушающе воя сиреной, промчалась милицейская машина, раздвигая ряды автомобилей. Лика поежилась: от этого воя ей вдруг стало не по себе. — Ты чего? — спросил Тара, увидев в зеркале ее изменившееся лицо. — Да так. Дурацкое чувство тревоги. — Брось. Ты же со мной, — Тара улыбнулся и поправил элегантные темные очки, стоившие, наверное, кругленькую сумму. — Обещаю, будет весело. После пары часов мучительной неподвижности, Тара оставил ее наедине со своим шкафом. Порывшись в шмотках, пахнущих лавандой, Лика отыскала шифоновое красное платье, похожее на кровавое облако и удовлетворенно цокнула языком. Лунные волосы превосходно сочетались с холодным оттенком красного. Она оставила свой тяжелый макияж, но кокошник, помедлив, сняла. Хотя он чертовски сочетался с этим ансамблем. Вернувшийся Тара показал ей большой палец в знак одобрения. Сам он был во всем черном, не изменяя себе. Но этот цвет ему шел. Давно стемнело. Улица, на которую они свернули, оказалась мрачной и пустынной. Отовсюду наступала сталинская архитектура, навевающая мысли о развалившемся Союзе. Со всех сторон их обступала темнота, так как фонари по-прежнему горели только в центре. Наконец, они остановились у неприметного серого здания, спрятанного в одной из черных подворотен. Тара указал на массивную дверь со следами рекламных объявлений. — Это местечко называется «Безумный Пьеро». В честь одноименного фильма Годара. Смотрела? Лика покачала головой. Видака у нее не было, а в тульских видеосалонах крутили, в основном, фильмы про Фредди Крюгера с гнусавым переводом Володарского и боевики с Брюсом Ли. — Жаль. Тебе бы понравилось. Тара потянул дверь и галантно пропустил девушку вперед. Вниз вела темная лестница, такая крутая, что Лика невольно ухватилась за плечо своего спутника, стоило ей сделать пару шагов. Тара поддержал ее за локоть. — Спасибо, — благодарно выдохнула она. — Пустяки. На этой лестнице действительно можно свернуть шею, особенно, если спускаться под градусом. Зато здесь безопасно, этот подвальчик охраняется, как застенки Лубянки. Внутри было шумно, но приглушенный розово-красный свет создавал атмосферу интимности. В углу помещения была сцена, на которой стояли барабанная установка и гитары. Играла какая-то иностранная тарабарщина, в которой Лика не могла разобрать слов. Они сели за свободный столик, и Тара поставил перед ней рюмку с ликером. Не какой-то дешевый «Амаретто», а настоящий «Бейлис», благоухающий кофе, кокосами и, кажется, немножко раем. Сам Тара пил виски и курил «Собрание» — импортные сигареты, которые Лике были не по карману. Поэтому она поддалась искушению и взяла у него сигарету, выбрав ту, что с зеленым фильтром. Табак вкусно затрещал, стоило ей втянуть мягкий дым. — Как говорил Уистен Хью Оден, джаз должен вечно играть, а свет должен вечно светить, — сказал Тара, прикоснувшись своим стаканом к ее рюмке. Лика улыбнулась и сделала глоток. Ликер был тягучий, но вкусный, как пирожное. — Здесь классно. Я словно попала в другой мир. — Так и есть. В этом местечке царит безвременье. Поэтому я частенько зависаю здесь, пытаясь заземлиться. Сложно сохранять равновесие, когда живешь в хаосе. — Мне казалось, тебе нравится хаос. Тара негромко рассмеялся. — Что ты вообще знаешь обо мне? — Только противоречивые данные. — А я бы хотел узнать тебя лучше. Ты представляешься обманчиво хрупкой, слегка поверхностной, но я уверен, внутри ты горячая и огненная. Так дай мне увидеть в тебе этот огонь, — он говорил будто бы шутя, но глаза смотрели серьезно. Лика стушевалась под этим взглядом. Сознание настойчиво начало подкидывать воспоминания об Алике, об его сильных руках и сумасшедших поцелуях, о той ночи наедине, стоившей ей девственности и синяков на запястьях, о совместном сне... Она вздохнула. — Ты ведь пишешь мой портрет. Думаю, тебе под силу увидеть его и перенести на холст без моей помощи. — Что ж, надеюсь, мне это удастся. Тара представлял ее всем, как начинающую художницу. — Видишь, это Кабаков. Он первым из наших продал свои картины на «Сотбисе» в восемьдесят восьмом. За бешеные тысячи баксов, и теперь до конца жизни может не работать, — шепнул ей на ухо Тара. — И чем он занимается? — Пишет по-прежнему, купил мастерскую на Арбате. Кабаков из тех редких представителей богемы, кто не собирается менять свой талант на хруст купюр. Извини, познакомить не могу, он жуткий сноб. Лика с тенью зависти посмотрела на Кабакова, скучающе потягивающего коньяк. У него на коленях сидела брюнетка в белоснежном боа, но это не выглядело пошлым. Скорее они были похожи на ожившее полотно Ван Гога. — А это кто? — она указала на высокую красавицу в странных очках и кислотно-зеленой юбке, экстремально короткой спереди и тянувшейся вслед за ней пышным хвостом сзади. — Наташа Медведева, писатель и музыкант. Она недавно вернулась в Ленинград из Штатов. Настоящая фем фаталь. Лика охотно ему поверила. Наташа выглядела запредельно красивой и нездешней. Всего в ней было слишком — слишком высокий рост, слишком большой рот, слишком громкий смех. Но в целом это все являло собой дьявольски привлекательный образ. А потом Наташа запела — русский романс в странной металлической обработке, и все затихли. Мрачные парни в коже и Наташин низкий голос так не сочетались с нежностью романса, что это казалось надругательством над песней. Но его просто надо было расслышать. — Она невероятная, — выдохнула Лика. — Согласен. Жаль, что она с Боровом, я бы за ней приударил, — чуть дразняще ответил Тара. Здесь все дышало роскошью, свободой, искусством. Лика разговорилась с неким Соболем — художником-графиком, который потом набросал ее портрет на спичечном коробке несколькими тонкими линиями. Получилось так похоже, что Лика чуть было не запрыгала от восторга, как маленькая девочка. — Вы, Лика, как художник, не можете не отмечать той хрупкости мира, в котором мы сейчас живем, — сказал Соболь, поправляя очки в тяжелой оправе, — и я выбираю технику волосяных линий, так, чтобы создавалось ощущение, что их можно стереть. — Потому что есть страх, что все вернется? — спросила Лика. — И очень большой. А для художника нет ничего страшнее, чем вернуться во времена застоя. Это смерть, только медленная, но неотвратимая. И этот краткий миг эйфории безумно ценен. Даже если все вернется, я буду знать, что возможно по-другому. — Да брось, — вклинилась в их разговор подошедшая Наташа. — С политикой Горби началось торжество обывателя, а дремучесть осталась. Нельзя из окошка посмотреть на Запад, чтобы его понять и перенять лучшее. — Что же ты тогда вернулась? Не сиделось в буржуазном Париже? — А я нигде не пропаду. Ни в Париже, похожем на комфортабельный сон, ни в Москве, где сумку спереть могут как нехер делать. Ты не слушай никого, — обратилась она к Лике, — художник не должен оглядываться на других и тем более, быть на службе у кого-то. Она подмигнула ей и растворилась в толпе. — Стерва она, конечно. Но эмиграция ее закалила, — пробормотал Соболь, задумчиво глядя ей вслед. — А вы не хотите уехать из России? — спросила Лика. — Мне уже сорок пять, жизнь прошла. Эмиграция — дело молодых. Они поболтали еще несколько минут, и Лика вежливо попрощалась с художником. Ей было комфортно в этой среде, так не похожей на сборища у Кантера и вечеринку у Риммы. «И тот вечер на базе отдыха с афганцами», гаденько шепнуло подсознание. Лике стало неловко от этих мыслей, но она и впрямь сравнивала. Хамоватые подвыпившие афгацы, травившие похабные анекдоты и интеллигентные художники создавали между собой разительный контраст. Первых она справедливо опасалась, несмотря на то, что Алик не дал бы ее в обиду. А с этими людьми ей было не в пример проще. Ближе к ночи подвалил Ширман под руку с Риммой. Та слегка покачивалась на неверных каблуках, но выглядела весьма эффектно. Она сразу узнала Лику. — Привет, блондиночка. Обалденное платье. — Привет, Римма, — вежливо поздоровалась Лика. — Как поживаешь? — Ах, оставь эту свою колхозную вежливость, — она закатила глаза. — Лучше давай выпьем. Официант, — Римма щелкнула пальцами. Ширман кивнул Лике, но ничем не показал, что они знакомы. Стало немного грустно, и она набралась смелости заговорить с ним о выставке. — Да-да, Анжелика, я вас помню. Выставка ожидается в мае, если не случится никаких форс-мажоров. Пока это все, что я могу вам сказать. — Может быть, я могу показать вам свои новые работы? — спросила Лика, внутреннее сжавшись от предвкушения отказа, который не заставил себя ждать. — Не стоит. Вот пройдет выставка, тогда и поговорим. Риммуль, идем, — он схватил Римму под локоть, и они удалились. Разговор был окончен.