Сто триллионов миллиардов лет

То, где они видятся, даже не назвать вписками - лишь внезапными сборищами у кого-нибудь дома в честь чьего-нибудь прошедшего Дня Рождения. Тома уже такой статный, — староста своей группы, как потом узнается, — ладит со всеми и вообще так в свои двадцать имеет неплохую базу связей, разнообразных знакомых и амбиций. Но, что совершенно удивительно, его не слишком много, он не из тех, что своим душным экстравертизмом заполняют всю комнату. Альбедо радуется каждому такому человеку в компании, и пусть Тома не выглядит, как шибко умный и разбирающийся человек, это лучше, чем тот же Дайнслейф, убивающий любое желание и силы жить за секунду диалога. Альбедо не зацикливается на людях и своему этому качеству не изменяет, ему не до этого; это особо никогда не разочаровывает ни его, ни кого другого. Все, кто видел его больше двух раз это прекрасно понимают и не лезут, замечая, как ужасно он истощается даже после скудного общения с, казалось бы, весьма близкими людьми. Подвох в том, что дуэт Дайнслейфа и Альбериха может утомить вообще любого при правильном подходе и давлении, а на долю Альбедо просто выпало терпеть их дольше, чем кому-либо. Поэтому Тома как глоток свежего воздуха - его начали приглашать на тусовки совсем недавно, однако прознал он все сплетения довольно быстро, ненавязчиво внедряясь в каждый дуэт и трио как новенький. И не то что бы они много разговаривают - на кухне всегда курит кто-то еще, посторонний, расходятся они в разное время без возможности спросить, кому куда и может, можно поделить плату за такси. Иногда Альбедо вообще ловит себя на мысли, что не очень-то хорошо помнит его лицо, имя и как он вообще оказался в этой большой-большой, но закрытой компании. Погрузившись в мысли, блондин десятую минуту мнет и сдавливает фильтр папиросы. Экстравагантный выбор курительного фаворита обезопашивает от расстрела пачки - кто-то считает, что такое старомодно, кому-то противно чувствовать в горле что-то настолько тяжелое, кому-то просто эстетически не нравится. Поэтому всю стилизованную пачку беломор-канала выкуривает Альбедо от начала и до конца сам, с чистой совестью ни с кем не делясь. На улице двадцать минут первого, погода умеренная, у входа курток немного, снизу валяются десятки заляпанных кроссовок. Слишком, слишком рано для задушевных разговоров, поздно для постоянного курения и самый разгар социального питания - кухня пуста, а из просторной гостиной вытекают звуки смеха, фильма и продолжительных, пока еще адекватных, разговоров. Возвращает Альбедо в реальность демонстративно громко поставленная на стол бутылка "Эссы" и кинутый в след кому-то ответ, по интонации которого можно догадаться, что это была какая-то вычурно несмешная шутка. Тома с выдохом успокаивает улыбку на лице, оглядывает кухню, будто не заметил бы людей, только сюда зайдя, смотрит на Альбедо. Тот же, в свою очередь, вспоминает, что папиросу, вообще-то, неплохо бы выкурить, и рыщет по столу в поисках своей же зажигалки. На кухне ни черта не видно, лампочка на потолке перегорела, и единственные источники света - окно и перегорающая лента у вытяжки. Тома хмыкает, и пока огонь от зажигалки не исчез, вынимает из расстегнутой барсетки айкос и пачку донского табака. Альбедо заинтересованно глядит на ритуал: канцелярским ножиком, бог весть откуда взявшимся, Тома отрезает большую часть сигареты, а затем старательно запихивает в электронный прибор. Блондин поднимает взгляд, откладывая начатую папиросу в пепельницу, и складывает руки замком на столе. —А стики для слабаков? —Очень дорого... А тут табак неплохой, — Тома справляется со своей миссией, довольно подогревая сигарету в руках. —Она же сломается. —Вовсе не обязательно! Сломалась первая, но мне ее заменили по гарантии. Альбедо вытягивает лицо, опуская уголки губ, и возвращается к своей сигарете, роняя подбородок на сгиб локтя. В гостиной кто-то удачно шутит, и слышен взрыв смеха - Тома тоже улыбается, видимо, прекрасно знает, о чем там разговор, но вместо того, чтобы снося голову нестись в эпицентр, спокойно продолжает сидеть, выдыхая прозрачный электронный дым и потягивая остатки фруктового пива. Обычно, когда люди остаются вот так наедине с Альбедо, становится как-то неловко. Точнее, с Альбедо самим все в порядке; он не замечает ничего странного и даже и не думает "исправлять" ситуацию, а вот пленник наверняка начнет нервничать, метаться взглядом по пространству и всячески мяться. Тома же расслаблен; не пьян, не дезориентирован и не навязчив. Они молчат, а потом разговаривают про общих знакомых, учебу и собак; не смотря на то, что Тома периодически делает что-то бесячее, например, проводит рукой по своим волосам, и они вот-вот потеряют чистоту, или смеется своим же потрепанным шуткам, Альбедо не очень устает от его компании. На кухню все же захаживают люди, но Тома — "хвостатый", как его прозвал в голове Альбедо из-за свисающих волос — ненавязчиво спроваживает всех после первой же сигареты. Хвост у него, кстати, что ни на есть дурацкий, слишком короткий для полноценного крысиного и вечно распушенный из-за текстуры волос. Тома убирает их девчачьим ободком, и каждая его сокурсница не упускает шанса его поправить и запустить ладонь в роскошные патлы, а сам он совсем не против, по-собачьи дурачась на каждое подобное действие. Пожалуй, вел бы себя так кто-либо другой, Альбедо бы уже тысячу раз придумал, как общения с этим человеком можно избежать, ведь издалека можно сказать, что ничего хорошего не сулит. А вот Томе это все как-то... идет, в хорошем смысле этого слова. Когда кейс айкоса садится, а пустая бутылка "Эссы" валяется где-то на полу вместе с остальными, Тома вопросительно глядит на пачку беломора, и Альбедо впервые делится сигаретой. Тома не похож на человека, часто курящего папиросы, но блондин не успевает даже посоветовать сплющить гильзу, как дым изо рта и носа валит клубами, а за ним стоически держащееся без кашля скисленное лицо. Альбедо безобидно усмехается, невольно пряча лицо где-то в плечах. На следующем перекуре Тома берет его за руку, и это так легко, что Альбедо ничего не может с этим поделать и ненавязчиво гладит пальцами чужую потрепанную перчатку. Папироса качается в правой кисти, а пепел промахивается мимо пепельницы, украшая клеенку стола. Не меняяется ровным счетом ничего, но у блондина расслабяется позвоночник, дыхание становится ровнее, а сонливость, с каждым часом итак улетающая все дальше, вовсе исчезает. Тома расспрашивает его о заучных терминах в химбио, на что именно учится и пашет Альбедо, а сам на скромный вопрос про успехи в юридическом деликатно молчит. Дураку понятно, что по специальности он в жизни работать не будет, но все же все восхищаются его умению работать с людьми — вообще любыми людьми — и вздыхают, потому что консультант по манипуляциям из него выйдет просто прекрасный. Тома очень глупо тянется к холодильнику за следующей бутылкой, стараясь не расцеплять руки; Альбедо, которого смогли рассмешить уже второй раз за ночь, мягко разъединяет их сам, терпеливо ждет, пока его собеседник мучается с отсутствием открывашки и потом вновь, уже своей инициативой, снова цепляется за чужую кисть. Тома поджимает губы, улыбаясь, и смотрит куда-то в сторону. Ненавязчиво идиллию прерывает навязчивый Кэйа своими хлопками, смехом и оравой соскучившихся по курению. Альберих отворачивается от толпы, сверлит несколько секунд абсолютно спокойного Альбедо и немного осунувшегося Тому, но, слава богу, у него хватает ума не включать свой обычный режим "гузеевой", просто культурно предложить Альбедо свой джин тоник и уйти ворковать по своим делам. Честно признаться, Тома был абсолютно уверен, что химик при виде людей одернет руку, спрячется и сделает вид, что ничего не произошло — собственно, ничего и не произошло, но в сознании могло отразиться как что-то грандиозное. Но Альбедо было абсолютно все равно, и Кэйа с огромной уверенностью может сказать, что это просто орет о том, что ему просто комфортно. Слышится треск вытяжной лампы, и все становится окончательно темно. Разносится пьяный смех, кто-то спотыкается об пустые бутылки, дышит один, второй, третий, дышат, дышат, дышат. Альбедо чувствует деликатную сухость губ на своих пальцах, всех фалангах, потом на костяшках, выше, на ладони, ближе к запястью. Он, кажется, даже не удивлен совсем — наклоняет чуть-чуть голову вниз, улыбается и закрывает глаза. Кисть последний раз аккуратно сжимают и отпускают совсем. Альбедо слышит, — не видит, — как Тома встает из-за стола, хлопок по плечу, стук подошвы и копошение у входа вместе с объяснением: —Всем покеда, коменда должна уже пускать, — натягивает дурацкий бомбер и хлопает дверью. Ведь уже шесть утра, а на улице кромешная темнота. *** —А? Это моя домашняя юбка. —Красиво. Тома засматривается на длинные черные полы, затягивая хвост поудобнее. Альбедо пытается каким-то магическим образом излечить очевидно сломанный роутер отверткой, но получается плохо. Белый шум телевизора бьет в уши, что-то подозрительно потрескивает. Альбедо яростно трет переносицу и не разгибаясь падает на стул напротив. Тома с начала еще приметил, что дивана нет, а кресло только в спальне; то, что у Альбедо есть двухкомнатная квартира, но дивана нет, а телевизор ужасно старый, явно говорит, что квартира не очень-то и его. Хвостатый не выделяет желания помочь роутеру и садится на соседний стул. В голову влетает знакомый кадр, он готов визжать от радости. Альбедо как-то невообразимо забирается на стул с ногами, приказывая юбке, подобно драпировке или занавесу, свисать вниз, почти до пола. Голову он кладет на колено, как у Васнецова, и смотрит на все тот же побелевший экран. "Ладно, — думает Тома, — тьфу, не синий". И опускает руку. Благо, расстояние между стульями крайне ничтожное, и Альбедо безо всяких проблем опускает и свою, сцепляя их в замок. Тома, кажется, ссытся от радости. *** Кровать у Альбедо одноместная, но Томе хватает закрытых все той же шерстяной юбкой ляшек Альбедо. Русый разглядывает изрисованный потолок. —Тебе не тяжело спать в таких гнетущих цветах? — и правда, все вокруг изрисовано иссиня черными цветами с желтоватыми переливами. —Гнетущих? Почему? —Ну, я не знаю. Почему-то так кажется. Что они гнетущие. — он прерывается на секунду, — а как ты вообще потолок изрисовал? —Конечно, как Сикстинскую капеллу. Четыре года без перерыва, по Папиному велению. На туповатый недоумевающий взгляд Томы — мол, причем тут капелла-то, Альбедо посмеивается и поясняет уже серьезно: —Со времен Микеланджело научились делать крепкие стремянки. *** Альбедо неожиданно становится тем, кто смеется больше. Думает, что его стало слишком легко рассмешить, но не то что бы это его сильно заботит. Ассоциации Томы с собакой быстро выветриваются из его головы; молодой человек, на самом деле, совершенно самодостаточный, отдельносуществующий. Альбедо это и нравится, хотя почему-то он с самого начала совершенно не ждал от Томы навязчивости и прилипчивости. Альбедо не тоскует, когда они не видятся днями; у него даже нету его номера, но это совершенно не проблема. Каждый раз, когда Альбедо его видит, с вдохом приносится что-то новое, быстротечное, и в то же время такое старое-старое, будто они знакомы миллион лет. Или триллион. И даже на нескольких планетах. Именно это Альбедо однажды и говорит, пытаясь перекричать музыку в квартире. Тома радостно-блаженно сжимает его наплечники в ванной комнате, заходясь хохотом после первого поцелуя. А потом и второго, и третьего, но Дайнслейф выгоняет их из квартиры раньше, чем они успевают переползти на шею. Но после этого они снова не делят плату за такси, разъезжаясь кто куда, а Альбедо терпеливо всю ночь выслушивает одну историю из двух источников: про то, как Кэйа разбил сервиз Дайнслейфа под секс пистолс, потому что "назвался панком - живи хуево", и еще много-много ворчания и голосовых с истеричным смехом. А Тома засыпает с чистым сердцем, чистым умом и недоделанной курсовой. *** Спасать братанчика надо, это точно. Вообще, напрячься стоило ровно тогда, когда люди просто начали обходить его стороной: ютиться на табуретке в собственном доме, среди кучи людей с наушниками как-то... странно, что ли? Ну, так думали все. На очевидный вопрос Кэйа — единственный, пожалуй, к кому можно обратиться по поводу социальности Альбедо — лишь отмахивается, мол, "подожди полчасика, он своей вичухи наслушается и в себя придет", но этот ответ Тому как-то не очень устраивает. То есть, когда человек в очевидном почти-что-трансе, лезть к нему, может, и не надо, но что-то сделать надо, мысли как-то не собираются в кучу. Он аккуратно, явно боясь по-настоящему потревожить художника, очерчивает наушник и под заметный кивок вытаскивает его из уха. —Ты в порядке? —В полном. — Тома на это щурит глаза, практически комично поджимая губы, — правда-правда. Альбедо правда не похож на страдальца, глаза не наполнены болью, а улыбка не измученная. И даже не уставшая. Не уловить ее эмоцию, не описать, но Тома понимает. Блондин, вынимая и второй наушник, встает, опираясь о чужое плечо. Тома без команды подхватывает его под руку, без задней мысли просто помогает идти зачем-то, Альбедо и сам может (больно быстро пришел в себя), но не сопротивляется. И в гостиной слишком много народу, чтобы на них обратили внимание. Тома безобидно, но немного по-хозяйски валится на кровать, но тут же садится, когда Альбедо мягко приземляется рядом, а затем утыкается в чужое плечо и тяжело дышит. Тому аж встряхивает, но он опоминается и с сжимает подползающую руку, подносяя ее к губам. —Точно все нормально? —Боже, да отстань ты, точно, точно! — и вот в момент, когда Альбедо похихикивает и расслабляет руку, Тома успокаивается. Губы у него сухие, да, а вот язык теплый и шершавый (тут, скорее, как у кота), Альбедо чувствует остро, когда тот проходится по перепонкам и выше. Тома весь какой-то самозабвенный, целует-целует, и совсем не пошло, а как надо, легко-легко. Он сгребает его в почти неловкое объятие, кладя подбородок на макушку, а Альбедо думает, что это по-детски, и поглаживает его по закрытым под черной футболкой лопаткам. Тома лишь немного заостряет угол, наклон, а Альбедо раскрывает глаза и чуть ли не подскакивает — не-а, подлетает — с кровати. Уже у двери он догадывается обернуться и вынуть Тому из ступора и вогнать его в новый: —Да в душ я, не волнуйся. Сознание аж подвисает, а сердце быстренько коротит. Он теребит русые волосы, расплетается, потом заплетается снова и просто нервно обгрызает пальцы. Он и правда об этом не думал. Альбедо, конечно, не воплощение непорочности, это видно; однако даже мысли о том, что увидеть его будет позволено без синей рубашки или длиннющей юбки, у Томы не было. Возможно, он даже считал себя, ну, недостойным... это же Альбедо, а Альбедо такой... Альбедо. Тома опомниться не успевает, как снова щелкает дверь. Он с мокрыми волосами, но в той же одежде — как никак, гости еще не разогнаны. Кровать снова тяжелеет под его весом и он внимательно смотрит на Тому, а потом целует. Совершенно по-другому, нежели раньше; все так же аккуратно, не побояться этого слова, изысканно и уверенно, но очень серьезно. Почти нагло, если бы Тома не оказался наглее, схватив за затылок и подсадив еще ближе, и с тем же пугливее. —Ты не хочешь подождать, пока все рассосутся отсюда? —Ну, это всяко еще нескоро случится. Но можно попросить Кэйю всех увести, у него это получается прекрасно. Под поддерживающий кивок Тома скрывается в коридоре, выуживает Альбериха и в краткой форме озвучивает просьбу. Тот добродушно хохочет, кивая, и, пока завлекает за собой толпу к выходу, отвлекается и со всей серьезностью смотрит на Тому. И Тома узнает, что Альбедо не стеклянный, а хрустальный; что ни в коем случае нельзя его перепугать и что это легче, чем может показаться. И, естественно, ценить нужно безумно. Кэйа дарит ему какое-то неловкое объятие и еще один наказывающий взгляд, а затем скрывается вместе с остальными на лестничной площадке. Чувствуется непонятный прилив сил и настроения, и, конечно же, легкости — это квартира такая, легкая — с которым Тома, как с воздушным шаром, влетает в спальню. Альбедо, кажется, как сидел, так и сидит, одежду не тронул даже. И смотрит. Доверчиво и прекрасно. Теперь Тома целует первым: мягко, щекотно, и бежит рукой к воротнику синей рубашки. Его действия не воспринимаются как спешка: все так, как должно быть, не больше, не меньше. Альбедо не отстает и ползет под футболку. Ему, в принципе, на внешность всегда абсолютно все равно, но деликатная, не вычурная подтянутость Томы радует. Тот плавно перекатывается к оголенному плечу, вылизывает ключицы. Альбедо валится на спину, смеясь, и утягивает за собой Тому. Он почему-то совершенно не может не смеяться, хочется улыбаться, заливаться, дышать, и совершенно ни о чем не думать. Впервые за долгое время ему так легко, не душно, да и просто хорошо. Тома, должно быть, это прекрасно видит — ему точно так же. Он быстро-быстро расправляется с пуговицами рубашки, выцеловывает все — грудь, ребра (ох, какие прекрасные аккуратные ребра!), но ближе к тазу задерживается в очередной раз как-то тревожно. Альбедо театрально закатывает глаза и цокает. —Тома. —М? —Не дури. И не нервничай. Я не сахарный. И вообще, почему это я тут тебя успокаиваю? Тома утыкается лбом вниз, а потом поттягивается к лицу, вглядывается и протяжно целует, расстегивая удлиненные шорты, заползая дальше. Альбедо размеренно мычит в поцелуй, когда Тома отбрасывает остатки его одежды и замирает. Острые плечи и ключицы, бледность кожи, раскинутые волосы, впалый живот, тазобедренные кости. Альбедо вот он, тут, совсем рядом, и с тем такой космический и нереальный, что натурально захватывает дух. Ощущение, что руки у Томы дрожат, когда он прикасается к нему внизу: бережно, все еще неуверенно. Альбедо подтягивается вверх, роясь в прикроватной коробке (забавно, что не тумбочке — выглядит, будто он все еще в процессе переезда), кидает приличных размеров бутылек смазки (наполовину пустой, и на секунду в сердце что-то схлопывается, но потом расхлопывается обратно, успокаиваясь) Томе в готовы руки. Русый взвизгивает: лучше просто секса с Альбедо может быть его маринование, тягучесть и подготовка. И все в его руках. —Я просто в ду́ше не успел, я... торопился, — вдруг оправдывается химик, механически укладываясь на подушки. Тома восхищенно мнет бока, в который раз прерывается и уже снизу вверх смотрит на блондина. —Ты точно-, — его пихают пяткой. —Да точно, господи! Ты только начал мне нравиться, не порть все глупыми разговорами. На этот раз все беспокойство действительно улетучиваются, и Тома с полным душевным спокойствием выцеловывает тазобедренную кость и незаметно перебирается к члену. Альбедо такой кристально чистый, парной и живой с непроизвольно дергающимися мышцами вздохами и взглядами. Тома не глядя выливает вязкость смазки непосредственно между ягодиц, часть любезно согревает на пальцах. Совершенно никуда не торопится, расслабляет вход заигрывающими движениями и невесомо лижет разгоряченную головку. У Альбедо разум холоднеет и отключается, когда внутрь смело втискиваются два пальца по фалангу. А вот стоило Томиному беспокойству полностью отключиться! Он вводит отдаленно узловатые пальцы глубже, с некоторой осторожностью "прощупывая почву" и можно ли проявляеть большую активность. Судя по тому, как Альбедо стискивает простынь в одной руке, а волосы Томы в другой — вполне. Русый осмеливается окутать целую головку теплом рта, проталкивая еще один палец к периодически разводящимся внутри. Альбедо захлебывается остывшим воздухом и спустя буквально две минуты сложных махинаций тянет Тому за волосы с проглоченным бормотанием снова про то, что он не карамельный и прекрасно справится и так. Тома не решается ему перечить, отстраняется и смотрит на налитый плод своих работ. Во взгляде Альбедо совершенно ничего не меняется; с первой их встречи и, видимо, не изменится до последней. Он холодный, ледяной, древний. Альбедо — он там, где скалы, прибои и поля, металл и пески. Он такой весь-весь, бесконечная прямая без начала и конца. И как же Томе повезло, что он отрезок на этой прямой, и, видимо, внушительный. Альбедо — он такой и в реальности, изнутри, Тома собственнолично задыхается, чувствуя его. То, как именно он его чувствует — примитивно, но действенно. Блондин расслаблен, но ужасно приятен. От него не ожидаешь стона, но Томе он лучше симфонии, а затем еще один, и он как концерт для трио с аккомпанементом. Тома прижимается донельзя близко, ключицы щекочет чужой нос; горбит спину и целует невозможно, продолжая незатейлевые фрикции. Тома простой и понятный, а Альбедо ужасно не хватает этой простоты. Он стонет открыто, когда цепляется за шею и висит на ней. Брови заламываются над закрыми глазами, а губы мажут по открытой шее. Забавно, конечно, что Томе сил хватило только на небрежный спуск джинс, но никто и не против. Он снова опускает Альбедо на спину, замедляясь, поднимает чужую руку и опять к губам — ластить, целовать-лизать и потом закатывать глаза. Постепенно нежные стоны скатываются в хрипение гласных, а движения бедер ускоряются. И, как в лучших бульварных романах, ловят оргазм они почти одновременно — ну, ладно, Тома, отворачиваясь, доводит себя рукой, стараясь не смотреть на распластавшегося, как русалка на водной глади, Альбедо, потому что понимает, что если посмотрит — сойдет с ума. Курсовая у него все еще не доделана, но засыпает он совершенно другими мыслями и теперь уже теплым телом под боком. Утро настает в половину девятого утра с невыключенным будильником и полосками на лице от ортопедической подушки. Альбедо на кровати нет — только скомканный пододеяльник без простыни. Но Тома не беспокоится: он знает, что он тут, и от этого неимоверно спокойно. Он правда просто на кухне: снимает с плиты гейзерную кофеварку, на столе коробка с сухими завтраками. В зубах, конечно, папироса, над зубами, конечно, улыбка. Полы юбки снова подметают паркет, а ребра скрывает обрезанная майка, расцветная в его же — это прекрасно видно — творения. —Ох, ты проснулся... Знаешь, я так с утра вдохновился, что починил телевизор.