Мечтаю о своих похоронах.
Спорим, что никого на них не будет?
Эй, пап, ты придешь ко мне теперь?
Просто чтобы закопать своего маленького мальчика в землю.
Palaye Royale – «Lonely».
«Я словно экспонат в музее. Нет, скорее зверюшка, выставленная на обозрение в зоопарке». Так думает Тэхен, шагая по проходу между рядами скамеек. Он чувствует на себе взгляды жителей Дома, словно каждый – от младенца до старика – пытается прожечь в нем дыру. Он всегда получал утроенную дозу внимания – такова участь сына Святого Отца. Тэхен привык, что его обсуждают, осуждают и за ним пристально следят, но чтобы до такой степени?... Впервые. К горлу подступает тошнота. Тэхен быстро проверят время: собрание уже как пятнадцать минут должно было начаться, и Святой Отец не терпит задержек. Тогда почему складывается впечатление, будто вся церковь ждала именного его, Тэхена? Низко склонив голову, альфа доходит до середины зала и уже хочет проскользнуть на свое обычное место, как охранник грубо хватает его за локоть. Вся вежливость в обращении пропала: — Куда?! — рявкает он. — Вперёд топай! — Но я всегда здесь… — А сегодня у нас не как всегда. Те жители, что сидят неподалеку и слышат каждое слово, даже не скрывают улыбок. Их активная поддержка ещё больше раззадоривает охранника: — Ты или идёшь сам, или я тебя приволоку к Святому Отцу. Тэхен косится на выход – двери наглухо закрыты, но это меньшая из проблем. Путь к нему преграждает недружелюбный охранник, который, вне всякого сомнения, и шагу не позволит ступить в обратном направлении. — Ну?! — хватка на локте усиливается. Приходится подчиниться. Тэхен идёт вперёд, к алтарю, где собрались все пасторы и в их главе Святой Отец. Лицо Захарии нечитаемо – он мог быть как и спокоен, так и невероятно зол. — А где мои братья? — тихо спрашивает альфа, оглядываясь на охранника. — Ты сказал… — Молча идти, — его небрежно подталкивают в спину. — Не время вопросы задавать. Охраннику не нужно говорить «Я тебя надурил, как малое дите». Тэхен и сам это понимает, но с присущей ему наивностью привстает на носочки и пытается заглянуть за головы других в поисках Чонгука и Джина. А может все-таки?... — Нет их. Иди, иди, не стой. С тяжёлым вздохом Тэхен продолжает путь, едва переставляя ноги. Ковровая дорожка до алтаря кажется бесконечной, и тревога с каждой секундой нарастает все больше. Тэхен перестал тешить себя надеждами, что происходящее – обычное служение. Ему очень не хочется столкнуться с реальностью, которая его ожидает. И как бы он ни оттягивал неизбежное, в конечном итоге он все равно оказывается перед Захарией. Тэхен низко кланяется, сообразив, что будет правильно проявить уважение: — Отец, — альфа хрипит. В горле пересохло. — Я пришел. — Хорошо. А теперь становись лицом к своим братьям и сестрам во Христе, — Святой Отец отступает на шаг, позволяя сыну занять место аккурат перед алтарем. — На колени, Тэхен, — уточняет с нажимом. Это унизительно и постыдно, но Тэхен, поглощенный боязнью перед неизвестностью, даже не задумывается об этом. Внутри оживает детский страх перед родителем, и ноги сами подкашиваются. Фантомно Тэхен до сих пор помнит ту боль, когда кости и коленные чашечки дробились под ударами Захарии. По его вискам и затылку стекает холодный пот, впитывается в белый ворот рубашки, оставляя желтые пятна. На этой рубашке, если зарыться в ткань носом, все ещё чувствуется запах Юнги. — Тэхен, ты знаешь, зачем мы сегодня все здесь собрались? Знаешь, почему ты стоишь на коленях перед церковью? Затылок понемногу начинает затекать от неестественного положения: голову приходится закинуть, чтобы, преодолевая страх, глядеть прямиком в глаза отца, что по-прежнему не выражают истинных эмоций. Тэхен отрицательно качает головой. Влево, вправо, и опять по несложному маршруту, при этом картинка перед глазами становится нечеткой, смазанной. Так даже легче – можно притвориться, что если проблемы не видно, то ее и вовсе нет. На самом-то деле, он обо всем догадался почти сразу, как только двери храма затворились за его спиной. Святой Отец переспрашивает с издёвкой: — Не знаешь? — Нет, — вновь мотает головой. Челка падает на лоб, но Тэхен не спешит ее убирать. — Скажи, с Юнги все будет в порядке? Всё Тэхен знает, только признаваться самому себе не хочет и вслух произносить – тоже. Да и что тут скажешь? Я влюбился не в того человека? Вот это и будет ложью, самой гнусной и бессовестной. Тэхен такое вслух никогда не произнесет, потому что Юнги – его партнер на все прошлые и последующие жизни, у них души сплетены крепким узлом. Их союз благословлен не церковью, а самой Вселенной. Не существует таких слов, которыми бы Тэхен смог донести эту истину другим жителям Дома и отцу. Он и не старается: всё равно без толку. Если Захария принял решение, остается только ему покориться и, по возможности, минимизировать последствия. — Папа? — плечи Захарии вздрагивают от столь личного обращения. — Скажи, что ты не навредишь ему. Немного помолчав, Святой Отец нежным движением смахивает пшеничные пряди с лица сына. Его руки сухие, по-старчески жилистые и пахнут ладаном и благовониями. Это напоминает о детстве, о тех мгновениях, когда Захария уделял немного времени сыну и они вместе изучали Святое письмо или молились. Тэхен позволяет себе прикрыть глаза, растворяясь в чувстве ложной безопасности. — Всё зависит только от тебя, сын мой. Теплота рук пропала так же внезапно, как и появилась. «Что от меня зависит? — думает Тэхен. — Я даже сказать ничего наперекор тебе не могу, так что же…». Внезапно он понимает: именно это отцу и нужно. Слепая покорность. То, что Тэхен в себе яро презирает и против чего борется многие годы. Его тошнит от собственного неумения быть достаточно громким, от невозможности крикнуть: «Хватит!», когда отцовские правила становятся удушающими, словно ботинок, придавливающий трахею. Святой Отец знает, чем сломить своего сына. Наверняка он видел зарождающиеся искры своеволия в глазах сына. Они не давали ему покоя, и вот, наконец, Захария вновь обрел рычаги давления. От осознания, что предстоит пережить, у Тэхена уголки губ подрагивают в нервной улыбке. Но если он однажды справился, то сможет и во второй, верно? Если это ради Юнги… — Святой Отец, — негромко окликает один из пасторов. — Вы уверены в том, что намерены сделать? Если духовность будет карать, то кто будет просить милости? — Карает Суд Божий, а отец должен учить человека. Таково мое предназначение здесь. Если ради Юнги, Тэхен позволит сделать с собой что угодно. Да и выбора у него попросту нет: Святой Отец как никогда уверен в своей правоте, и никто из пасторов не в силах его сейчас остановить. Захария подходит к кафедре и склоняет к себе микрофон поближе. С невозмутимым видом он обращается к жителям, как будто читает стандартную воскресную проповедь. — Братья и сестры, сегодня мы собрались с вами из-за нерадостной вести: в стенах нашего Дома происходит страшный грех. Поначалу я, признаюсь, поступил совершенно неразумно. Я закрыл глаза на эти новости, подумав, что это попросту невозможно. Но когда разговоров становилось всё больше и приближенные ко мне пасторы попросили обратить внимание на проблему, я больше не мог ее игнорировать. Мой сын, Тэхен, лег в постель с другим альфой, которого ранее привел в Дом под благим предлогом. Как давно по Дому ходят слухи? Тэхен слишком хорошо знаком с его жителями и может предполагать, что по меньшей мере месяц: этого срока хватит, чтобы небрежно брошенная фраза на кухне обросла гнусными подробностями и дошла до ушей Захарии. Целый месяц он спокойно спал в объятиях Юнги, не подозревая, что в соседних стенах его презирают и готовятся покарать. Тэхен ел с этими людьми за одним столом, помогал управляться в саду и свинарниках, и они улыбались ему в лицо, словно ничего не изменилось, в то время как за спиной не стеснялись в выражениях и поливали грязью. — Я прошу у вас, моей церкви, прощение, — голос Святого Отца дрогнул, — за то, что воспитал недостойного сына. Его грех – моя ошибка в воспитании, и я намерен это исправить. Я не был с Тэхеном достаточно суров, и это привело к тому, что он лег в одну постель с другим альфой. Это непростительно, такие отношения – мерзость пред Господом, так что Тэхена ожидает наказание. Посоветовавшись с пасторами, мы пришли к единогласному мнению, что исключить из церкви и выгнать из Дома было бы слишком несправедливо – каждый заслуживает на второй шанс. Бог учит нас прощать даже врагов, что уж говорить о человеке, который некогда был братом во Христе. «Что я вам сделал?». Глаза слезятся, соленые реки грозят вот-вот вырваться наружу, и Тэхен поспешно вытирает их рукавом рубашки. Он не позволит им видеть свою слабость, не доставит такого удовольствия. — Тридцать ударов плетью и три месяца исправительных работ, а также усиленные беседы с пасторами, чтобы вернуться на путь духовный – таково наше решение. Тэхен, — Захария поворачивается к сыну, — готов ли ты принять его? В молитвенном зале тишина густая, натянутая. Жители Дома затаили дыхание в ожидании, не смея даже пошевелиться в этот момент. — Да, Святой Отец, — слетают слова с пересохших губ. — Всё, что вы посчитаете нужным. Захария одобрительно кивает. — Я против применения физической силы, — вновь обращается к жителям. — Но в Библии написано: «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его». И, поскольку Тэхен согласен с этим наказанием, оно будет исполнено немедленно, и вся церковь станет свидетелем очищения души от грехов. Младший служащий в поклоне преподносит Святому Отцу плеть, по виду больше похожую на нагайку для лошадей: несколько ремней крепко переплетены между собой у рукояти и сужаются к концу. Захария, примеряясь, взмахивает орудием, и характерный свистящий звук разносится по залу. Будет больно, понимает Тэхен. Больнее, чем сломанные ноги? — Ты должен считать, сын мой. Я должен быть уверен, что ты остаешься в сознании и понимаешь, почему я так с тобой поступаю. Да, больнее. Потому что в этот раз его намерены сломать изнутри, стереть в порошок зачатки своеволия. Запел хор. Высокие голоса сплелись в единую скорбную гармонию звуков: Грешник беспечный, проснись от сна: близится день Божьего Суда. В это же время жители Дома по указке Святого Отца опускаются на колени для молитвы – просить прощение за грехи Тэхена. Их страстные выкрикивания, монотонность молитвы и пение гулом отдаются в ушах и заглушают собой бешеный стук сердца альфы. — Это придется снять, — Захария кивает на рубашку. Дрожащими пальцами Тэхен вытаскивает пуговицы из петель. Руки не слушаются и то и дело соскальзывают, не справляясь со своей задачей. Тэхен оттягивает тот момент, когда плеть соприкоснется со спиной и разрежет кожу. Он не разрешает забрать рубашку. Когда пастор тянется к ней, Тэхен только крепче прижимает ткань к груди в защитном жесте. Запах персиков на ней придает сил, и, Тэхен уверен, только благодаря этому он ещё держится. Грешник, проснись от сна! С верой приди к Христу! Святой Отец закатывает рукава черной рясы и примеряется для удара. — Помни: тебе нужно считать. Без всякого предупреждения с рассекающим звуком плеть обрушивается на спину. Тэхен не был готов и едва не заваливается вперед, в последний момент выставив руку в качестве опоры. Это больнее, чем он предполагал. Плеть ощущается одновременно и обжигающе горячей, и ледяной. Она оставляет после себя фантомное чувство, что кожу не просто рассекают, а настойчиво тянут в разные стороны, будто в попытке ее с Тэхена содрать живьем. Режущая боль перехватывает дыхание и лишает речи, так что альфе понадобилась минута, чтобы прийти в себя и пробормотать: — Один, — а сам зажмуривается в ожидании нового удара. Уже догадался, что каждый последний будет мучительнее предыдущего. Рука у Святого Отца тяжелая. Он обрушивает удары один за другим без остановки, рассекает кожу на плечах и позвоночнике. Острые лопатки, вывернутые в противоположные стороны, словно крылья у ангела, уже полностью исполосованы и залиты кровью. — Пять, шесть… семь… восемь… Дышать не получается. Тэхен хочет кричать от раздирающей пытки, но вопль застревает в горле, так и не вырвавшись наружу. Альфа выдыхает, но не может вдохнуть, словно его легкие сжали в стальном кулаке. Его задушенные стоны тонут в церковном пении: Грешник, вот благоприятный час, к Богу не медля приди сейчас! В Библии написано, что в Аду грешников ожидают смертельные муки длиною в вечность, что после смерти их души заточены в геенне огненной. Так ли уж это отличается от того, что Тэхен терпит, будучи живым? Перед глазами темнеет, и Тэхен с ужасом осознает, что вот-вот потеряет сознание. Это могло бы быть избавлением от страданий: так легко поддаться этой тьме и ничего не чувствовать хотя бы на миг. Ни боли, ни разочарования в глазах отца, ни презрительных взглядов от верующих… Но что тогда будет с Юнги? Если Тэхен не выполнит свою часть сделки, не вынесет наказание, Захарии ничто не помешает выместить свой гнев на Юнги. — Отец, хватит… хватит, прошу! — Еще пятнадцать, Тэхен. Не проси у меня поблажек. — Нет, нет, — альфа невидяще заводит за спину руку, прикрываясь. — Дай мне минуту… я не могу принять всё сразу. Поначалу ничего не происходит, и Тэхен даже думает, что на его мольбы никто не ответит. Но затем кто-то приносит стакан воды – альфа его осушил за два глотка, – и зрение понемногу проясняется. Хор по-прежнему поет, жители Дома окончили молитву и вовсю пялятся на представление. Даже маленьких детей привели и усадили в первые ряды, чтобы те видели, к чему приводит грех. С младенчества знали, что в Доме дозволено, а за что придется расплачиваться. — У меня нет времени ждать, Тэхен. Готов считать? Кожа на спине стянулась из-за подсыхающей крови, и каждое движение приносит зудящий дискомфорт. Последнее, что Тэхену хочется – продолжать пытку. На его израненном теле не осталось места для новых ударов, – альфа этого не видит, но чувствует. И все оставшиеся удары будут накладываться на предыдущие, ранить оголившуюся плоть. Боль усилится в разы. Тэхен это знает, и всё равно кивает, набрав в легкие побольше воздуха. — Не забывай считать. Захария безжалостен. Плеть хлещет с еще большей силой, и Тэхен, потеряв координацию, прижимается щекой к холодному полу. Так ничуть не легче, но хотя бы можно дать волю слезам и скрыться от настойчивого любопытства жителей Дома. «За что вы так со мной? — недоумевает Тэхен. — Почему вы так сильно меня не любите?». В их лицах он не нашел ни капли сожаления, напротив, они казались абсолютно довольны происходящим. Это Тэхен ничего не знал о планах Святого Отца, а они точно были осведомлены и с полной осознанностью пришли на сегодняшнее служение только для того, чтобы наблюдать за страданиями альфы. Чем они оправдывают свою жесткость? Наверняка думают, что Тэхен угроза. Ведь если сын Святого Отца уподобился мирским, то и любой в Доме может безнаказанно совершать подобное. Так ли уж сильно их заботит справедливость или им просто хотелось посмотреть, как унижают сына Святого Отца? Они искренне верят в необходимость наказания или жаждут зрелищ? — Я всего лишь хотел быть счастливым! — слова Тэхена тонут в церковном пении. Всего лишь хотел любить того, кто любит в ответ, вопреки всем недостаткам. Неужели цена этому настолько высока? «Юнги бы сделал это ради меня, — проносится в голове. — Он жизнью был готов рискнуть, чтобы быть рядом. Настал мой черед жертвовать». Онемевшими руками альфа подтягивает рубашку Юнги ближе к носу. — Не забывай считать, Тэхен! — Д-девятнадцать… Господи. Намного милосерднее было бы Тэхена просто убить.* * *
Пение смолкло. Тэхен даже не понял, в какой момент, ведь всё, что он слышал последние минуты – собственный крик. Кто-то – судя по запаху ладана, Святой Отец, – бесцеремонно поднимает его голову, потянув за волосы на макушке. — Ты вынес тридцать ударов, сын мой. Осталось за малым: признай, что ты согрешил и попроси у Господа прощение. Тэхен смачивает пересохшие губы и дезориентированно оглядывается по сторонам. Всё закончилось? Он пытается встать, но руки, на которые Тэхен опирается, дрожат, локти подгибаются, и он тут же падает обратно. Каждое движение сопровождается невыносимым жжением, словно плеть распалась на тысячи частиц и теперь каждая въелась ему под кожу и всё тянет, рвет, обезображивает спину. Насколько уродливыми останутся шрамы? — Я хочу к Юнги. Не узнает собственный голос. Он сухой, старческий, как будто бы Тэхен постарел на несколько десятилетий в одно мгновение. — Покайся пред Господом и будешь свободен. Давай, Тэхен, вся церковь ждет. Рубашка Юнги валяется рядом – ей кто-то протер пол от крови и так и оставил, испачканную. Тэхен зарывается кончиками пальцев в ткань, но та больше не пахнет персиками. От нее исходит характерный для крови металлический запах. — Что… что мне нужно сказать? Жители Дома и правда ждут. Кто-то смотрит со скукой на лице, кто-то пристально вслушивается. Ряды сидящих на скамейках заметно поредели. Видимо, часть верующих ушла, как только закончилась физическая часть наказания. — Попроси прощение у церкви и Господа. Скажи, что сожалеешь, что твои гнусные поступки – грех, и ты впредь так поступать не будешь. Тот пастор, что ранее поднес стакан воды, теперь протягивает микрофон. Требование понятно: говорить нужно громко, чтобы все – включая зевак на дальних скамейках, – расслышали каждое слово. Тэхен с трудом садится. Голова тяжелая, будто бы неподъемная, так и тянет вниз, прилечь на прохладный пол – и плевать, что все смотрят. Преодолевая тошноту, он сжимает в слабых пальцах микрофон. — Я… — в воспаленном сознании проносится «Это ради Юнги!», — прошу прощение. За все неудобства, что причинил, и я не должен был… Мне жаль, что… Нет, ни одна из формулировок не подходит. Не должен был влюбятся? А кто вообще способен контролировать чувства? Они просто приходят из ниоткуда, растут каждый день, пока не выливаются наружу и не ошарашивают своего владельца. Мне жаль, что полюбил другого альфу? Какими бы трудностями эти отношения не сопровождались, какой бы конец не был им уготован, Тэхен о них не пожалеет. Более того, если бы прямо сейчас ему предоставилась возможность изменить прошлое, если бы его вернули на первый курс, когда он, запуганный и неуклюжий, прятался от одногруппников, Тэхен бы всё равно пошел в пустой кабинет университета. С одной единственной целью: вновь встретить Юнги. Юнги его спасал, сам того не ведая, бессчетное количество раз. Когда встречал у ворот университета, когда переписывался с Тэхеном посреди ночи, когда приносил персиковый чай и согревал замерзшие руки в своих, больших и теплых. Когда рискнул всем, отказался от прежней жизни, родителей и отправился в Дом, будто это само собой разумеющееся: следовать за Тэхеном, куда бы тот ни позвал. Разве можно после всего заявить перед тысячей людей «Я сожалею?». Тэхен катает слова на языке и не решается произнести. На задворках сознания он понимает, что вот он – прямой путь к выходу. Сказать, что требуется, и покинуть наконец молитвенный зал. И в то же время всё внутри него протестует и противится этим словам. Вот если бы голова кружилась не так сильно, тошнило бы меньше и спина не болела так, словно там вот-вот вырастут крылья… Тогда бы Тэхен смог взять в себя руки и выдавить эту ложь. — Тэхен, — предупреждающе шипит отец, — делай то, что должен. Я жду извинений. — Я просто… — «хотел быть счастливым». Не получилось. Тэхен отставляет микрофон и обращается уже к Захарии. — Папа… — Не мямли. Давай уже покончим с этим, ну же! Альфа сгибается под невидимым грузом. Или это крылья, что все-таки вырвались из заточения грудной клетки, такие тяжёлые? Вот бы прилечь совсем ненадолго… хотя бы на несколько минут, пока не прекратится головокружение. — Тэхен, ты слышишь меня?! Слышит. Но не видит из-за подкрадывающейся тьмы. Тэхен зажмуривает веки до боли, открывает – никакой разницы, черное полотно и набор точек перед глазами. — Скажи хоть что-нибудь уже! — Захария разъярен. — Я люблю его, папа. Темнота окончательно поглощает Тэхена, и он не замечает, как дверь в молитвенный зал распахивается резким движением, словно ее хотели сорвать с петель.* * *
— Ску-ко-та, — по слогам тянет Чимин. Порядком уставшие Сокджин, Намджун и Хосок с нескрываемым раздражением закатывают глаза и тяжело вздыхают, и только Чонгук терпеливо, словно ребенку, отвечает: — Ты же сам напросился ехать, так чего теперь ноешь? — Я думал, вы собираетесь заниматься чем-то важным, возможно, опасным и интересным. Но вы уткнулись в монитор, и уже третий час ничего не происходит. Омега глядит с таким глубоким разочарованием, будто его предали. На столе перед ним гора бумажных самолетиков, сделанных из старых документов, и недопитый кофе. Чимин занимал себя как мог и не жаловался, но последний час ведет себя на редкость капризно, чем мешает другим работать. — Мы и занимаемся опасным делом, — Чонгук подпирает кулаком подбородок и едва сдерживает зевок. Признаться честно, он и сам скучает. — Мы взломали систему безопасности и отслеживаем перемещение охраны в здании правительства. Нужно знать точное количество охраны, их графики… — Полистай журнальчики на телефоне, — вклинивается Хосок. — Или чем там вы, омеги, обычно занимаетесь? — Ха-ха, очень смешно, альфа. — Я, например, люблю полистать журнальчики, — неожиданно вступается Намджун. — Имеешь что-то против журналов для омег, Хосок? Самаэль неразборчиво бормочет под нос и отворачивается к экранам. В Дыре, где они собирались воскресным утром, действительно до смерти нудно. Хосок заблокировал выход в интернет для ее обычных жителей, в том числе и для Чимина. «В целях безопасности», — как он сказал. А гулять по темным коридорам Дыры омега бы не решился – только не после того, как его в этих коридорах скрутили во время первого визита. — Остались бы мы в Доме – пришлось бы сидеть на воскресном служении. Думаешь, веселее? — интересуется Чонгук. — Дыра – не самый плохой вариант. — Чимин всё равно спит на каждом собрании, — подмечает Джин. — Потому что воскресенье – мой единственный выходной. А сон очень важен для хорошей кожи. Чонгук лишь хмыкает на это. Он тянется к пульту и включает телевизор – пусть новости заглушают тишину. Ситуация с протестующими всё ухудшается: Президент свое слово сдержал, и каждого, кто попал под Суд, теперь признают предателем государства. А для таких наказание одно – смертная казнь. Теперь граждане борются не только против чипирования, они выступают за полную смену власти. С каждым днём они всё смелеют, всё больше протестующих выходят на улицы. Страх смерти их не останавливает, наоборот, подстегивает бороться ещё более яростно. Ведь что может быть важнее борьбы за собственные права и свободу? Эта идея быстро переросла масштабы Сеула, и теперь почти в каждом городке не стихают громкие лозунги. Самаэль своей речью на телевидении лишь дал им пищу для размышлений, всё остальное они сделали сами. И это, как говорит Хосок, часть людской сущности: они живут, игнорируя притеснения, но стоит только одному воспротивиться системе, указать на ее недостатки, как к нему присоединятся десятки, сотни других. — Они ненавидят его, — задумчиво тянет Хосок, имея в виду Президента. — Всё ещё боятся, но чувство справедливой ненависти сильнее страха. Его правлению остались считанные дни. Новостной репортаж не отличается от того, что был вчера, и позавчера, и ещё днём до этого. В прямом эфире проводится подсчет убитых в ходе протестов, а также фрагменты публичных казней. Затем Президент взывает к народу и просит сохранять спокойствие – сценарий прост, как пять копеек. Кто станет слушать? — Я надеюсь, что всё скоро закончится, — шепчет Чимин, не сводя глаз с экрана. — На это больно смотреть. «Так вершится история, — думает Чонгук. — Великие события всегда сопровождаются трагедией». Не бывает войны без потерь и выигранных битв без жертвы. Всё это – закономерность, что вытекает из столетия в столетие. Покуда существуют люди, будут существовать и битвы. Но, даже осознавая это, ему не по себе. Подумать только: страну не поделили между собой горстка людей, решивших, что именно они достойны власти. А страдает из-за этого народ, гибнут простые люди. Чонгук сжимает подлокотник кресла до побелевших костяшек. На экране – слайд-шоу из фотографий погибших, и с каждым изображением ему всё больше хочется сломать проклятый ящик. Прямо как в кабинете Святого Отца – швырнуть что-нибудь тяжелое и… Хосок первым замечает его напряжённость. — Джакомо, ты злишься. — Это естественная реакция на происходящее. — Не соглашусь. В данном случае куда более естественно находиться в страхе или замешательстве, — он кивает на Чимина, являющегося воплощением этих двух слов. — Но ты выглядишь так, будто тебе не терпится кому-нибудь скрутить шею. О чем думаешь? Что ж, Самаэль, ты сам напросился. Любишь, когда мысли выражают прямо? Тогда слушай! — Мне противно, что в корыстных целях вы используете простых людей, — Чонгук выплевывает слова. — Скольких убили за последние несколько дней? Больше сотни! И можно было бы повесить все грехи на Президента, вот только Святой Отец поступал ничем не лучше, когда одну часть верующих спрятал в Домах, а другую часть отдал на растерзание правительских ищеек. И ты, Самаэль, скажи, чем ты от них отличаешься? Ты ещё не занял кресло руководителя этой страны, но за тобой уже тянется гора трупов. — Война не может быть без потерь… — Ты всё время это твердишь, но сколько ещё должно погибнуть, прежде чем наступит мир? Страна рушится на глазах. — После Пасхи всё изменится, и ты это знаешь! — Самаэль теряет терпение. — Да, конечно! Ты займешь пост президента, подпишешь кучу бумажек, пожмешь руку новым чиновникам, и на этом всё. А родители так и не увидят умерших в ходе войны детей, омеги всю жизнь будут оплакивать погибших альф… Кто за это заплатит? — Ты хочешь, чтобы всё прекратилось? Я тоже! Именно поэтому мы работаем вместе, Чонгук. У нас одни интересы и приоритеты! — Откуда я могу знать, что ты не станешь ещё худшим правителем, чем те, кого мы имеем сейчас? В образовавшейся тишине не слышно даже телевизор: кто-то предусмотрительно выключил новости, чтобы не накалять обстановку ещё больше. Но поздно: двое альф с горячим характером и обостренным чувством справедливости уже загорелись, как фитили. Хосок без слов отъезжает к рабочему столу, вытягивает из верхнего ящика пистолет и с нечитаемым выражением лица протягивает его Чонгуку: — Если ты считаешь, что я не гожусь для этой роли – стреляй. Он спокоен, взгляд холоден – всё как и подобает политику. Только рука, сжимающая оружие, дрожит, выдавая напряжение ее хозяина. Чонгук берет пистолет. Металл холодный, оружие знакомым грузом ощущается в руке, как нечто родное и привычное. Быстрыми движениями пальцев он извлекает магазин, убедиться, что в нем есть патроны. Пистолет заряжен. Самаэль не блефует. Боковым зрением Чонгук замечает, как с противоположной стороны стола подскакивает Намджун: — Что вы, блять, делаете! Прекратите оба! Подойти ближе наставник не решается, ведь одно неверное движение – и в кого-то из присутствующих может попасть пуля. Самаэль продолжает: — У тебя есть возможность выстрелить, Джакомо. Это безнаказанно, ведь после моей смерти все права перейдут Намджуну, а уж он не станет за меня мстить, — альфа невесело усмехается. — Так что давай, останови меня прямо сейчас. Потому что я останавливаться не собираюсь. «Помни, кто твой настоящий враг». Чонгук снимает пистолет с предохранителя и прицеливается в голову Самаэля. Намджун учил стрелять между глаз – после таких пулевых не выживают. «Не обижайся, Цареубийца. Я просто хочу убедиться, что ты знаешь, ради чего – или ради кого – ты так рискуешь жизнью. Знаешь, мы ведь с тобой похожи, так что считай это дружеской заботой». Ради чего сейчас Хосок рискует жизнью? Или, вернее будет спросить, ради кого? Действительно ли он готов умереть за людей в Дыре, за свободу всех граждан страны? Но ведь это такая нелепая смерть! Хосок не двигается, так и замер под дулом пистолета. Ему, этому сумасшедшему предводителю, даже хватает наглости раздражающе усмехаться. Не зря Чонгук его считал безумцем! И это, пожалуй, всё же отличает его от других правителей. Хосок не боится утратить ни нажитое богатство, ни жизнь, для него цель – и путь к цели – намного значимее. Быть может, это как раз тот человек, в котором сейчас нуждается страна. Джакомо переводит дуло пистолета в пол и жмет на курок, спуская всю обойму, вместе с тем – и накопившийся гнев. — Я тебя не трону. Пока что, — звучит с угрозой. — Но если ты, подобно Президенту и Святому Отцу, будешь думать о собственной наживе, а не о людях, я приду по твою душу. На Пасху я тебя на престол посажу, но я же тебя с него и скину, если ты не оправдаешь надежд народа. Напомню тебе, почему меня называют Цареубийцей. — Мы друг друга поняли, — Самаэль кивает с неким одобрением. — Выполни свою часть сделки, и я выполню свою. После этого обстановка в кабинете, на удивление, разрядилась – в первую очередь, благодаря шуткам Хосока. С работой удалось покончить за несколько часов до полудня, и Чонгук, Чимин, Джин и Намджун с чувством выполненного долга покинули Дыру. — О, надо же, — с притворным энтузиазмом говорит Сокджин, глядя на часы. — Чимин, мы как раз успеваем к середине воскресного служения. Не этого ли ты хотел всё время? Омега стонет, уткнувшись личиком в плечо Чонгука.* * *
Тэхен просыпается от запаха спирта и пыли. По этим признакам, ещё даже не открывая глаз, безошибочно определяет свое местоположение: госпиталь при Доме. Раньше он проводил здесь достаточно много времени, ухаживая за больными, чтобы эти запахи въелись не только в кожу, но и в память. Спирт – антисептические средства, которыми обрабатывают руки, инструменты и поверхности, чтобы обеззаразить и держать в состоянии стерильности. Пыль – белоснежная подушка в хлопковой наволочке, в которую Тэхен во время сна уткнулся носом. События воскресного утра в памяти подгружаются медленно, как игра на стареньком компьютере. Вначале это звук: протяжное пение хора на высоких нотах, гул молитвы, собственный крик и свистящий звук от плети, когда та рассекает воздух. Затем запахи: персик, кровь, ладан от рук Святого Отца. Слова постепенно собираются в фразы и предложения. «Не забывай считать!», — самое яркое из них. И, наконец, ощущения. О, это Тэхен бы предпочел забыть, да вот только те сами вылазят из глубин памяти. Холодный пол под горячей щекой, текстура рубашки под кончиками пальцев и жгучая, невыносимо мучительная боль, разъедающая плоть и разум. Альфа вздрагивает. Лучше бы он и не просыпался, так хорошо было оставаться в темноте… — Тэхен? Ты проснулся? Он нехотя открывает глаза. В приглушенном свете ламп альфа первым делом замечает Чимина. Тот сидит в шаге от больничной койки, в руках сжимая подушку, и без остановки всхлипывает. Позади него Чонгук и Джин, сложив руки на груди, пристально наблюдают за каждым вдохом и выдохом Тэхена. Такая внимательность альфу внезапно веселит. — Давно не видел вас такими серьезными, — губы шевелятся еле-еле, с трудом выплевывая слова. — Умер кто-то? Чонгук молча выходит из комнаты, напоследок громко хлопнув дверью. — Не обращай внимание, — быстро лепечет Чимин, размазывая слезы по щекам. — Он слишком сильно волновался, так что сейчас ему не до шуток… Успокоится и сам придет. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Сокджин, подходя ближе. Тэхен прислушивается к своему телу. Голова болит, но это легко исправить таблеткой. Желудок просит пищи – последний раз альфа ел сутки назад, из-за чего немного тошнит. Больше всего беспокоит спина, на которой, по ощущениям, живого места не осталось. Тэхен лежит на животе, уткнувшись в подушку, и даже дышать старается с осторожностью, чтобы лишний раз не напрягаться. На коже чувствуется холод – кажется, лекари приложили лед к ранам, чтобы убрать воспаление. — Нормально, — он честно отвечает. По шкале от одного до десяти его состояние твердая восьмерка – что не слишком-то хорошо, – но, по сравнению с тем, что было… — Я хочу воды. Чимин приносит стакан с соломинкой и помогает отпить, чтобы Тэхену не пришлось шевелиться. Каждый глоток сопровождается неприятными ощущениями в горле из-за того, что раннее альфа повредил гортань интенсивным криком. — Так значит, никто не умер? — осторожно переспрашивает он. — Никто. Хотя Чонгук был настолько в бешенстве, что ещё немного – и задушил бы Святого Отца и всех пасторов. Но Намджун его остановил, — Чимин неодобрительно качает головой. — И зачем только… — Потому что нужно следовать плану, — перебивает Сокджин. — Где Юнги? Это единственное, что Тэхена сейчас интересует. Плевать на отца и пасторов, плевать на жителей Дома, на собственное здоровье… Тэхен прошел через Ад ради Юнги, и всё, чего он желает – знать, что это было не напрасно. — Всё нормально с ним, — Сокджин отводит взгляд. — Спит в соседней палате, отделался малым. Если бы Сокджин хуже владел собой, он бы наверняка скривился от одного только упоминания мирского. Его поза и тон выдают явное неприятие Юнги, словно ему физически некомфортно о нем говорить. Альфу расстраивает, что два самых близких ему человека не могут найти общий язык. И почему только Джин не может принять Юнги?... Ещё утром у Тэхена возникало не слишком приятное подозрение. Во время наказания у него не было возможности как следует ее проанализировать, но теперь, глядя на реакцию брата, он всё больше начинает убеждаться в своей правоте. По словам Святого Отца, о греховных отношениях сына с другим альфой он узнал из слухов и пересуд. Они – сплетни – по Дому разрастаются подобно чуме: стремительно быстро, заразно и катастрофически необратимо. Жители Дома умеют преподносить любую новость в ярчайших красках и добавлять столько подробностей, что всякий первоначальный смысл искажается. Однако сплетни не возникают на пустом месте, они всегда имеют отправную точку и факт, с которого всё началось. И ровно так же всегда есть человек, который, по неосторожности или умышленно, становится причиной того, что доверенный ему секрет становится известен всему Дому. Этим человеком, отправной точкой мог быть кто угодно – у Дома, как говорится, есть глаза и уши. Но что, если это Сокджин? Брат грозился, что всё расскажет Святому Отцу. Он предостерегал, что отношения эти закончатся трагично, и говорил он с такой уверенностью в своей правоте, словно заранее знал, что должно произойти. Это безумие. Он ведь не мог так подставить! Или мог?.... Изначально Сокджин был против этих отношений, против Юнги. Чонгук его остановил и не позволил докладывать Святому Отцу, но… Разве можно Джина остановить, если он по-настоящему что-то хочет? Брату ничего не стоило пустить слух и только наблюдать, как информация распространяется по Дому. — Теперь ты доволен? — пораженно шепчет Тэхен. — Это то, чего ты хотел? — О чем ты? — Джин хмурится. Тэхен спешно прокручивает слова брата, сказанные в порыве эмоций в тот вечер, когда Сокджин вошёл без стука и увидел больше, чем следовало. «Я пообещал, что буду контролировать этого альфу, и в случае проблемы моя обязанность – убрать его». Так он и планировал сделать изначально – выставить Юнги виновником и насильником, мол, это он совратил Тэхена на грешный путь. «Он угроза, Тэхен, потому что, если хоть малейшая сплетня дойдет до ушей отца – Захария от тебя живого места не оставит, а Юнги всё равно убьет», — Сокджин точно знал, о чем говорил. — Ты ведь уже пытался обо всем рассказать отцу. Твоя попытка провалилась, и ты решил действовать через слова других людей? Жители Дома тебя любят, они верят всему, что ты говоришь… Было бы достаточно одного намека, чтобы они подхватили информацию и донесли до Святого Отца. — Ты считаешь, что это я во всём виноват? — Мне больше не на кого думать! О нашей связи знало всего несколько человек, и только ты был против! Ты изначально невзлюбил Юнги, так что… — Разве не я всё время пытался о тебе заботиться? — Сокджин неверяще качает головой и отходит от койки. — Я могу ненавидеть Юнги, но я бы никогда… Никогда бы не позволил причинить тебе боль. Ты мой брат, Тэхен. Моя семья. Я желаю тебе только лучшего. — Но при этом ты хотел убить Юнги… Как я могу тебе верить? Тэхен больше не видит брата. Из-за положения лежа его обзору открывается лишь небольшая часть палаты, а Сокджин, судя по удаляющемуся звуку шагов, направляется к двери. — Как только тебе станет легче, ты уедешь отсюда. Я договорился с Хосоком, он согласен принять тебя в Дыре, — Джин тяжело вздыхает. — И Юнги тоже. Вас двоих. В Дыре вам ничего не будет угрожать. Так что сосредоточься на своем здоровье, Тэхен. С этими словами он покидает палату, а Тэхен заливается слезами. — Чимин… Скажи, что я ошибаюсь, — молит он. — Скажи, что я сошел с ума и мои опасения беспочвенны, что Сокджин никогда бы… Он не хочет быть правым в этой ситуации, ведь это будет означать одно: брат его предал. — Я ведь ошибаюсь? Он бы так не поступил… Омега не спешит что-то отвечать. Чимин, не имея возможности обнять Тэхена, как он обычно делал в качестве поддержки, оставляет мокрый поцелуй на тыльной стороне ладони и сжимает ее в своей руке. — Я не знаю, Тэ. Он ведь всегда такой… непонятный. Сам себе на уме. Но это он сегодня помог Юнги, — Чимин утешительно поглаживает руку альфы. — Когда мы приехали в Дом и узнали, что происходит, то Чонгук и Намджун бросились в молитвенный зал, а я побежал за Сокджином. Именно он остановил охранников и не позволил им навредить ещё больше… А затем он позаботился, чтобы Юнги дали необходимый уход, потому что лекари не слишком хотели помогать. Тэхену страшно представить, что в этот момент переживал сам Юнги. Насколько же Дом не любит мирского, если доктора отказывались выполнять свою прямую обязанность?.. — Джин нам не всегда понятен, но он очень любит тебя и Чонгука. Я это вижу и чувствую в его отношении к вам. — Пусть будет так, как ты говоришь, Чимин-и. Я не смогу вынести мысли, что это из-за него отец обо всем узнал. Позже той ночью в палату тихонько пробирается Юнги. Ступает тихо, боится разбудить и потревожить. Он садится на пол около койки, где не так давно сидел Чимин, и ласково оглаживает Тэхена по щеке и волосам. Не шершавыми ладонями, которые Тэ так сильно любит и боготворит, а взглядом. Потому что обе руки – от кончиков пальцев и до локтя, – упакованы в гипс. «Отделался малым», — так сказал Сокджин. Может, в понимании брата это действительно немного, подумаешь ведь – заживут за пару месяцев! Сломанные кости не так страшны, как изуродованная и искалеченная спина, где шрамы останутся до конца жизни. Но Юнги художник и творец. Из-под его пальцев выходят шедевры, его руки – единственный способ заработка. Для него ловкость пальцев – средство жизни, без них он что гонщик без глаз, чья машина несется на немыслимой скорости, и каждый поворот руля может стать последним. Святой Отец прекрасно знает, как пользоваться чужими слабостями. В этом ему равных нет. — Всё хорошо, Юнги. Мы отсюда выберемся вдвоем, вот увидишь. Будем путешествовать… Заведем собаку, — и затем он шепчет совсем тихо, будто доверяет тайну. — У меня теперь есть крылья. Тэхен засыпает, не понимая, почему Юнги не перестает плакать.* * *
Орудие возмездия. Ручной пёс Святого Отца. Цареубийца. Джакомо. Уничтожитель. И просто потерянный парень, который запутался в своих идеалах и принципах. За кем следовать? Кого слушать? Есть ли в этом мире абсолютное добро, если даже под маской благодетелей скрываются черти? «Пробудись и разрушь систему». Что разрушить? Правительский режим или церковь? Во всех историях, которые Чонгуку в детстве рассказывала мама, был один злодей. Вычислить его было просто, убрать – ещё легче. Мама ему не говорила, что в реальной жизни злодеев может быть несколько, и ты, подобно бешеному животному, будешь бросаться на каждого с лаем. На каждого героя приходится по антигерою. Таково правило Вселенной. Тогда почему Чонгуку их досталось вдвое больше? Почему злодей, которого суждено убить, его приемный отец? Цена мира на этой планете высока: тысячи уже отдали свои жизни за эту идею, ещё тысячи отдадут. Чонгук задается вопросом, скольких ещё ему придется убить, чтобы выйти из игры победителем. Порой Джакомо думает, что самое главное зло во всем этом – он сам. — Не подходи ко мне, Чимин. «Я сам для себя сейчас опасен». Чонгук всегда получает то, что хочет. Но когда этого всё же не происходит – в силу разных причин, от него не зависящих, – внутри что-то ломается. И, если судить по поведению Чонгука, это «что-то» – стоп-кран, без которого злость удерживать не получается. На данный момент единственное его желание – вцепиться в глотку Святого Отца, взглянуть ему в глаза и просто спросить: «Зачем?». Этой возможности его лишил Намджун, когда в молитвенном зале встал перед Захарией в качестве живого щита. «Еще не время», — позже объяснил свое поведение наставник. Так что всё, что Чонгуку остаётся – сидеть в полутьме комнаты и задавать эти вопросы самому себе. «Зачем Захария так поступил?». «Он действительно верит в правильность своих действий или пошел на поводу у церкви? И если всё же второй вариант, то разве не он – тот, кто эту церковь довел до такого состояния?». «Почему у Святого Отца в сердце нет и грамма любви?». — О, мы опять вернулись к этому? Ты злой альфа, который может мне причинить боль? Напоминаю: я тебя не боюсь. — А стоило бы. — Тех, кого любят, не боятся. Звучит разумно. Но в каждом правиле есть исключение: Тэхен, например, своего отца боялся до дрожи, а всё равно по какой-то причине любил. Человеческие чувства удивительны. — Как он? — уточнять, о ком речь, нет нужды. — Как человек, с которого отец живьем содрал кожу, держится вполне неплохо. Хотя лекарь говорит, что это ненадолго: как только пройдет шок и действие лекарства спадет, Тэхен почувствует боль. И не только физическую… «Я опять его не уберег». Так ли уж нужно было сегодня покидать Дом? Если бы Чонгук был хоть немного сообразительнее и воспротивился указу Святого Отца, Тэхен бы так не пострадал. В этой семье защитник – Чонгук, и он со своей задачей совсем не справляется. Чимин, словно читая мысли, подходит ближе и утешающе сжимает плечо: — Ты не виноват. Мы не могли знать, что это произойдет… — Чимин, — слова сцеживает сквозь зубы, — просто оставь меня сейчас. В полумраке света Чонгук внезапно видит его совсем по-другому: волевой подбородок дрожит от невыплаканных слез, щеки осунулись, под глазами залегли тени, и весь омега как будто бы стал меньше, тоньше. В какой-то момент Чонгук и забыл, что, пусть его пара и самый сильный омега в Доме, он тоже нуждается в защите. Сегодня Святой Отец решил проучить Тэхена и Юнги за несоблюдение правил, но что, если завтра это будет Чимин? За омегой ведь тоже немало грехов стоит, а слухи о нем в Доме не смолкают с первого же дня. Как его только не называют… Наверняка это доходило до ушей Захарии. И кто его остановит? Анания, который наплевал на собственного сына? Или Чонгук, который в силу занятости попросту не сможет уследить? Когда он вошел в молитвенный зал и увидел Тэхена, стоявшего на коленях в собственной луже крови, внутри него всё перевернулось. Но если бы у алтаря стоял Чимин… Господи, Чонгук боится даже представлять это. — Ненавижу! — в сердцах кричит он. — Как же я ненавижу! — Меня? — Себя. За слабость. Я же только для уничтожения и гожусь… Сначала Мария, теперь Тэхен… Я не могу допустить, чтобы и с тобой что-то произошло. Чимин без слов к нему прижимается, закидывая руки на шею, и прячет заплаканное лицо, утыкаясь носиком в застиранную футболку. — Не ходи без меня, понял? — молит Чонгук. — Я тебя теперь никуда не пущу одного. — Будешь моим сторожевым псом? — Буду, — отвечает совершенно серьёзно. — По крайней мере, пока эта война не закончится… Но не так уж много осталось: на Пасху всё решится. И мирные люди, и верующие получат свободу. Всего несколько недель отделяет от счастливого будущего. Чонгук готовился к этому дню десятилетие и ни за что не провалит задание. Альфа в ответ прижимает к себе Чимина, полностью пряча его за широкой спиной. Омега в его руках такой хрупкий. Он принюхивается: ни отголоска запаха жасмина, слово его никогда и не было на коже Чимина. — Ты сможешь убить Святого Отца? — Чимин приподнимает голову, проникновенно вглядываясь в глаза. — Несмотря на то, что он твой приемный отец? Раньше бы Чонгук колебался с ответом. Захария нашел его в тот вечер, когда убили семью. Он приютил в Доме и обеспечил всем необходимым, был добрым с Чонгуком и, кажется, искренне привязался. Альфа не смог бы поднять руку на родителя, каким бы плохим отцом он ни был большую часть времени. Ведь в памяти живут и хорошие воспоминания, которые подогревают тепло и веру в понятие «семья». Чонгук, раздумывая над будущим, не вычеркивал из него Захарию. В его планах было просить у Самаэля помилование для Святого Отца. Чтобы тот отошёл от дел и передал пост Сокджину, но оставался в живых. Не только из-за чувств Чонгука, но и ради братьев. Тэхен только мать потерял, неужели ему придется быть сиротой в таком юном возрасте? Все эти мысли крутились в голове Чонгука и выстраивались во множество планов до сегодняшнего дня. Однако, когда Чонгук увидел Святого Отца с плетью в руках, стоящего над Тэхеном – всё кардинально изменилось. Такой человек не заслуживает увидеть внуков и наслаждаться жизнью, он не достоин существования. И пускай Чонгук не Бог, не вершитель судеб, он возьмёт на себя эту ответственность. Он позаботится о том, чтобы смерть Захарии не была короткой и безболезненной. — Я больше никому не позволю навредить моим близким, — обещает альфа. — Ты будешь счастлив, Чимин, чего бы это мне ни стоило.