«Чё?» — читает Юмено по губам верзилы.
Он зажимает плюшевую куклу в сгибе локтя, хлопает ладошками по ушам и со слезами на глазах мотает головой. Охранник смачно шмыгает кривым носом и гаркает что-то вглубь коридора, но слов Юмено уже разобрать. Читать по губам у него пока что выходит плохо.
Юмено смотрит за верзилой снизу вверх, через квадратное окошко в обитой поролоном двери. С этого ракурса прекрасно видны торчащие из ноздрей пучки волос. Если отойти шага на три, разглядишь битую лампу на потолке — третью по счету от двери. Если вжаться в дальний левый угол, сможешь смотреть телевизор-коробку, работающий, в отличие от лампы, двадцать четыре на семь, и скальп очередного охранника. Люди в телевизоре в основном кричат и убегают от картонных монстров — так что читает по губам Юмено пока что плохо. Практики маловато.
За окном верзила предупредительно скалится, бьёт костяшками по стеклу и машет, чтобы Юмено убрался от двери. Он пятится до самой стены. Дверь щёлкает одним замком, вторым, третьим; охранник за стеклом наклоняется влево — набирает код. Юмено ждёт.
— Чё, — нервно шмыгает носом верзила.
Дуло пистолета пялится на него своим нахальным глазом, точно как камера под потолком. Он улыбается, чтобы не пугать этих глаз. Успокаивающе. Медленно. Протягивает игрушку. Из дырки на брюхе медведя, как облачко сладкой ваты, торчит плюш.
— Почини?
Верзила недоумённо молчит.
— Я те чё, портниха? — оскорбляется он. — Давай сам.
— Но у меня нет ниток. И иголки.
— Ага-а, — понимающе посмеивается он, словно сам не тупее пробки, — щас.
В дверном проеме, сложив клешни на груди, становится его напарник.
— Ты думаешь, я те реально всё это притащу на блюдечке?
Юмено мгновенно забывает обо всём, что помешало бы ему представить толстую швейную иглу на десертной тарелке. Смотрится картинка неубедительно — даже в его воображении…
— Иголки носят на блюдечке?..
Память сразу подсказывает, что есть и другие тарелки, металлические — странной, неправильной формы, в которых медсестры-доктора вечно таскают свои скальпели-шприцы-зажимы. Если таскают скальпели, могут, наверное, и иголки. Да только где такую тарелку возьмет верзила?.. В любом случае.
— Нет-нет, мне нельзя, — потряхивает головой Юмено. — Мори-сан запретил мне играть с иголками. Почини?
— Слушай, пацан, у тебя этих кукол еще штук двадцать. Возьми другую.
Верзила дёргает подбородком, мол, сам смотри. Юмено послушно водит взглядом по белоснежной комнате с разбросанными повсюду кошками, слонами, жирафами… Лисичка лежит у верзилы под ногой с выколотыми глазами, так что вместо чёрных блестящих бусинок из глазниц у неё торчит по облачку.
— Но они все сломались.
— Так нечего их было ломать!
— …Мори-сан велел мне играть в куклы, — тихо говорит Юмено. — Мори-сан будет злиться, если я не послушаюсь.
Верзила затыкается. Мгновенно. Его лицо беспомощно вытягивается, как у потерявшегося ребёнка, и пистолет пристыженно глядит в пол. Напарник хватает его за плечо, пытается что-то ему нашептать, да только самую малость опаздывает. Квадратный рот изгибается в сердитом оскале. Верзила стряхивает с себя чужие клешни, агрессивно водит кривобоким носом туда-сюда.
— Не знаю, кто те там чё велел, пацан, — рычит верзила, — но у нас приказы от Дазая Осаму, понял? Не передавать вещи, не приближаться, в конфликт не вступать. Стрелять — только на поражение.
Боже, как же ему повезло!
— Вы знаете Дазай-сана?! — восклицает Юмено.
Клешнерукий опять хватает верзилу, на этот раз крепко, хоть тот и вырывается, и шипит ему что-то в ухо, пока верзила не перестает дергаться. Шипит и шипит. В конце концов верзила переводит задумчивый взгляд на Юмено:
— Починить, говоришь?
Он кивает.
— Дёрнешься, пацан, — обещает верзила, — и ты труп.
— Хорошо!
Верзила передаёт пистолет клешнерукому, а сам исчезает в коридоре, и пока он там ходит, его напарник лениво взводит курок. На Юмено пялится прежний чёрный глаз, и вдобавок два мутных. Человеческих.
Он знает такие глаза. Сначала они смотрят на тебя: в камере, в столовой, из окна. Они продолжают на тебя смотреть, пока тебя режут на операционном столе, и ты кричишь, а они продолжают смотреть и никогда, никогда не останавливаются. В общем, ему не очень-то хочется говорить с клешнеруким, и он долго взвешивает все варианты. Но любопытство берёт верх.
— А вы правда знакомы с Дазай-саном?
— Ага, — бросает тот. — А что?
Юмено открывает рот, да только верзила возвращается. В руках у него иголка и катушка грязного бурого цвета ниток. Юмено морщится: они же ужасно будут смотреться поверх белого медвежьего брюха, прямо как настоящие швы. Но спорить не спорит. Капризничать станут ещё.
— Брось на пол, — гаркает верзила. — И отойди во-он туда. Живо!
Юмено послушно делает как велено. Кладёт игрушку на пол. Отходит в сторону: назад уже некуда, за спиной только стена. Тогда и только тогда, когда Юмено от него на приличном расстоянии, верзила поднимает медведя и, чертыхаясь, принимается за работу.
Мутные глаза всё ещё смотрят на него.
— К слову… — тянет клешнерукий. — Дазай-сана-то, говорят, повысили.
Юмено чуть не подпрыгивает. Неужели даже и спрашивать не пришлось?
— Он теперь, говорят, занялся «дознанием»: задушевные беседы, пластические операции, спа-процедуры, снова беседы… а надоедливым крысятам, вроде тебя, если они сильно вякают, напоследок он вырывает сердца.
— А потом?
Клешнерукий хмурится и раздраженно переспрашивает:
— Что «потом»?
— Что Дазай-сан делает с этими сердцами потом?
Его губы кривятся причудливой линией. С них слетает:
— Больной ублюдок…
Юмено хмурится. Он что-то не то сказал?
— Блядь! — гаркает верзила.
Плюш из игрушки лезет во все стороны: только что впихнул его обратно, но края расползлись с другой стороны. Это напоминает Юмено о деле. Как бы он ни хотел и дальше послушать про Дазай-сана, если он всё сделает правильно, только слушать больше не придётся.
— Я помогу? — предлагает Юмено, самым невинным, самым послушным голосом, на который только способен.
Падает тишина. Верзила с клешнеруким смотрят друг на друга. Клешнерукий качает пистолетом:
— Давай.
— Чё?! — ревет верзила. — Слышь…
— А ты здесь весь день проторчать захотел?
Юмено рассеянно считает горящие лампы в коридоре.
— Я ж тебе объяснял, не доходит? — продолжает клешнерукий. — Камеры здесь херовые, даже звук не пишут. Пусть только дернется, я его пристрелю — и никто ничё не докажет. Когда сучонок сдохнет, наконец, может, и нас переведут куда получше.
— Я не собираюсь коньки отбрасывать из-за того, что тебе здесь надоело торчать! Ты видел ваще, на что эта гнида способна?!
— Да мне поебать! Пусть пулю в лоб остановит!
— Если умный такой, давай сам. Чё, зассал?!
— Нет, — посмеивается клешнерукий, рассматривает пистолет в руках, словно драгоценность. — Но что-то мне подсказывает, ты пулю тоже не остановишь.
— Ты!..
— Давай, — повторяет он.
Оба смотрят на Юмено.
Ему повторять не надо. Он ступает ближе. Медленно, чтобы не спугнуть. Шаг за миниатюрным шагом движется к верзиле. Смотрит не на него, а только в пол, и вплотную не подходит. Приблизившись, вытягивает руки, на которые верзила, спустя вечность испуганного сопения, кладёт медведя с вытекающими внутренностями. Юмено заталкивает их внутрь и стягивает края раны.
Руки у верзилы дрожат. Грудную клетку штормит каждым вздохом. Лицо всё бледное, как фарфор, хотя только что, казалось бы, было в красных пятнах от злости. Юмено смотрит и не может насмотреться. Какая игрушка! Даже ломать жалко. Но чего не сделаешь ради дружбы?
Так они стоят минуту, две, пока верзила своими неуклюжими дрожащими лапами пытается штопать. Постепенно Юмено кренится влево. И ещё. И ещё. Чёрный глаз его больше не видит — его загораживает верзила. Игла в неуклюжих лапах прошивает насквозь два края, выходит с другой стороны, поблёскивает в свете белых ламп в белоснежной комнате. В этот момент Юмено что сил бьёт по ней ладонью. Брызгает кровь.
Всё происходит одновременно. Верзила не кричит даже, а взвизгивает как маленькая девчонка, пятится назад. Он видит перед собой бесформенное чудовище, с тысячей ртов, наполненных тысячами острых клыков. Он слышит громоподобный рёв этих пастей. Чувствует омерзительный запах мертвечины, идущий изнутри. Он не думает, откуда чудовище взялось, или о том, что подобное он видел по телевизору, или о том, что это всё нереально. Не думает, потому что не может.
Клешнерукий спускает курок, спускает машинально, в сторону Юмено. И пуля входит, конечно, в плечо верзилы, заставляя его завыть. Но страх сильнее боли. Сильнее всегда. Верзила бросается к выходу, не осознавая ничего вокруг. Быстрее, щит, хоть что-нибудь! Тысячи пастей вот-вот разорвут его на куски!
Он хватает клешнерукого. Тот вскрикивает, но пистолет из рук не выпускает, хотя и не может нормально прицелиться. Верзила швыряет его в направлении адского чудища, вглубь комнаты. А Юмено — Юмено подставляется так, чтобы клешнерукий упал на него. Из лёгких выбивает воздух. Голова стукается об пол. Он обит поролоном, конечно, но это уже неважно. Неважно, потому что уже очень скоро по всему телу будут синяки.
Клешнерукий кричит, и в этот раз протяжно, до хрипа. Оттуда, где стоит его напарник, раздаётся рычание, которое с детства преследует его в кошмарах. Там ничего нет. Но в том и ужас. Он вскидывает дрожащий пистолет, выпускает раз-два-три-четыре пули, пока не кончается обойма, но продолжает и продолжает, поскуливая от страха, бесполезно жать на курок.
Тело верзилы валится на пол. Клешнерукий спотыкается об него, когда выбегает наружу, и пачкается в его крови.
— Я завидую, — вздыхает Юмено.
Лёжа на полу, он смотрит, как охранник бежит, потом ползёт, не в силах подняться от страха, загребая своими клешнями, пока за ним гонятся невидимые псы. Их двое. Они абсолютно слепые и следуют за жертвой по запаху крови, след из которой он, как улиточную слизь, оставляет на кафеле. Истошные крики, наверное, помогают тоже.
— Друзья у Дазай-сана никогда не заканчиваются. Убью одного, он присылает другого. Я вот думаю: может, если прикончить всех, ему не с кем будет играть — и он придет ко мне?..
Клешнерукий доползает до жёлтой границы. Молебно он тянет руки к двум караульным в конце коридора. Дяденька в форме вынимает из кобуры пистолет и стреляет ему точно в голову. Наконец-то, никто больше не кричит.
Второй дяденька тем временем передаёт что-то по рации, щелкает предохранителем у себя на автомате. Оба караульных замирают в прежних позах, безразличные и немые.
Юмено вздыхает. Сейчас начнется беготня. Поднимется сквозняк, и даже дверь не закроешь. Пристрелят же, стоит только ступить за порог.
Впрочем, у него есть работа. Юмено поднимается с пола и подходит к трупу верзилы. Внимательно рассматривает дырки от пуль. Одна в плече, остальные в животе, считай, в общем, одно кровавое месиво. Хм… Ни через одну не видно сердца. Где же оно?
Юмено не младенец какой-то. Конечно же, он знает, где обычно находится сердце. Ну, а вдруг у верзилы всё не так? Где-нибудь в животе или может в глотке. Ещё неплохо было бы найти внутри него плюш, но с этим он справится быстро — охранник вон какой большой: сердце, почки, печень… Что там ещё есть у человека? Что-то ещё такое… Селе… Селе… Ну, не слизни же? Хотя, почему бы и нет — он никогда не видел, где они живут.
В клинике вообще не было живности. Только громадные комары и пауки, прячущиеся по углам. Он все думал: вот выберется!.. вот увидит весь мир, скупит все игрушки. Мир оказался ужасно неинтересным. Что-то слишком много в нем белых комнат.
Юмено хлопает верзилу по карманам. Находит складной нож. То, что надо!
───── ◉ ─────
Дазай приходит последним. Когда набежал уже целый взвод, оцепил весь коридор, столпился в камере и уставился на него десятком чёрных-пречёрных глаз. Когда солдатики уже со всех сторон рассмотрели приготовленный им подарок. Когда по десять раз уже успели обсудить, не пристрелить бы его и дело с концом. Дазай приходит последним.
Юмено вскакивает с места и вытягивает свежевырезанное сердце на сложенных лодочкой ладонях. Скучающим взглядом Дазай смиряет его, вытекшие внутренности и с отвращением глядит в навечно застывшее тупым лицо верзилы. Юмено выкидывает сердце в угол.
Что, что он опять сделал не так? Почему братик с ним даже не поговорит? Он ведь так старался! Послушно ждал — целую неделю! — пока Дазай наиграется в свои «важные неотложные дела». Внимательно слушал, о чём говорил клешнерукий, хотя глаза у него были мутные. Вырезать сердце оказалось совсем непросто, но Юмено смог, смог специально для Дазая — и всё это зря?
Взрослым верить нельзя, Юмено знает. От взрослых, даже от Мори-сана, он ничего и не ждёт. А Дазай зачем-то взрослым притворяется, и губы кривит совсем как взрослый, смотря на него сверху вниз, и говорит, как взрослый: отродье. И остальные ему даже верят. А Юмено не понимает почему.
Перепачканный кровью медведь глядит на Дазая с упреком.
— Значит, кукла может быть и другая, — равнодушно замечает он. — Любопытно. Мори-сану понравится.
С этими словами он разворачивается и… уходит. Просто уходит. Он же не пробыл здесь и пяти минут!
— Братик, ты куда? — кричит Юмено. — Ты разве со мной не поиграешь?
— Не наигрался ещё? — говорит Дазай и не останавливается.
— Но Мори-сан мне сам велел играть в куклы…
Шаг, шаг, шаг… Юмено судорожно думает. Братику нравятся умные игрушки, такие, которые замечают всё вокруг, которые видят ловушку, прежде чем наступить в неё.
— Братик, а тебя правда повысили?
Дазай кивает на ходу.
— Я так и знал! Тебе, выходит, Мори-сан тоже велел играть в куклы, да? Братик, а у тебя есть любимая?
Есть! Дазай застывает на месте. Его можно принять за статую. Облитую нефтью, пропахшую кровью, брошенную посреди коридора статую. Когда Дазай отмирает, он шагает в два раза быстрей.
— Возвращайся скорей! Поиграем вместе!
Новые игрушки присылают на следующий же день. Юмено ломает их и ломает, но сколько бы их он не переломал, Дазай больше не приходит никогда.
───── ◉ ─────
— Друзья у Дазай-сана так быстро ломаются…
На перроне валяется мальчик-тигр, и из глаз у него течёт кровь. Дазай в ответ улыбается, так как никому еще не улыбался из своих друзей, — эта ядовитая, кислотная ненависть идет глубоко изнутри. Юмено чувствует себя особенным.
— В следующий раз я вырву тебе сердце, — обещает Дазай.
Юмено хочет крикнуть в ответ, но тут паровоз гудит, громогласно и самозабвенно, как голос Бога, и он решает, что улыбки будет достаточно. Юмено хочет крикнуть: «Хорошо! Только я же не кукла — у меня его нет».
