Бояться надо не смерти, а пустой жизни. Бертольд Брехт
Все, чего Альбрехт хотел – это доказать, что он может быть правильным немцем, достойным сыном, о котором так мечтал отец. Видеть постоянное разочарование из-за неоправдавшихся надежд – невыносимо. Альбрехт не подходил под созданный шаблон: ни фигурой, ни мышлением, ни поведением. Он все делал не так. Альбрехту казалось, что он привык и смирился, но нет. Каждый свой поступок он привык оценивать с точки зрения отца, которого ставили ему в пример учителя в школе, друзья родителей, а также мать. Все ожидали, что сын последует по стопам гауляйтера Штайна. Альбрехт хотел этого, но чем дальше, тем больше понимал – он не вписывается в идеальный образ, который сам же и выстроил, согласно чаяниям окружающих. Но он продолжал и продолжал пытаться. Поступление в академию было решением окончательным и пересмотру не подлежало. Альбрехта никто не спрашивал и выбора не дал. Спорить он даже не пытался. И впервые за долгое время видеть надежду в глазах отца, когда тот лично отвез его в академию, стало стимулом и возможностью получить столь долгожданное одобрение. Слишком долго он в семье был бледной тенью того сына, которого всегда хотел Хайнрик Штайн. Появился шанс получить хотя бы ласковый взгляд. В первый же день директор объявил перед всей академией чей сын Альбрехт. Снова то же, что и в предыдущей школе – на него грузом возложили надежду на соответствие заданному стандарту. Иногда, как в такие моменты, собственная фамилия вызывала ненависть. Неужели желание быть рядовым учеником, как все, обратившие на него взгляды, от которых хотелось сбежать, настолько несбыточно? Добиться всего собственными силами без оглядки на высокопоставленного отца. Разве он многого хотел? Фамилия обязывает. Пора уже не обращать на это внимание. Пока не получалось. Что и следовало ожидать – Альбрехт неправильный во всем. Ему стоило бы гордиться, как поступил бы любой другой на его месте, а он недоволен. Однако новые знакомства и впечатления перевешивали всю мрачность размышлений. Может быть он наконец исправится и сможет стать тем, чей образ видели в нем окружающие. Иногда Альбрехту хотелось родиться другим. Не слабохарактерным, по выражению отца. Например, таким, как Фридрих. Может поэтому к нему так тянуло. Фридрих был ярким, светлым, убежденным в правильности пути, по которому шел. Он не задавал вопросов, ответов на которые не было по определению. В нем отсутствовала та неуверенность и сомнения, коих полным-полно в Альбрехте. Все, что говорили преподаватели оседало внутри привкусом неправильности, хотя это было странным и отдавало предательством прежде всего по отношению к своей семье и стране. Конечно, Альбрехт ни за что бы не высказал подобные мысли вслух. Во-первых, это всего лишь размышления, мимолетные, и испарялись они быстро. А во-вторых, его взгляды никто не разделял. Достаточно было посмотреть на лица товарищей по академии, внимающих словам учителей. Альбрехту нравились идеи фюрера, однако насилия для их внедрения применялось слишком много. Если бы кто спросил Альбрехта каким он видит будущее Германии, то ответил бы однозначно – мирным. Жестокость вовсе необязательна. Однако был согласен, конечно, что страна должна защищаться от внешней агрессии. Но война шла где-то далеко, так что Альбрехт просто смирился с ней как с неизбежной данностью. И разве не была она правым делом? Альбрехт думал слишком много, иногда уставая от самого себя и собственных размышлений. В нем постоянно боролись два желания: оставаться верным себе и попытаться перерасти собственный эгоизм, чтобы наконец хоть в чем-то походить на того, кем должен быть. Но пока всего чего он добился – внутренняя борьба становилась все болезненнее. Фридрих оставался загадкой, хотя их поверхностное знакомство за несколько месяцев переросло в дружбу. Они помогали друг другу на уроках, перекидывались шутками обменивались незначительными репликами. Происходило общение, но при всем этом Альбрехт его практически не знал. А в какой-то момент понял – это не важно, что оказалось самым странным. Потому что Альбрехту всегда было важно узнать человека, его мысли и взгляды, чтобы записать в определенную категорию. И почему Фридрих оставался рядом? Ведь в Альбрехте не было ничего интересного и привлекательного. Может в связи с этим некоторое напряжение между ними все же ощущалось. Однако это не мешало Альбрехту наслаждаться дружбой с Фридрихом – идеальным образцом немецкого солдата, которым тот несомненно станет. Вскоре Альбрехт осознал, что долгое время не думал об отце. В тот момент, когда пастор, обычно сообщавший о погибших, медленно шел вдоль сидевших на скамьях в столовой учеников и, как показалось Альбрехту, чуть замедлил шаг возле него, хотелось сжаться в комок. Альбрехт выдохнул, когда пастор прошел дальше. Погиб кто-то другой, чужой отец, не его. Чувство вины за это облегчение жгло изнутри. Альбрехт бросил взгляд на сидевшего напротив Фридриха и тут же отвел взгляд. Как случилось, что человек, которого он знал всего несколько месяцев смог вытеснить из мыслей отца? Как он мог занять столько места внутри? Когда это случилось? Все это было неправильным. Пытаясь осознать что происходит, Альбрехт начал избегать друга. Фридрих не понимал почему, а объяснить ему причины не получалось. Как это сделать, если даже самому было непонятно? Фридриха стало слишком много, он все время был рядом. Конечно, подобное неизбежно, поскольку они находились в одной школе, сидели за одной партой, даже их кровати в общей спальне располагались рядом. От близости Альбрехт задыхался и старался отстраняться по мере возможности. И в то же время к Фридриху тянуло. Альбрехт и рад был объяснить подобную двойственность, но не мог. Иногда Альбрехт через чуть приоткрытую дверь наблюдал за тренировками Фридриха. И тогда внутри скручивало от странных ощущений, названий которым не находилось. Столько силы во Фридрихе, о которой Альбрехт мог лишь мечтать. Тот боксировал как дышал – легко и непринужденно. Мышцы перекатывались под кожей, удары с каждым разом становились все жестче и более выверенные. У Альбрехта тянуло внизу живота и пересыхало во рту. Ему не нравился этот жестокий и кровавый вид спорта. Именно поэтому возникали неприятные ощущения. Тогда как объяснить, что он раз за разом бежал подглядывать, словно ребенок за взрослыми? Когда Альбрехт был маленьким, он прятался в нише за огромной вазой и наблюдал как снуют слуги по дому, как проходит мимо мама, всегда витающая в своих мечтах и не замечающая ничего вокруг, даже собственного сына. Привычно было ощущать себя невидимкой. Знакомо и спокойно. Ведь тогда можно заниматься всем, чем бы ни пожелал. Видеть то, что не положено и обдумывать свои реакции на подсмотренное тайком. Однако Фридрих не сдавался, он буквально преследовал Альбрехта. А может так только казалось. Внимание Фридриха стало неожиданным и очень приятным и почему-то невероятно раздражающим. После каждого наблюдения за его тренировками Альбрехт ощущал себя больным и порочным. А однажды, когда он отправился в душ, задержавшись дольше обычного в редакции школьной газеты, увидел там Фридриха. Общая душевая для всех учеников – стандартная практика в закрытых школах Германии. Но впервые Альбрехт об этом пожалел. В тот момент показалось, что он совершает преступление, за которое придется стоять под дождем в главном дворе несколько часов кряду на виду у всех, чтобы усилить свой дух. Но не мог сдвинуться с места. Фридрих его не замечал, он стоял под поливающими его струями воды и быстро смывал мыльную пену, которая змеей уползала в слив на полу. Альбрехт сжал кулаки, потому что хотелось сделать нечто немыслимое – подойти и коснуться широких плеч. Как такое ему могло вообще прийти в голову? Усилием воли удалось развернуться и, четко отсчитывая шаги, отправиться прочь. И не думать, не думать, не думать. Редакция школьной газеты стала для Альбрехта бастионом, в котором было удобно прятаться. Туда практически никто не заглядывал. Директор, при необходимости вызывал его в свой кабинет. А здесь… Здесь было убежище. Среди завалов бумаг, старых выпусков газет, листовок и незаполненных пока бланков Альбрехт ощущал себя дома. Ему здесь нравилось гораздо больше, чем на полигоне или на спортивной площадке. Фридрих нашел его, просто вошел в его крепость и будто бы сразу занял собой все пространство. Он казался неуместным в данной обстановке. К тому же, именно в этот момент Альбрехту хотелось побыть одному. Он нервно мял в руках сочинения, которые ему переслали из прошлой школы, а внутри клокотала обида, что родители не читали их просто потому что им не было дело до того, чем живет их сын. Мать, отвечая и за отца, расточала незаслуженные похвалы. Возможно не стоило говорить об этом Фридриху, не стоило показывать свою постыдную слабость. Но Альбрехт не сдержался, а потом Фридрих потянулся за стопкой исписанных листов, осветил своей невозможной улыбкой и внутри все заныло. Альбрехта переполняли смешанные чувства, среди которых преобладала благодарность. Как мало ему было нужно. Это смешно и грустно одновременно. В тот момент Альбрехту хотелось отдать Фридриху все, что бы тот не пожелал. Но что такого было у Альбрехта? Разве что маленький секрет, которым можно было поделиться с другом. Предложение заглянуть в окна к Катарине, прислуживающей в общей столовой, было спонтанным и Альбрехт успел пожалеть о нем, пока они с Фридрихом пробирались по темному двору академии, стараясь не попасться на глаза патрулю. Комендантский час действовал для всех без исключений. Но с Фридрихом было приятно нарушить это правило. Не столь серьезный проступок, которого стоило стыдиться. Пару лет назад Альбрехт нашел в одной из книг в кабинете отца несколько фотографий. Он до сих пор помнил и эти фотокарточки с затертыми уголками и собственные ощущения от увиденного на изображениях. Обнаженные женщины в странных и казавшихся неудобными позах смотрели прямо на него. Тогда Альбрехт не совсем понимал зачем и для чего эти фотографии, но конечно же не посмел спросить отца о таком. Да и в кабинет он как обычно пробрался тайком. Но сейчас эти воспоминания окрасились совсем иными чувствами. И упираясь ногами в сплетенные ладони Фридриха, Альбрехт жадно разглядывал раздевающуюся девушку. А потом он сам поддерживал Фридриха, прижимаясь к его бедру и представлял себе что за происходит за окном и какое в этот момент выражение лица у Фридриха. Жар, шедший от его тела, отвлекал и будоражил. Поэтому приближающиеся шаги патрульных стали благословением. Следовало срочно убегать отсюда. Они, стараясь не шуметь, забежали за угол. Альбрехт даже не видя себя ощущал как горит его лицо, да и все тело пылало. Если бы сейчас была зима, он бы упал в снег, чтобы потушить этот зудящий жар. Но в его распоряжении был только едва прохладный вечерний воздух, шершавая кладка стены, к которой пришлось прижаться, чтобы остаться в тени и остаться незамеченным. – Сюда идут, – прошептал Фридрих, лишь прибавляя постыдного жара, и толкнул в приоткрытую дверь. В проемы окон без стекол падал свет уличных фонарей и Альбрехт заметил, что они оказались в большом помещении, которое когда-то служило конюшней в этом огромном замке, а теперь здесь покоились остовы сломанных машин. – Кажется, я слышал шаги, – раздалось совсем рядом. Альбрехт напрягся. Если их сейчас поймают, будет очень сложно объяснить что они делали в такой час вне стен академии. Однако помимо страха быть пойманным, внутри бурлила пьянящая радость от содеянного и от близости Фридриха. Альбрехт помнил, что все это неправильно, но он потом будет корить себя, а сейчас… Сердце билось слишком часто и сильно, чтобы можно было рассуждать спокойно. – Боишься? – спросил Фридрих, едва не вжимаясь лицом в шею. От его горячего дыхания по телу бежала дрожь, отдаваясь покалыванием в кончиках пальцев. И Альбрехт царапал каменную стену от напряжения. – Вот еще, – ответил он с вызовом глядя ему прямо в лицо. Его глаза были так близко, даже в тусклом призрачном отсвете фонарей можно было разглядеть их блеск. И губы, которые сейчас кривила едва заметная улыбка. Почему так сложно оторвать от них взгляд? Разговор патрульных послышался совсем рядом и Фридрих толкнул его в нишу, прижимаясь так плотно, что даже дышать стало трудно. В помещение заглянули, посветили фонарем, но их укрытие не обнаружили и Альбрехт выдохнул, расслабляясь, уткнулся лицом в шею Фридриха. А тот не торопился отстраняться, хотя патрульные уже ушли и ничего не мешало вернуться обратно в спальню. Ничего, кроме непонятных ощущений внутри, от которых хотелось избавиться. В помещении было достаточно светло, чтобы разглядеть окружающую обстановку, но перед глазами все плыло. Поэтому, едва ощутив влажные губы на собственной шее, Альбрехт зажмурился и вместо того, чтобы немедленно все прекратить лишь выгнулся, подставляясь под ласку. Они оба совсем потеряли стыд. Следовало немедленно произнести это вслух, но Альбрехт молчал, как и Фридрих. Тишину нарушали едва слышный далекий вой собак, громкое сбитое дыхание, шуршание одежды. Горячие ладони пробрались под рубашку и обожгли живот. – Фридрих… – прошептал Альбрехт. И это словно послужило сигналом. Все движения тут же обрели определенный смысл. Фридрих потерся об него пахом. Альбрехт застонал и тут же закусил губу. Возбуждение было обоюдным, скрыть которое они даже не пытались. Это было сумасшествием. Это было ужасным и восхитительным одновременно. Фридрих мял ладонями кожу на животе, было больно, но Альбрехт ни за что бы не хотел лишиться и секунды происходящего сейчас. Они вжимались друг в друга, потирались, пытаясь получить такое желанное давление. Фридрих громко сопел в шею, чуть задевал языком кожу. Хотелось большего. Альбрехт подавался вперед, выгибался, царапал стену до боли в пальцах и боялся даже дотронуться до Фридриха. Голова кружилась, а внутри сжималась пружина, напряжение усиливалось и усиливалось. А потом все взорвалось, выбив почву из-под ног, лишив мыслей. Остались лишь резкие дерганые движения Фридриха, его губы, ладони, прерывистое дыхание. И один долгий миг удовольствия, который дрожью прошелся по его телу и отозвался внутри Альбрехта удовлетворением. И позже, лежа на своей койке, Альбрехт пытался все осознать и произошедшее казалось лишь сном. Грязным, возбуждающим сном. Но мокрое пятно на трусах было доказательством, как и искусанные губы, ободранные пальцы и приятная расслабленность во всем теле.***
Конечно, Альбрехт знал как называется то, что он чувствует, что произошло между ним и Фридрихом, а также точно знал о том, как к подобным проявлениям взаимоотношений относилась Германия. Это угнетало, но совершенно не вытравливало мысли, которые стали более откровенными и признаться в которых даже самому себе было ужасно стыдно. Фридриха, казалось, совершено не волновало и не беспокоило ничего. Он смотрел очень откровенным взглядом, и Альбрехт не знал как лучше поступить – сбежать подальше или… Или сделать нечто немыслимое. А пока они вдвоем, словно сговорившись, не обсуждали ту ночь в полутемном помещении, но держались рядом. Напряжение все еще было, но теперь стала понятна его истинная причина. От каждого взгляда потряхивало, от каждого жеста и касания, даже мимолетного, пробивало током. Они ходили кругами, все больше сужая радиус – рано и поздно они должны встретиться в центре, словно противники на ринге. Странные были дни, наполненные легкостью и воздухом с грозовыми искрами, витающими в воздухе. Альбрехт наверное впервые в жизни ощущал себя свободным и счастливым. Он не думал об отце, о своем будущем, о том, зачем их учат пользоваться оружием. Все это было не важно. Важным стало дрожащее внутри чувство. Совсем как когда он летел на планере, а сильный ветер выжимал слезы, колол кожу и наполнял легкие терпким воздухом осени с привкусом земли и увядающей травы. В тот момент казалось, что он стал птицей и его собственные крылья ловят потоки ветра. Он мог улететь туда, где не нужно бесконечно терзаться, выбирать и прятать внутри страх и вину. Альбрехт увлекся, и приземление вышло не очень удачным, у Фридриха получилось лучше. Вдали звали голоса, а Альбрехт просто упал на траву, чувствуя спиной стылую землю, и смотрел на холодное голубое небо. Оно напоминало о глазах Фридриха. О них теперь многое напоминало. Альбрехту не хотелось уходить или даже двигаться. Он зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел склоненное над собой обеспокоенное лицо Фридриха и с трудом удержался, чтобы не протянуть руку и не коснуться обветренных губ. Альбрехт потянул ногу и на неделю ему дали освобождение от занятий на полигоне. И он стал больше времени проводить в редакции. С одной стороны это радовало. Не нужно было ползать в грязи, перелезать через стены. С другой же… С Восточного фронта приходило все больше сообщений о погибших. Альбрехт печатал некрологи, вклеивал фотокарточки, с которых смотрели молодые немецкие солдаты, не намного старше самого Альбрехта. Иногда дрожали руки, когда он улавливал сходство с Фридрихом и не мог представить, что вот в такой же бланк с несколькими строчками он вклеивал бы его фотографию. Иногда война подходила слишком близко. А потом приходил Фридрих и, казалось, в комнате становилось светлее. Он взахлеб рассказывал как проходят тренировки, как он становится сильнее и более ловким, что часто он идет первым в своей группе. Альбрехт радовался за него. Невозможно было не улыбнуться в ответ на улыбку. – А что будет потом? – спросил в один из дней Альбрехт. – Когда потом? – Когда закончится обучение? – Не знаю, – пожал он плечами. – Зачем думать об этом сейчас? – Тебя могут отправить на фронт. – Тебя тоже. Мы ведь солдаты, Альбрехт, понимаешь? Рано или поздно мы отправимся на передовую. Разве не для этого мы здесь учимся? Ты только подумай, мы можем послужить на благо Германии. – Конечно, – тихо ответил Альбрехт и отвернулся. Фридрих в точности повторял слова учителей. Долг каждого – служить на благо Германии. Вот что должно занимать мысли каждого немца. – Ты сегодня странный. – Смотри, – сказал Альбрехт и указал рукой на несколько стопок бумаг. – Это некрологи. Знаешь сколько их там? Триста семь. И это за последние два месяца. Все они учились здесь, в этой академии. Фридрих посмотрел, но ничего не сказал в ответ. Может Альбрехт слишком боялся, но не думать обо всем происходящем не мог. Однако стоило признать, что Фридрих быстро развеивал грусть, а Альбрехт с радостью поддавался легкому настрою друга. Так было легче и проще.***
Показательный боксерский поединок собрал всех: от учеников до преподавательского состава. Фридрих вышел на ринг против ученика другой академии, который приехал со своим тренером для боя. Конечно, Альбрехт тоже присутствовал. Ему казалось, что настоящий бой не понравится, но поддался всеобщей атмосфере возбуждения и предвкушения победы. К тому же, на ринге дрался Фридрих. И Альбрехт вместе со всеми выкрикивал ободряющие слова, желал победы другу. Фридрих дрался с чувством, то уходя в защиту, то наступая. Каждый удар, который он пропускал, отдавался у Альбрехта внутри. Казалось, что это по его подбородку текла кровь, а мышцы болели от напряжения. Но когда Фридрих отправил противника в нокаут, буквально вбив ему перчатку в лицо, Альбрехт замер. Вокруг раздавались возгласы радости, а губы Фридриха кривила улыбка победителя. И она совершенно не нравилась Альбрехту. Его друг сейчас выглядел как пес, впервые попробовавший крови, познавший ее вкус и теперь будет рваться с цепи, чтобы получить еще. От этой аналогии стало не по себе. Чему все вокруг радуются и почему Альбрехт не мог радоваться вместе со всеми? Вместо этого он смотрел на поверженного, находящегося без сознания парня, а по спине бежал липкий холодок. Вероятно, не стоило идти за Фридрихом в душевую, но Альбрехту хотелось спросить, неужели нельзя было по-другому, не добивать противника, ведь он и так уже был повержен. Фридрих не понимал, почему вообще возник такой вопрос. Любой на его месте поступил бы так же. Альбрехт не знал, что на это сказать, внутри все замерло. В этот раз он видел не Фридриха, а бойца с чужой кровью на теле. Фридрих пришел в редакцию позже, сел напротив и, положив скрещенные руки на стол, уперся в них подбородком. Он ничего не говорил, лишь смотрел. Альбрехт тоже молчал и пытался его игнорировать, однако чужое присутствие отвлекало и раздражало. Он несколько раз ошибся и со злостью выдернул лист бумаги из печатной машинки, скомкал его и бросил в угол. – Ты мне мешаешь, – бросил Альбрехт, не глядя на Фридриха. – Чем? – Своим присутствием. – Ты злишься, – проговорил Фридрих и вздохнул. – С чего мне злиться? – Альбрехт заправил новый лист, но сильно дернул и порвал его. – Из-за моей победы? – Знаешь, победа бывает разная. – Победа есть победа. – Тебе виднее, – Альбрехт наконец заправил новый лист бумаги и принялся печатать. – Директор сказал, если зимой я выиграю у постдамцев кубок, то он замолвит за меня слово в спортшколе Рейха. Ты понимаешь, какой это шанс? Это Берлин! – Поздравляю. – Альбрехт, да что с тобой такое? Ты не можешь просто за меня порадоваться? Альбрехт вздохнул и оставил в покое печатную машинку, все равно сосредоточиться не получалось и он снова все испортил. – Извини. Просто… Ведь можно по-другому, понимаешь? – он вскинул на Фридриха взгляд. – Ты странный. – И неправильный. Фридрих потянулся к нему и взял его ладонь. – Твои руки все время холодные. Альбрехт попытался отстраниться, но Фридрих сильнее стиснул пальцы, не позволяя отодвинуться, согревая своим теплом. А потом поднялся и подошел, все еще не выпуская ладонь из своих рук, вздернул вверх. – Что ты делаешь? – Альбрехт облизал пересохшие губы. Фридрих улыбнулся и прижался лбом к его виску. – Я не знаю, – прошептал он. Альбрехт только что злился, но сейчас все стало не важным и отошло на задний план. Он отогревался рядом с Фридрихом, будто сковывавший тело лед постепенно таял, испаряясь. Они стояли так непозволительно близко и перед глазами тут же всплыли события той ночи, когда они оказались в темноте, в тесной и холодной нише точно так же прижатые друг другу. Как и тогда, в данный миг ничего вокруг не существовало. Были лишь они. Альбрехт высвободил руки и обнял Фридриха, чуть погладил его спину. Все так ужасно неправильно…